Куда едем-то?

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Алла Горбунова. Нет никакой Москвы. М.: Individuum, Эксмо, 2024

Уже и без меня было замечено: книга Аллы Горбуновой вольно или невольно отвечает своим заглавием на заглавие недавней книги Анны Шипиловой «Скоро Москва». Такой «ответ» словно бы выводит читателей из континуума иерархизированной государственной топографии то ли в мир абсурда, то ли в открытый космос дзэн-буддийского коана. А образ дороги, традиционный для русской литературы еще с гоголевских времен, не сказать что рассыпается, но то и дело оказывается скрыт туманной дымкой.

Обе книги представляют собой сборники малой прозы. Однако уже на макроструктурном уровне очевидны и различия. У Шипиловой собраны короткие рассказы, обладающие некоторым сюжетным — и особенно стилевым — единообразием. Горбунова же собрала под одной обложкой весьма «разнокалиберные» произведения, сильно различающиеся и по объему, и по повествовательной манере, и по степени реалистичности.

Читательская ориентация несколько облегчается членением большей части книги на три раздела, критерии которого интуитивно проясняются в процессе чтения. Им предпослан вынесенный в самое начало коротенький текст «Ручная работа». Это — то ли пародия на общество потребления, коммерцию и работу рекламных агентств, то ли философская притча о смерти и бессмертии, которое внезапно оказывается никому не нужным и даже гнетущим. Уже здесь, прямо с порога, писательница ошарашивает и мерцающей неясностью жанра, и остротой парадокса. На этом почти заканчивается и аналогия с книгой Шипиловой, чьи героини и герои, как правило, больше склонны к чувственному восприятию, нежели к рефлексии, а манера ее письма ближе к натурализму.

Алла Горбунова, помимо того что прозаик и поэт, также и философ (не только по диплому), и на ее художественном творчестве это сказывается весьма рельефно — как на размахе затронутых проблем, так и на размышлениях автора и персонажей.

«Надо меняться» — таково весьма дидактичное название первого и наиболее гетерогенного раздела книги. Прочтение трех рассказов, входящих в его состав, и вправду способно навести на мысль, что надо меняться. Однако направление перемен в лучшем случае остается неясным.

Рассказ «Игнат и Рустам», наверное, наиболее реалистический во всем сборнике. В нем можно усмотреть весьма правильную идею — необходимости преодоления ксенофобии и культурно-мировоззренческой замкнутости. Он повествует о дружбе (поневоле кратковременной) гастарбайтера с маленьким сыном хозяйки загородного частного дома, для которой бригада мигрантов выполняет какие-то работы. Но, кажется, реалистическое письмо удается здесь Горбуновой с наибольшим трудом. При всей простоте сюжета и симпатичности идеи прочитанному не очень верится. Уж очень красивой и уютной выглядит вся картинка, слегка омраченная лишь перспективой расставания мальчика с его новым другом. Нет-нет, я нимало не сомневаюсь в существовании рабочих-гастарбайтеров, любящих поэзию Хафиза и Фирдоуси и знающих толк в суфизме (со мной один такой «разнорабочий» заводил беседы и о Лотмане…). Но что-то уж слишком безоблачна жизнь Рустама. А его мечты о будущем носят неожиданно вестернизированный характер: «я заработаю здесь и вернусь домой, куплю машину, открою бизнес». Ничто не выдает в этом уроженце Таджикистана человека, чья семья прошла через страшный опыт многолетней гражданской войны 1990-х годов, — в памяти его все больше чинары и луга. В общем, о подлинной жизни мигрантов в России лучше, наверное, читать, к примеру, у Булата Ханова. Тем не менее само обращение к такой теме похвально и, хочется надеяться, симптоматично для наших дней.

Семья «местных» хозяев, нанимающая Рустама и его товарищей, тоже ведет, кажется, жизнь довольно идиллическую — на природе, рядом с лесом, а глава семьи знай себе бренчит на гитаре и пишет умную книжку. Неужели подобные занятия приносят ему средства на содержание дома, огромного участка, по которому протекает речка, и на оплату длительной работы бригады приезжих?.. Все это наводит на мысль, что Москва — с ее социальными привилегиями для избранных — все-таки есть, и притом где-то совсем недалеко.

Впрочем, на смену сельской идиллии — возможно, в силу некого диалектического композиционного замысла — приходят лесные и сельские ужастики. Лесные жители из одноименного рассказа — нечто среднее между бездомными, лешими и партизанами. Они противостоят дельцам, скупающим лес и берега водоемов. Почему-то, однако, их речи (подчас не лишенные своеобразных поэтично-философских акцентов) сдобрены риторикой, напоминающей стиль газеты «Завтра» — например, обличением непонятно откуда взявшихся масонов. Непонятно, как все это оценивает автор. Искать в этих речах какую-то практическую программу, наверное, было бы странно, учитывая неясность того, точно ли сами лесные жители осязаемо существуют в нашем материальном мире.

Может быть, для того чтобы читатель не слишком задумывался над упомянутой практической программой, в следующем рассказе («Биолюминесценция») автор сталкивает его с бессловесным кошмаром. Здесь против человеческого цивилизованного технизированного мира воюет вся природа — смерчем, градом и даже светящейся древесной трухой. Кажется, мы имеем тут дело не столько с экологическим предостережением, сколько с попыткой прикоснуться к стихии первозданного Хаоса.

