Кристофер Бруард. Костюм: стиль, форма, функция. М.: НЛО, 2018. Перевод с английского С. Абашевой
Энн Холландер. Пол и костюм. Эволюция современной одежды. М.: НЛО, 2018. Перевод с английского Е. Канищевой, Л. Сумм
Кристофер Бруард, бывший портной, влиятельный теоретик моды и профессор Эдинбургского университета, в остроумной своей книге иллюстрирует значимость мужского костюма душераздирающей сценой. Он пишет о событиях начала века, о нулевых годах: многие престижные компании, проникнувшись идеями свободной иерархии интернет-стихии, стали отказываться от практик обязательного костюмного представительства и даже ввели «пятницу без галстуков» — день, когда сотрудники могут приходить в офис в свободной одежде.
И вот кризис 2008 года. Сентябрь, солнечный день. Катастрофическое банкротство финансового гиганта Lehman Brothers. Телевизионная картинка: «Сотрудники компании, внезапно лишившиеся своих прибыльных должностей, покидают головной офис, вынося характерные картонные коробки с личными вещами». Это род гражданской казни — топ-менеджер с сиротской коробкой на ступенях великолепной парадной представительской лестницы (всегда символа иерархической лестницы). «Самой обескураживающей деталью, — пишет Бруард, — было то, что все эти люди были одеты в знакомые пастельные тона дорогой марки спортивной одежды. Ничто не могло ярче символизировать крах доверия граждан частным финансовым институтам, где они размещали свои ипотечные кредиты, сбережения и пенсии, чем отсутствие хорошо скроенного костюма. Несмотря на все свое скучное однообразие, костюм являл собой формировавшийся веками символ заслуженного доверия. Открыто игнорировать этот символ оказалось недальновидным решением, и будущее костюма, как и международной банковской системы, казалось безрадостным».
В мире Бруарда — хотя эта его идея считается общепринятой, базовой, на ней стоит и книга Энн Холландер — мужской костюм видится основой «эстетики капитализма» и служит визуальным образом доминирующего миропорядка. Пиджачная пара олицетворяет одновременно римское право, американскую конституцию, английское бремя белого человека, кальвинистскую идею богатства как части божьего благословления и связь «человеческой осуществленности» с финансовым успехом.
Более того, по Бруарду, мужской костюм стал вдохновением марксовых размышлений о теории труда и стоимости: «В первом томе провидческого „Капитала” (1867) для наглядности взаимосвязей между трудом, необходимой для производства потребительской стоимостью товаров и их фетишизацией в буржуазном обществе Карл Маркс в качестве примера использовал сюртук и отрез ткани — основу форменной одежды клерка».
Хороший мужской костюм не шьется и не кроится — он строится. Он стоит на неоклассической пропорции. Плечи — архитрав портика, рукава — пилястры. На двух брючных колоннах покоится фронтальная часть. На этом опрокинутом острием вниз фронтоне, на белом поле сорочки (христианском символе чистоты помыслов), которая скрывает, но и подчеркивает тело (языческое тело), располагается галстук — вымпел принадлежности к определенной социальной страте и одновременно метафора мужественности.
Романтическая, модерная идея костюма сращена с его «надежностью» — но одновременно и с его эротичностью. Тут кстати теория Энн Холландер, которая выводит идею костюма не только из образа античного храма, но и из идеи рыцарских лат — защищающих тело, но и повторяющих его контуры: «Рискну утверждать, что в основе любого западного мужского костюма по-прежнему лежит прозрачный визуальный образ … обнаженного мужского тела в его целостности и явности. Эта идея сохраняется, несмотря на то, что поверхность тела тщательно скрыта, как прежде была укрыта доспехами. Модерный костюм отчасти и оказался таким живучим, что среди всех гораздо более открытых и откровенных вариаций мужской одежды именно он сохранил в себе способность выражать эту идею наготы».
