Трилогия из книжного шкафа
Гроссмановскую трилогию о волшебниках у нас начали переводить, когда мы уже научились настороженно относиться ко всякого рода трилогиям, особенно если речь шла о каких-то подростковых страданиях, которые маркетологи, видимо уже не глядя, делили на три. Возможно, если бы не вовремя снятый по книгам сериал «Волшебники» — нишевый, овзросленный, несколько неуклюжий, но со здоровой долей секса, — не факт, что все читатели узнали бы, что трилогия о волшебниках серьезно отличается от обычного литературного пластилина, из которого потом можно вылепить сойку-пересмешницу, а можно — и что пожиже.
С одной стороны, конечно, если приглядеться, то тут много чего налеплено: Гроссман создал свою трилогию буквально по мотивам книжного шкафа, здесь нельзя ни страницы прочесть, чтобы не споткнуться о какой-нибудь заимствованный корешок — от «Хроник Нарнии» до детективов Акунина. Но, с другой стороны, именно эта чрезмерная, густая литературность всей трилогии, от которой так и искрит любовью самого автора к книгам и чтению, и вытягивает всю серию, где, как это часто случается, третья книга оказывается несколько лишней и дописанной к волне успеха первых двух, и для того чтобы ее дописать, подчас приходится (а здесь еще и в буквальном смысле) выкапывать стюардессу.
Гарри Поттер и «Хроники Нарнии»
Если бы нам, допустим, нужно было пересказать сюжет всей трилогии в одном предложении, то вот оно — на всякий случай вынесено в подзаголовок абзаца. Вся трилогия Гроссмана скроена и сшита из той острой ностальгии по окончившимся книжным приключениям, которая подпитывает фантазию авторов фанфиков. Собственно, трилогия Гроссмана и есть своего рода огромный фанфик по «Хроникам Нарнии» с зачином из приключений современного Гарри Поттера; только вместо мальчика Гарри — мотивированного на хорошую учебу сироты и настоящего волшебника — Гроссман выдвигает на сцену нового героя, скучающего магла Квентина Колдуотера, которому тошно жить на свете (в семнадцать-то с небольшим лет) и которому обязательно кажется, что где-то там, за горами, за лесами, за молочной рекой с кисельными берегами лежит дивный новый мир и только и ждет, когда Квентин туда доберется, ну и заживет, само собой, по-человечески.
И вот с этого момента, когда Гроссман вводит в эту сказочную, насквозь пропитанную мгновенным читательским узнаванием атмосферу обычного такого подростка, не героического сироту, не мага сотого левела, не просто даже приличного нерда, а, простите, задротика со стремительно скисающим от заурядности тестостероном, и начинается цельная, гениальная самостоятельность трилогии. Квентину плохо жить в скучном мире. Квентин держит экзамен на волшебника и попадает в местный магический колледж, который напоминает гибрид Хогвартса с Хэмпден-колледжем из «Тайной истории» Донны Тартт. Здесь все зубрят магию и похожи если не на Себастьяна Флайта, то в крайнем случае на Алоизиуса. В общем, казалось бы, мечты сбываются — подворачивай штанишки и не будь как все. Но выясняется, что куда бы Квентин ни попал — в Хогвартс для взрослых, в волшебную страну Филлори (более последовательную копию Нарнии), — ему везде мешает какое-то очень знакомое, очень человеческое томление по более приключенческим приключениям и траве, которая за горизонтом, несомненно, зеленее. Когда он становится королем Филлори — начинает тосковать, что там все идет уж слишком гладко. Когда его изгоняют из Филлори — начинает тосковать по Филлори, и так далее — по кругу. Но, как ни странно, в этом самом томлении главного героя и скрывалась главная прелесть трилогии, по крайней мере первых ее двух книг. Гроссман вышел на литературно-фэнтезийную сцену с относительно свежей мыслью, которую до него из современных фантастов уже немного начал обдумывать в своем «Нон Лон Доне» Чайна Мьевиль. Мысль эта очень простая — неизбранным быть тоже круто.
