Крысы пожирают историю

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Агустин Фернандес Мальо. Трилогия войны. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2025. Перевод с испанского Д. А. Синицыной

Одна из ключевых особенностей исторического романа сегодня состоит в том, что его авторы прекрасно знают современную критику и теорию. Поэтому их произведения становятся новыми «романами идей», насыщенными философскими размышлениями, — со всеми достоинствами и недостатками такой прозы. Агустин Фернандес Мальо не исключение: в предисловии к «Трилогии войны» он прямо ссылается среди прочего на работы Джорджо Агамбена. Сложно не увидеть определенной игры с историческими нарративами со стороны писателя, чей персонаж, к примеру, прекрасно начитан в сегодняшней литературе и свободно размышляет над тем неудобным обстоятельством, что конференция по современным средствам связи, в которой он участвует, проходит на месте бывшего концентрационного лагеря. Эта грустная ирония особенно важна на фоне всего того, что в наше время происходит с музеями истории репрессий, в том числе и в России. Они исчезают не только как институции, живущие на субсидии, — но и как места памяти, если воспользоваться терминологией Пьера Нора, с творчеством которого испанский писатель тоже хорошо знаком.

Перескажем сюжет «Трилогии» по возможности без спойлеров. Не очень известный современный испанский писатель приезжает на остров, где проходит уже упомянутая конференция. В течение нескольких дней он становится участником не совсем обычных событий, как бы вынуждающих его впоследствии вернуться на этот остров и провести там зиму. В следующей части романа — по сути, самостоятельном тексте — герой оказывается в Нью-Йорке, наполненном отголосками Вьетнамской войны, где по мере сил пытается влиться в местную богему, чтобы хоть что-то сочинить. Наконец, в третьей части, написанной от лица женщины, действие происходит недалеко от того места, где 6 июня 1944 года началась легендарная высадка союзников в Нормандии.

Непосредственно размышлениям об истории — и в том числе ее теоретическим аспектам — преимущественно посвящена первая часть романа. Одна из тем конференции — изоляция, обусловленная и практически анонимным общением в интернете, и недавним опытом коммуникации во время пандемии. Такова трагикомическая черта современности: желание говорить о проблемах общения и общности идет рука об руку с невозможностью общения как такового. С этим типом изоляции перекликается другой: действие происходит на острове Сан-Симон, который тут выступает метафорой антиутопии, поскольку там во время Гражданской войны в Испании размещался концентрационный лагерь. Место выбрано автором, конечно, неслучайно: в отличие от обычной тюрьмы в пределах городского пространства, концентрационный лагерь сильно удален от большинства городов, и так называемые обычные люди вообще могут не знать, что там происходит. Концлагерь в мире романа Мальо — это еще один способ провести взаимную демаркацию, обеспечить изоляцию части людей, расчеловечить одних в глазах других.

Для лучшего описания и понимания теории истории, изложенной в «Трилогии войны», можно прибегнуть к метафоре слоистости, охватывающей, в частности, и все три части романа, как бы «снимающие» друг друга (Мальо по профессии физик, но, забегая вперед, скажем, что никакого «синтеза» у него в итоге не происходит). Любое место памяти — как и происходящие в романе события, о которых вспоминают герои, — должно пройти двойную коммеморацию. Сначала оно становится самим собой благодаря живой памяти людей о связанных с ним исторических событиях, а затем получает свой статус благодаря некоему знаку — например, табличке, объясняющей, что здесь происходило. Но при этом с местом памяти могут ассоциироваться и новые события, способные его оживить. Так, упомянутая в романе конференция проводится на острове, где раньше находился концлагерь. Строго географически место остается прежним, но при этом нагружается новыми смыслами, подчас весьма необычными. И вот здесь нас, читателей, ожидает своего рода остранение — кажется, иначе и не скажешь.

Тот факт, что на острове когда-то был концлагерь, уже не производит на участников конференции особого впечатления (да и герой-рассказчик — писатель — как будто не сразу осознает, что́ он чувствует по этому поводу). То есть перед нами место памяти, которое как бы укоренено в повседневности, в обыденности окружающего мира, ничем из него не выделяясь. Более того, подобное состояние места памяти свидетельствует, что связанная с ним история уже стала частью современности, прочно вошла в нее, потеряла свою условную «историческую» дистанцию. И это едва ли не ключевая тема для тонко чувствующего проблематику истории Мальо. Сколько времени (и, соответственно, работы памяти) требуется, чтобы прошлое «отпустило» нас? И если мы уже воспринимаем это место памяти как часть современности, то как это меняет наше к нему отношение, каким языком мы о нем говорим?

