Людмила Гоготишвили. Лестница Иакова. Архитектоника лингвофилософского пространства. М.: Издательский Дом ЯСК, 2021. Составитель Иосиф Фридман. Содержание
Язык — не только орудие философии, но и предмет ее изысканий с древних времен, как минимум начиная с платоновского Сократа и его собеседников. Однако назвать восходящую к ним философию языка состарившейся никак нельзя. Особенно в России, где доступ к отечественной философии начала ХХ века открылся относительно недавно и наследие русских мыслителей, в частности имяславцев, придало сегодняшней отечественной философской мысли особую энергетику. Одно из свидетельств этого — появление книги Людмилы Арчиловны Гоготишвили (1955—2018) «Лестница Иакова. Архитектоника лингвофилософского пространства». Это издание завершает публикацию философского наследия Гоготишвили, начатую книгой «Непрямое говорение» (2006). Обе книги, вышедшие в издательстве «Языки славянской культуры» (ИД ЯСК), являются, по сути, двумя томами единого повествования.
Скажем сразу, корпус текстов этого двухтомника представляет собой — не более и не менее — попытку написать сегодняшний, то есть нынешнему состоянию русской и европейской философии соответствующий, вариант «общей феноменологии говорения». И решение этой задачи автор начинает с формулирования понятия «непрямое говорение». Я приведу небольшой отрывок из издательской аннотации к ее первой книге: «В книге изучается феномен непрямого выражения смысла в языке. Сопоставляются различные толкования этого явления в русском символизме, феноменологии, лингвистике, семантике, аналитической философии, структурализме, теориях референции, тропологии, нарратологии, деконструктивизме и др. Выявляются и анализируются разнообразные конкретные способы непрямого выражения смысла: расщепленная, отсроченная, непрямая референция; двуголосие, полифония, антиномические конструкции» — и так далее.
Я прерываю здесь цитирование, потому как, во-первых, этот список способов «непрямого говорения» — которым, скажу, забегая вперед, и живет на самом деле наш язык — длинный, а во-вторых, я хотел бы рискнуть и представить содержание одного из главных понятий в работах Гоготишвили без обращения к лингвофилософской, мало кому из нас доступной терминологии, а воспользоваться возможностями нашего просторечия, разумеется с извинениями за неизбежное в подобных ситуациях выпрямление мысли автора. Выстраивая свою концепцию «непрямого говорения», Гоготишвили исходит из того, что существуют — а точнее, имеются в наших представлениях о языке — два способа говорения, которыми мы пользуемся: «прямое» и «непрямое». «Прямое говорение» — это передача в речи определенного содержания с использованием слов в их буквальном, словарном значении. То есть термин «прямое говорение» предполагает существование особо «точного», «буквального» языка. Но с этой абсолютной буквальностью в передаче содержания язык может полноценно функционировать на очень ограниченных пространствах, ну, скажем, как язык специалистов в области их специальности. Грубо говоря, ближе всего к идее прямого говорения оказываются искусственные языки логики и семантики, плод героического усилия свести к минимуму значения одного термина. Иными словами, «прямое говорение» предполагает скорее некую идею языка, нежели языковую реальность. Реализация этой идеи — искусственный интеллект, который на данный момент не способен отличить доброжелательное подшучивание от агрессивных нападок. «Прямому говорению» противостоит, естественно, «непрямое говорение», в котором каждое употребляемое слово, кроме своего словарного значения, всегда обогащается интонацией произнесения, подсвечено определенным контекстом — и словарным, и ситуативным. «Непрямое говорение» может сопровождаться малыми или значительными нарушениями строгой логики употребления слов, не затемняющими смысл сказанного, а, напротив, проясняющими его. То есть это говорение, несопоставимое по возможностям передачи содержания с говорением «прямым». Как литератор я могу сказать, что язык художественной литературы — это всегда непрямое говорение. Поскольку в этом языке к словарному содержанию слова (то есть к формальной логике его употребления) почти всегда подключается еще и образное мышление, смыслы слов в художественном тексте держатся часто на интонационном строе, а в определенных ситуациях смысл, передаваемый художественным словом, может быть прямо противоположным буквальному значению употребленных слов (скажем, в случаях с так называемыми подтекстами). То есть, повторюсь, «по жизни» все наше говорение всегда «непрямое». Тем не менее идея «прямого говорения» остается для нас исключительно привлекательной, и мы пытаемся приблизиться к «прямому говорению» как к некоему идеалу. Но вот странность, впрочем, абсолютно естественная: чем больше мы стараемся говорить абсолютно «прямо», тем естественнее и полнее происходит наше погружение в «непрямое говорение».
«Непрямое говорение» как феномен лингвистики и философии — главная тема Гоготишвили. В первой книге она формулирует основные слагаемые своей концепции, а во второй развивает их (скажем, название первой части «Лестницы Иакова» — «Подразумеваемое» — может восприниматься как еще один синоним определению «непрямое говорение»).