Нас уже убедили: на костюме мир стоит. На первой же странице своей книги Кристофер Бруард приводит цитату венского архитектора-модерниста Адольфа Лооса: «То ли дело мои шерстяные костюмы. Шерсть — исконная одежда человечества, из нее был соткан плащ Вотана — отца всего сущего. <...> Костюм всегда был с нами. Сопровождал нас тысячелетиями. Это одеяние того, кто самостоятелен, одеяние человека, чья индивидуальность настолько сильна, что он уже не в состоянии выразить ее красками, перьями или изощренным покроем платья. Горе живописцу, который выражает свою индивидуальность, надевая бархатный сюртук. Такой художник признает свое бессилие».
Естественно, такой подход придает обсуждаемым нами текстам дополнительную интригу — на костюме хочется гадать, как на заварке, как на гуще (а в нем и есть гуща смыслов): каждое изменение ширины брюк или формы лацкана кажется значимым символом; само же изменение костюма представляется важным сейсмологическим аппаратом, свидетельствующим о временных потрясениях. И Бруард, и Холландер описывают время «через призму костюма» — но оба признают, что имеют дело со слишком сложной символикой, рождающейся одновременно из коллективной и индивидуальной силы, прозрения, области социальных разочарований и очарований, из уличной контркультуры, музыки и слова, кинематографа, политики, воздуха времени, личной мощи сильных игроков на поле моды и смысла, тяги общества к опрощению или роскоши, или игре с роскошью, — и связывать открытую мужскую щиколотку, сужение или расширение брючины, ширину лацкана, количество пуговиц и прочие особенности костюма с самыми простыми идеями (сужение брюк как сужение возможностей; отвороты на штанинах как свидетельство протеста, вольного стиля, отворота от официального представительского вида) — это чрезвычайное упрощение происходящего.
Впрочем, у Бруарда есть примеры и самой откровенной символики — но не костюма, а одежды, отчасти костюму антагонистичной, а отчасти с ним смыкающейся, — одежды властных элит, строящих свои собственные государства, «отталкивающиеся» от западной традиции. Бруард описывает символику знаменитого пиджака Мао: «Четыре накладных кармана на кителе представляли традиционные принципы Гуань-цзы: уместность, справедливость, честность и стыд; пять пуговиц спереди указывали на пять ветвей управления: законодательную, надзорную, контролирующую, распорядительную и судебную. Три пуговицы на манжете напоминали о трех принципах политики Сунь Ятсена: национализм, демократия и народное благосостояние. Чистота кроя из единого куска ткани повторяла единство и миролюбие Китая. Метафорическая простота пиджака отвергала любую возможность инакомыслия».
С этой точки зрения интересно, какой костюм имеет смысл построить для нынешнего российского власть имущего. Пиджак широкий — как страна родная, но узкие борта — чтобы не бортанули. Три пуговицы — державность, православие, народность. Карманы большие — но только внутренние. Скрытые.
Для большей полноты понимания этой феноменальной значимости мужского костюма мы привлекли к разговору Мэган Виртанен, знатока истории моды, и задали ей несколько вопросов.
«Горький»: У Кристофера Бруарда выражена мысль, что костюм является идеальной архитектурной формой. Поверхностные колебания (бОльшая свобода формы, бОльшая чувственность) не затрагивают суть — как изменения цвета обивки не затрагивают идею стула и форму классического стула. Мужской классический костюм (пиджак, брюки, сорочка, галстук) не может измениться. Изменения могут быть только тотальные: его могут перестать носить.
Мэган ВиртаненМ. В.: Сразу хочется вспомнить определение «идеальные объекты» — «математические понятия, не имеющие видимой связи с объектами реального мира». Очень часто исследователь, серьезно и долго разрабатывающий какую-то тему, проникается такой страстью к объекту изучения, что начинает смотреть на мир сквозь его призму. Кристофер Бруард написал великолепную апологию, старательно нивелируя значимость изменения деталей и называя практику «офисных пятниц без галстука» одиозной. Впрочем, я не видела оригинал, так что слово «одиозный», возможно, на совести переводчика. Поскольку я не могу закрыть глаза именно на колебания моды, в которых и проявляются тончайшие нюансы общественных настроений, то согласиться с невозможностью изменений не могу. А вот с вероятностью исчезновения привычного мужского костюма и заменой его чем-нибудь более практичным и функциональным, я согласиться могу — правда, вряд ли это произойдет в ближайшие десятилетия.