У испанских мест памяти свои проблемы. Так, острову не хватает средств, чтобы на нем могли открыться творческие резиденции — авторская отсылка к легендарной студенческой резиденции под Мадридом, уничтоженной в годы Гражданской войны, — и даже на то, чтобы сохранить его как действующий центр памяти. Как ни странно, главная угроза этому месту исходит от крыс: 

«Мы надеемся, что весной нам достанутся субсидии от правительства Галисии или других организаций. Иначе все здесь будет отдано на милость раститель­ности и крыс». «Крыс? — переспросил я. — Здесь мно­го крыс?» «Сейчас нет, — сказал Хавьер, — но за пол­года расплодятся. Они переплывают сюда с материка». 

Образ важный: получается, что крысы обладают нюхом на материальные свидетельства истории, на ее следы в настоящем. Следовательно, хотя бы отчасти историческая память может быть уничтожена не только руками человека, но и животными, которые словно мстят за насилие над природой.

Так возникают два измерения исторической темпоральности, дихотомия «прежде — теперь». Для участников конференции концлагерь — включенное место памяти, обеспечивающее преемственность между прошлым и настоящим. Для рассказчика — просто исторический артефакт, не имеющий отношения к современности (так постулируется разрыв между ними). Но ведь включенность места памяти подразумевает, что к ее предмету уже нельзя относиться строго как к истории! Рассказчик понимает, что «история прошла», но это только усиливает его интерес к ней — и желание как-то ее увидеть.

Дихотомия «прежде — теперь», с которой работает герой, отсылает нас к представлению о мире, изменившемся в лучшую сторону. Сама возможность говорить и писать о прошлом, в том числе о неприглядных ее страницах, свидетельствует об этих изменениях. Память не уничтожена, но сохранена, более того, к ней причастно кое-что из современности, что переключает memory studies в другой режим. Таким образом, история в описании Мальо предстает слоистой — и это, кажется, едва ли не важнейшее ее измерение. Такому ви́дению служат и другие метафоры. В тексте фигурирует множество фотографий, посвященная коммуникации конференция трансмедиальна, рассказчик с отменным черным юмором размышляет о том, что не замечает на лицах своих собеседников следов пластической хирургии: 

«Остальное время я вни­мательно наблюдал за лицами моих коллег, мужчин и женщин; ни одно лицо не выдавало следов вмеша­тельства пластической хирургии, ни губы, ни скулы, вообще ничего, хотя по идее случайная — предпола­галось, что случайная — выборка людей XXI века по­зволяла ожидать чего-то подобного».

Но вернемся к роли слоистости в сюжете романа. Участники конференции имеют дело только с более или менее отдаленными последствиями исторических событий. Герой чувствует неподлинность этого мероприятия и решается на собственную — личную — встречу с прошлым, ведь сама по себе она тоже подразумевает коммуникацию. Образ, который используется при этом, — фотографии. Герой хочет найти точное место, откуда были сделаны старые снимки различных мест острова, о которых говорится в тексте. Понятно, что найденные некогда в видоискателе объекты изменились до неузнаваемости, но можно предположить, что неизменной осталась точка (так и хочется добавить — зрения) съемки. Ее поисками и занят герой, чтобы встать точно на то же место (на ту же точку зрения) и реконструировать момент создания фотографии как будущего исторического источника. Таким образом, он пытается переместить себя на позицию современника исторического события. Сравнение одного и того же места в темпоральном измерении — каким оно было и каким стало — также отсылает к негативу и позитиву фотографии, к эффекту наложения их друг на друга. Здесь и совершается символический акт пересечения границы между современностью и историей, вот только той самой неизменной составляющей оказывается, как правило, земля, а не предметы, созданные руками человека. И вот это что-то, что не подвластно изменениям и может быть узнано, и служит для Мальо «признаком» истории. Но тогда получается, что увековечивание памяти о концентрационном лагере на эту роль не подходит — ведь оно слишком рукотворно, искусственно.