Главы, составившие «Лестницу Иакова», по мере своего написания публиковались как отдельные статьи, каждая из которых, как и в предыдущей книге, посвящена анализу вклада в философию языка одного из тех русских философов, которые, по сути, и сформировали поле для работы сегодняшних «лингвофилософов». По мнению Гоготишвили, к этим философам, в первую очередь, относятся Вячеслав Иванов, Густав Шпет, Павел Флоренский, Михаил Бахтин, Алексей Лосев, а также французский мыслитель конца прошлого века Франсуа Ларюэль (здесь следует также отметить постоянное, пусть как бы и «закадровое» присутствие в ее статьях Гуссерля, но не как объекта рассмотрения, а как создателя той «оптики», которой пользуется автор). И статьи эти, ставшие главами двухтомника Гоготишвили, не только представляют комментарий к философскому наследию каждого из мыслителей, не только отдают им дань уважения, но и, прежде всего, вступают с ними в диалог. Понятно, что грань между комментарием и диалогом в таких работах довольно зыбкая, но она чувствуется всегда, а в данном случае — особо: нужно сказать, что в диалогах своих Гоготишвили была достаточно активна и независима, что во многом определяет характер ее книги. И подход этот к наследию предшественников в ее книге отчасти отрефлектирован — глава «Автор и его ролевые инверсии», посвященная Владимиру Библеру и Бахтину, содержит такое замечание: наряду с глубиной проникновения Библера в идеи Бахтина у Библера отчетливо присутствовал и определенный радикализм интерпретации этих идей — «радикализм той особенно ценной редкой природы, который позволяет взглянуть на предмет по-иному, увидеть его неожиданные стороны, обнажить и распутать многие сложные узлы в толкованиях Бахтина». То есть комментарии Библера были не только попыткой максимально высветить мысль Бахтина, но и стремлением развить ее, то есть продолжить путь с того места, где, по мнению Библера, Бахтин останавливается. Вот эту характеристику взаимоотношений Библера с анализируемыми им текстами я бы отнес и к работе с философским наследием в книге самой Гоготишвили. Такой способ формулирования своей концепции с помощью «диалога» с предшественниками — это еще и развернутое на оба тома историческое описание того, как феномен «непрямого говорения» входил в современную философию и становился одной из ее дисциплин.
«Лестницу Иакова» к изданию готовил Иосиф Фридман, муж и многолетний собеседник и оппонент автора, в беседах с которым на протяжение многих лет она обкатывала свои идеи. Дело в том, что с подготовкой второй книги Гоготишвили не торопилась, ей казалось, что после «Непрямого говорения» в ее новых статьях не было «прорыва». Однако путь, проделанный ею в статьях, последовавших за «Непрямым говорением», оказался настолько значительным, что для Фридмана как составителя «Лестницы Иакова» вопрос о наличии или отсутствии «прорыва» отпал сам собой. Прорывов оказалось более чем достаточно. Самым главным прорывом, по мнению Фридмана (здесь и далее я воспользуюсь стенограммой выступлений его и других участников научной конференции, состоявшейся 16 марта в Доме Лосева и посвященной выходу «Лестницы Иакова»), стало сформулированное ею понятие «дискурса адеквации». Одним из определений этого достаточно сложного, многосоставного термина могло бы быть вот такое: дискурс адеквации — это совокупность реконструируемых Гоготишвили учений о языке сущностей, которая предшествует всякому говорению как некая область доязыкового смысла, и о выражении этого смысла (всегда непрямом, не сводимом к отдельном слову или грамматическому показателю) в звучащем или письменном тексте.
Разработка идеи «дискурса адеквации» привела Гоготишвили к выводу, что объекты ее изучения, от Вячеслава Иванова до Ларюэля, являются не разрозненными фигурами, а представляют собой некую «славную когорту», которая шествует к единой цели — к достижению «дискурса адеквации», и при этом все они руководствуются единой стратегией достижения поставленной цели.
Собственно, развитие идеи «дискурса адеквации», по мнению Фридмана, высказанному им на конференции, и позволило завершить замысел построения «Общей феноменологии говорения», принадлежавший Гоготишвили. Однако Фридману тут же возразил другой участник конференции в Доме Лосева, профессор РГГУ, философ Анна Резниченко, считающая, что опорными для концепции Гоготишвили являются идеи, изложенные ею в разделе «Подразумеваемое». С мнением Резниченко не согласилась профессор ИМЛИ Светлана Федотова, принимавшая, кстати, активнейшее участие в подготовке издания «Лестницы Иакова». Иными словами, научный спор вокруг философского наследия Людмилы Гоготишвили, только-только обнародованного целиком, начинается на наших глазах без какой-либо паузы.
P. S. Разумеется, «Лестница Иакова» — книга не просто для интеллектуалов, а для философов, лингвистов, филологов; для профессионалов, которым терминологическая плотность текста, да еще в сегодняшней «огласовке» философских и филологических терминов, не затруднит его чтения. Но мне повезло — у меня была возможность много лет общаться с Людмилой Арчиловной в домашней обстановке, и в разговорах наших речь заходила в том числе о литературе и о языке, и естественно, что оценки и суждения наши сталкивались. В спорах со мной Гоготишвили часто переходила со своего профессионального языка на язык родных для меня филологических осин, но при этом у меня никогда не возникало ощущения, что переход с одного языка на другой сопровождался заметным выпрямлением высказываемой Гоготишвили мысли. То есть разговор наш так или иначе шел на равных. И в ходе этого общения я каждый раз убеждался в том, насколько плодотворным обещает стать использование плодов лингвофилософии — науки сугубо академической, доступной немногим избранным (точнее, сумевшим осилить труд по ее освоению) — для науки «прикладной», в данном случае для литературоведения, в котором, например, уже давно выглядит застывшим широко используемый, почти ритуальный подход к идеям Бахтина, который во многом, как демонстрирует в своей книге Гоготишвили, уплощает его идеи. То же самое можно сказать о предложенном в книге толковании наследия Лосева. И как раз концепция «феноменологии говорения», предложенная Гоготишвили в «Лестнице Иакова», возвращает их наследию актуальность, для многих, возможно, в неожиданном повороте.
Ну и о главном ощущении, которое сопровождало мое знакомство с книгой Гоготишвили: читая «Лестницу Иакова» (как и ранее «Непрямое говорение»), я отдавал себе отчет в том, что передо мной текст, в котором содержатся коды не только завтрашнего состояния философии языка, но и естественно продолжающих ее филологии и литературоведения.