«Горький»: Вы говорите о колебаниях моды, в которых и проявляются тончайшие нюансы общественных настроений. Не замечали ли вы сейчас каких-либо метаморфоз в мужском костюме, которые могли бы нам раскрыть глаза на грядущие изменения?
М. В.: Консерватизм всегда ассоциируется со стабильностью, в этом одна из причин того, почему мужской костюм-двойка дожил до наших дней, несмотря на то, что многие мужчины носят его «по обязанности», а не «по желанию». Если посмотреть на творения менее консервативных дизайнеров, то видны попытки переосмыслить костюм в связи с изменившимися практиками социальных взаимодействий, но костюмы крупных политиков и влиятельных бизнесменов — цитадель, которая будет держаться до последнего, поэтому я не торопилась бы делать выводы.
«Горький»: Как вам кажется, действительно ли костюм и миропорядок так тесно связаны? Всякая страна, ищущая свое место в мире, традиционно отказывалась от западного костюма. Лидер мог носить мундир, френч, гимнастерку, тужурку, толстовку. Так что же такое на самом деле костюм? Он символ времени, территории или идеологии?
М. В.: Если посмотреть непредвзято, то страна, желающая найти свое место в мире, обращается не к мундиру, а все-таки к традиции. Будь то khadi от Махатмы Ганди или маоистская униформа — в основе лежит идея национальной одежды как воплощения национального духа. Костюм — символ не только западной демократии, но и колониального правительства, стопроцентно уверенного, что местные традиции по умолчанию второсортны или же опасны. Достаточно посмотреть, как активно британское правительство боролось с khadi.
Классический мужской костюм — символ и времени, и территории, и идеологии. Символ индустриальной революции, грабительски эксплуатирующей как ресурсы колоний, так и рабочий класс в условиях отсутствия внятного трудового законодательства. Символ laissez-faire капитализма. Символ объявления европейского пути единственно верным, в то время как прочие лишь «отсталые дикари». Символ «человека, достигшего успеха», а таковым со второй половины девятнадцатого века предстает именно бизнесмен, а не бравый офицер или блистательный аристократ. Символ упадка аристократии и появления понятия «аристократия духа», где социальное происхождение не важно. И так далее, и так далее, и так далее.
«Горький»: У Бруарда костюм — «вторая кожа», «социальная кожа», одежда, полная чувственности. В то же время (он обсуждает и отчасти принимает эти идеи) в массовом представлении костюм — панцирь, броня, защита. Футляр.
Эти два понятия смыкаются? Вы считаете костюм футляром или второй кожей?
М. В.: Слово «чувственный» снова демонстрирует нежную любовь автора к предмету исследования. Можно назвать костюм хоть футляром, хоть второй кожей, хоть рыцарскими латами, хоть просто тряпкой — истинная суть от этого не изменится. Любая одежда — это часть системы социальных сигналов. Модная мужская одежда (будь то костюм или что угодно иное) — это желаемый обществом образ мужественности. Не реальность, но идеал. Бруард интересно «проговаривается», ведь если подумать, то кожа — это финальная граница между вами и миром, броня — то, что защищает от внешней агрессии, а футляр — это предмет, в котором что-то прячут. Кажется, мы видим страх. Мир меняется слишком быстро, изменяется баланс ролей, будущее неясно, и только старый добрый консервативный костюм поможет от этих пугающих перемен спрятаться, защититься, укрыться в футляре? Можно и так, но вряд ли это хоть сколько-нибудь поможет. Не существует ничего неизменного, а уж костюмов-то тем более.