Круто быть маглом
Две книги подряд Гроссман старательно продвигал именно эту мысль. В волшебно-литературном антураже, среди зеленых полей и твидовых пиджаков, Гроссман, по сути, рассказывал историю о том, что хорошо не только там, где нас нет. Все две книги, да и какую-то часть третьей, читателю — тому самому маглу — ненавязчиво втолковывалось, что такой Венеции, как на планете Земля, больше нет нигде, что в самой обычной Англии тоже есть волшебство, что не стоит ради магии и прекрасного далека портить отношения с родителями, что магия и все вот это вот несбыточное ковыряние себя в районе третьего глаза — чем-то сродни тяжелым наркотикам. Интересно — пять минут; некрасиво — на всю жизнь. Неслучайно во второй части трилогии параллельно истории Квентина очень органично раскручивается история его несбывшейся подружки Джулии, у которой на почве магии (она тоже держала экзамен в Брейкбиллс, но не прошла) случилось что-то вроде кризиса личности: болезненное подростковое переживание собственного несовершенства вылилось в истовую убежденность в том, что только волшебство и спасет ее от этого унылого мира. На самом же деле Гроссман, передвигая двух этих героев по сюжету, Квентина и обсессивно роющую интернет в поисках магии Джулию, втолковывал людям, пытавшимся как-то выжить в мире закончившегося Гарри Поттера, что волшебная палочка — это не костыль, которым можно подпереть собственные проблемы, что можно очутиться в самом распрекрасном мире и все равно счесть его унылым и несовершенным, если в глазу у тебя застрял осколок от разбитого горшка Иа-Иа. Первые две книжки, в общем, были очень логично сделаны: из книжного шкафа, ностальгии по чтению и всего, чем в любую минуту можно успокоить книжного ребенка, показав ему, что, кроме Нарнии и Гарри Поттера, за углом есть еще целая библиотека, а в голове у него — целый мир, и они не менее логично сцеплены общей идеей о том, что красота — это ужас.
Мир, в котором можно жить
Однажды Лев Гроссман, уже будучи книжным критиком, попал на одну из знаменитых вечеринок Джея Макинерни, известного американского писателя и члена Brat Pack. Вышла неловкость, потому что незадолго до этого Гроссман вежливо обхамил в рецензии последний на тот момент роман Макинерни, но вечеринка эта стала судьбоносной. На ней Гроссман познакомился с Донной Тартт — и ее «Тайная история» вкупе с романом Сюзанны Кларк «Джонатан Стрендж и мистер Норрелл» стали теми книгами, после которых он выбросил роман, над которым работал, и начал «Волшебников». В этих романах Гроссмана привлекало в первую очередь то, что их жанр нельзя толком определить. Психологический триллер или ангстовый бильдунгсроман? Неовикторианское фэнтези или квазисторическая сага? Да черт его знает; но то, как выстроены эти романы, помогло Гроссману и в трилогии про волшебников удачно откреститься от любых попыток приписать ее к какому-либо жанру (фэнтези для подростков? фанфик для взрослых? роман-квест?) и сделать ее веселой мешаниной из здоровой любви к книгам и сейчас-моменту, настоящести и этому, а не тому миру. Гроссман позаимствовал у Тартт идею о том, что стремление к красоте и «нетаковости» — очень узнаваемое, очень подростковое стремление — может оказаться гибельным, если застрять в нем после 14, скажем, лет, и поэтому можно, конечно, искать магию, организовываться в роскошные закрытые клубы, за дверями которых даже в магической обстановке не случится ничего интереснее оргий, но в целом — вот он настоящий мир, и здесь тоже можно жить.
Однако в третьей книге эта прекрасная, хоть и доведенная до некоторой необходимой прямолинейности идея просто-напросто исчезла. В первых двух книгах Гроссман писал историю о том, как «Хроники Нарнии» помогают нам выжить в этом мире. Закончил он эту историю следующим ответом: никак. Квентин, в очередной раз изгнанный из рая, мечется в поисках приключений, кидается из одного сюжета в другой и в результате делает ровно то, от чего нас предостерегает «Тайная история», — предпочитает красоту здравому смыслу. Вся книга сползает в непролазный магический символизм, Гроссман пишет свой вариант «Хроник Нарнии» и заколачивает дверь платяного шкафа, чтобы назад пути уже точно не было, а, кроме того, посередине сюжета ему, ради хоть какого-то движения вперед, приходится проделать трюк с воскрешением условного Гэндальфа, ну а сам Квентин… чтобы избежать спойлеров, скажу лишь, что Квентин из двух выборов — красивого и трудного — делает красивый. Результат вышел тоже красивым: из хорошей книжки для подростков, с картинками, разговорами и моралью, вышла вдруг притчевая рассказка о долгих нравственных поисках, сотворении мира, красоте, жертвенности и воздаянии. Но, как водится, став взрослой, история вдруг резко потеряла тот самый полудетский шарм, скроенный из неуклюжего, но страстного хвастовства всеми цветными стеклышками любимых книжек и такой же наивной, но нужной нам веры в то, что и в этом мире можно жить.