Второй раздел книги составляет повесть «Тупик», имеющая, по всей видимости, автобиографическую основу и повествующая от первого лица сначала о студенчестве героини, потом о преподавании ею философии и о различных внутренних, душевных событиях, разворачивающихся на этом фоне. Все же это не мемуары в точном смысле. Писательница здесь не сковывает себя рамками реализма, хотя в повести можно увидеть элементы и весьма меткой социальной (подчас даже социологически-схематической) сатиры, и даже исповеди. Зато среди собеседниц героини, с которыми она обменивается репликами, — белка по имени Лорелея, а то и некоторые аллегорические персонажи. Например, Будущее. Но, несмотря на утверждение повествовательницы, что «оно любит складываться само и непредсказуемым образом», в их диалоге Будущее выступает очень определенным — безальтернативно-технократическим. При этом героиня — и, похоже, сама писательница — мало озабочена изменением такого его облика. Тяготение к Софии — то есть любовь к философии — отчетливо противопоставлено здесь заботе о Будущем (даже в макрокосмическом плане). В этом, наверное, есть некая своя мудрость. Но где-то, видимо, и автор ощущает, что у этой мудрости есть своя граница. Не потому ли героиня, преподавая философию в техническом вузе группе иностранцев из нищих, голодающих стран, «чувствовала себя полным дерьмом»?.. Все же ее решительный выбор — не в пользу построения Будущего. И тут, думается, автору изменяет философский антиномизм. Подчеркнутое дистанцирование от злободневности способно иногда производить серьезную путаницу в понятиях — даже при самой изощренной интеллектуальности. В размышлениях повествовательницы о природе Будущего внезапно мелькает (безо всякой расшифровки) некий «экономист-масон». К чему бы это?.. Если тут намек для читателя, обязанного «все понять», то для читателя весьма специфического. Который вряд ли осилит такую сложную, пусть и небольшую книгу и едва ли оценит все скрытые в ней тонкости авторской рефлексии.

Третий раздел сборника занимает «сказка для детей и взрослых» под названием «Долгий полет». Думается, это самое художественно сильное произведение в книге, несущее в то же время и основную смысловую нагрузку. Главный герой здесь — инопланетный летающий котенок Уррум-ван-Мяв, заблудившийся и путешествующий в поисках своей мамы. Присоединяется к нему и летающий поросенок Пи-хрю-Ви.

Можно усмотреть в «Долгом полете» сюжетное (а в какой-то мере и жанровое) влияние романа Урсулы Ле Гуин «Мир Роканнона» (1966), изображающего планету с несколькими разумными биологическими видами, на которой живут и летающие коты. Прологом романа стал более ранний рассказ писательницы «Ожерелье Семли», представляющий собой своего рода притчу. Элементы притчи вплетаются и в последующие главы романа, большая часть которого строится как описание путешествия.

Допустимо говорить о весьма своеобразном творческом преломлении образов и мотивов романа Ле Гуин в сказке Аллы Горбуновой. Огромные крылатые коты в «Мире Роканнона» — бессловесные существа, которые используются местными гуманоидами как ездовые (или, точнее, «летовые»?) животные. Котенок из «Долгого полета» весьма разумен и подчеркнуто миниатюрен. Притчевый элемент у Ле Гуин связан прежде всего с этической и социальной проблематикой, у Аллы Горбуновой — с экзистенциальной.

Ощущается у Горбуновой и влияние скандинавской мифологии: космический корабль, построенный злым Волком из когтей, заставляет вспомнить корабль Нагльфар из ногтей мертвецов, долженствующий появиться (вместе с волком Фенриром) перед Гибелью богов.

Пересказывать сказку Горбуновой так же трудно, как пересказывать некоторые сны. Котенок обретает снова свою маму, медитативно сосредоточившись и открыв внутри себя Вечность, Память и Желание. Финал читается с щемящим чувством. Удивляет только, почему в этом кратком списке личных и одновременно универсальных ценностей отсутствует Свобода, столь важная для той же Урсулы Ле Гуин.

Сказка-притча Горбуновой как будто по-своему мудра. И столь выразительна, что сам собой застревает в горле вопрос: а почему один из наиболее неприятных персонажей (Ветров), грозящих убить котенка и «выпить всю кровь» у него, носит совсем не инопланетное имя Мойсей?.. Тут поневоле вспомнишь «масонов» из предыдущих разделов книги и возникают совсем не веселые мысли. А подозревать такого сильного — и образованного — автора в самых дремучих предрассудках настолько не хочется! Да и как-то даже не верится…                                                                                                         

Хотя нам не привыкать. Мы давно уже с печалью и стыдом проглатываем отдельные страницы или строки отечественной и мировой литературы девятнадцатого, например, века. А век двадцать первый в этом смысле тоже пока что не сильно радует.

Но маршрут в будущее все-таки предстоит проложить (да хоть бы, например, и для того, чтобы все имели возможность любить и изучать философию и чтобы всем котятам было хорошо!). Даже если говорить о нем не принято, словно о веревке в доме повешенного. Попытки отказаться от заботы о будущем — пусть и под знаменем Вечности — приводят либо к мракобесию, либо к неожиданно-бездумной неразборчивости, чреватой непростительными бестактностями. Даже в том случае, если автор талантлив, своеобразен, культурно изощрен и вроде бы лишен агрессивности.

При всем при этом книга Аллы Горбуновой внутренне обогатит читателя, готового воспринять ее критически.