Что ж, Мэган права: в книге Бруарда — блестящей, тонкой, полной профессионально-эмоциональной терминологии (так, «новый костюм», построенный дизайнером Маккуином, он называет «скроенным с уверенностью и страстью, … которые приближают к границам возможного и вызывают чувство тоски, которую невозможно утолить») — есть ощущение уходящей натуры. Бруард не то чтобы прощается со своим «вишневым садом», но понимает, что его ценность может быть оспорена. По крайней мере, он упивается новомодным костюмным сартореализмом (величием высокой ручной работы исключительной стоимости), но не обсуждает образ Стива Джобса, который появлялся на людях в черной водолазке — символе абсолютной независимости.
Позволим себе пятиминутку футурологии и соберем мнения. Каков он — мужской костюм будущего?
Кристофер Бруард видит его так двояко. Он описывает поиски высокой моды и отдает дань дизайнерам, которые «привнесли в репертуар костюма беспрецедентный уровень величественности и притягивающего взгляд абсурдизма». Одновременно он описывает возможные инновации: «В настоящее время на рынке можно найти костюмы, подогнанные точно по мерке с помощью прецизионного сканирования тела и произведенные средствами цифровой печати. Разрабатываются специальные ткани, благодаря которым костюмы не пачкаются и не мнутся, что исключает необходимость дорогостоящей химчистки. В области научной фантастики и авангардных экспериментов язык костюма стал полем для передовых исследований одежды в самых разных аспектах: это и средство защиты от вооруженного нападения или слежки, и коммуникационное устройство для передачи больших массивов данных, и даже мембрана для психологического или медицинского вмешательства, которая вводит лекарства и улучшает настроение». Вообще же — восклицает Бруард — костюм остается символом статуса, влияния и власти, и все это дает надежду, что он «проживет еще четыре сотни лет. Это возможно при условии, что ценности разума, равенства, красоты и прогресса, присущие человеческой цивилизации, будут так же долговечны». Отлично сказано, Д'Артаньян! Очень романтический взгляд на предмет.
Энн Холландер, глядящая на костюм значительно более жестким (женским) взглядом, считает, что костюм еще не достиг «конечной цели». Будущее костюма из 1994 года казалось ей более социальным, чем технологичным, — так, она обдумывает возможность присовокупления к костюмной традиции мужской юбки: «Если юбке и суждено когда-нибудь стать заурядной одеждой западных мужчин, она будет скорее походить на килт или на военную юбку древних римлян — нечто весьма короткое, чтобы открывать ноги, не сковывать движения и при этом нести в себе западную коннотацию грубой жизненной силы».
Мэган Виртанен видит в будущем костюма возможность стать символом «работы» как драгоценности: «Прогностика — неблагодарное занятие. В конце девятнадцатого века века один деятель весьма убедительно и с подробными выкладками предсказал, что к середине двадцатого города захлебнутся в конском навозе. Предвидеть появление автомобиля он не мог. Точно так же невозможно точно предсказать и то, каким будет мужской костюм через тридцать лет. Возможно, это будет футуристичное творение из нановолокон, устойчивое к любым температурным перепадам, подстраивающееся под фигуру носителя и при этом заряжающее гаджеты. Возможно, мы увидим все тот же классический костюм из хорошей шерсти, который в мире повсеместной автоматизации и массовых увольнений станет символизировать высокий статус человека, у которого пока что еще есть работа. Также возможно, что ближе всего к костюму будущего подошли дизайнеры из Clothsurgeon, перешившие обычный спортивный костюм в деловой, так что мы привыкнем к треникам со стрелками. Неприятные постапокалиптические версии рассматривать, пожалуй, не будем».
Что касается меня, то я поставила бы не на костюм, а на черную водолазку Стива Джобса — возможно, когда-нибудь она станет символом интеллектуальной, а не финансовой идеологической диктатуры. И не факт, что это мироустройство станет менее жестким, чем то, в котором мы все нынче живем.
________________________________________________
Содержание:
Введение. Портновское искусство
Глава 1. Как раз впору
Глава 2. Одевая нации
Глава 3. На острие моды
Глава 4. Увидеть костюм
Эпилог. Костюм умер, да здравствует костюм!
Благодарности
Избранная библиография
Примечания
Указатель