Ложный пафос участников конференции, как и само ее событие, деконструирует — как будто в марксистском смысле — официант, выходец из традиционно левой Латинской Америки. Он дарит герою выпечку — подарок с намеком, выдающим знакомство автора с творчеством Георгия Плеханова (и — глубже и шире — с левой мыслью вообще, с политической антропологией, противопоставленной здесь истории): «Русская история еще не смолола той муки, из которой со временем будет испечен пшеничный пирог социализма». Вот так и дар официанта несъедобен, и его рассказ тоже не случаен, ведь остров — одна из ключевых метафор человеческого одиночества, восходящая в западной культуре к Джону Донну (во многом через посредничество Эрнеста Хемингуэя). Вот так и участники конференции вместо того, чтобы вспоминать о концентрационном лагере, некогда стоявшем на их острове, занимаются тем, что констатируют факт почти полной невозможности коммуникации в современном мире — и, в том числе, разговора о прошлом.

Словно под влиянием рассказа официанта — и чувствуя искусственность происходящего — писатель тоже на свой лад деконструирует событие конференции. Он делает отложенную публикацию провокационного поста в (одной там запрещенной в России) соцсети о том, что хочет убить всех участников конференции. Возникает своего рода эпистемологический парадокс: получается, что рассказчик написал как бы историю воображаемого события. Однако, во-первых, он не может отменить уже вышедшую публикацию и таким образом отмотать написанную историю назад. Во-вторых, едва появившись, его пост сразу обрастает огромным количеством комментариев, а великое множество людей делают перепост его сообщения у себя в лентах. Таким образом, история как текст становится неотменимой — и это придает новый статус реальности: 

«Реальность как убежище. Ты прячешься в реальности, чтобы тебя не доставали в Твиттере».

Официальный доклад писателя — вернее, сообщение — тоже необычен:

«Известно, сказал я, что, когда некоторое количество людей или животных дол­го (или недолго, с точки зрения эволюции планеты) проживает в условиях изоляции, крупные животные имеют тенденцию уменьшаться в размерах, а мел­кие — обычно размером с кролика либо еще мельче — наоборот, укрупняться». 

Метафора, которую использует здесь рассказчик, отражает ужасную реальность концентрационного лагеря, где два процесса — истощения узников и, наоборот, усиления администрации — идут параллельно.

После того как конференция закончилась, писатель возвращается на остров уже в одиночку, чтобы провести там зиму. И здесь дальнейшие размышления об истории оказываются тесно связаны с мотивом возвращения. Любой рассказ об истории, каждое обращение к ней и есть возврат. Даже возвращение домой «исторично» в том смысле, что человек прибывает в родные места — а для персонажей «Трилогии войны» это важно еще и потому, что они много путешествуют. Напомню, что в современном романе история часто подразумевает процесс расследования, которое необходимо довести до конца, и поэтому возвращение к исходной точке неизбежно.

Писатель находит на острове старые компьютеры с плохо упорядоченными данными об узниках концлагеря. Это подразумевает формирование еще одной важной дистанции: исторические записи в компьютеры ввели в лучшем случае в конце 1990-х, и с тех пор они оставались невостребованы — к ним никто не обращался. И дело не в каком-то там обычном забвении — просто людям кажется, что уж эту-то историю трогать не надо. Само по себе прошлое немо: писатель находит несколько свидетельств (письма и воспоминания о концлагере), однако, будучи вырванными из контекста, они ничего не могут ему сказать. Мальо с благоразумием и тактом удерживает героя своего романа от того, чтобы он попытался в своем воображении реконструировать реальность лагеря. Коммуникация вновь оказывается нарушенной — как и на конференции. 

Впрочем, оригинальное решение для того, чтобы все-таки установить связь с историей, чуть позже находится. Герой записывает на видео свое передвижение по острову, а главное — оставленные им на снегу следы. И в тот момент, когда он просматривает эту запись, она сама по себе оказывается для него историческим источником. Личное усилие, потраченное на поиски истории, позволяет снять прокля́тую дистанцию — теперь историю можно не только рассказывать, но и проживать. И только в этом случае она способна изменить регистр и стать фактически личным делом каждого человека.