Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Надежда Санжарь. Записки Анны. М.: Common Place, 2023
«Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа», — призывал в 1919 году Велимир Хлебников, а затем сетовал, что кроме дневников Марии Башкирцевой, русской и украинской художницы и, как сказали бы сейчас, дайаристки, и почитать в этом смысле нечего. Неудивительно, что поэту прежде всего вспомнилось произведение, написанное женщиной: откровенность, обычно свойственная дневникам, нередко ассоциируется с женским письмом, поэтому для многих два этих явления идут рука об руку.
«Записки Анны» Надежды Санжарь, забытой писательницы Серебряного века, — книга, которая сочетает в себе и то и другое. С одной стороны, это достаточно откровенная автобиографическая повесть, в основу которой легли дневники писательницы, которые она, по ее собственным словам, вела с 11 лет, еще не вполне владея грамотой (Надежда родилась в 1875 году в семье донской казачки и харьковского крестьянина, росла в Харькове и нигде не училась, поскольку с раннего детства была вынуждена зарабатывать на хлеб трудом прислуги). С другой стороны, в «Записках Анны» рассказывается прежде всего о том, каково это — быть женщиной, которая и писать-то толком не умеет, но при этом мечтает стать актрисой, писательницей и «человеком».
Начинается все в «Записках» с пресловутой «прустовской мадленки», в роли которой на этот раз выступил куст желтого шиповника, ассоциирующийся для героини («безумной Анны», alter ego писательницы) с давно умершим дедушкой — единственным добрым и искренним человеком, которого она знала в детстве, — и возвращающий ей таким образом память. После этого с Анной происходят необратимые внутренние изменения, внешне проявляющиеся в странной искренности, с которой та рассказывает жильцам дома, где работает гувернанткой, о неблагополучных детстве и юности (пьющий отец, занимающаяся проституцией мать, голод и нищета), из-за чего ей в итоге отказывают от места.
«Я обезумела, забыла все на свете. Не чувствуя, что шипы царапают мне лицо, руки, я бросалась от куста к кусту, обнимала их, целовала, разговаривала:
— Мой родной, любимый мой шиповник! Господи, как давно не видала тебя, четырнадцать, нет, шестнадцать лет. Как много лет. Я не забыла вас, золотистые цветочки, никогда, никогда не забуду. Как хорошо вы пахнете, как много напоминаете... Снова предо мной воскресло все...»
Тем не менее именно эта искренность, которая дается Анне ценой сильного потрясения от встречи со своим прошлым и с самой собой, ложится в основу повествования и в дальнейшем заставляет ее попадать в еще более неловкие ситуации. Впрочем, она же дает силу действовать перед лицом гипнотизирующей действительности, которая, словно удав, постоянно хочет проглотить героиню, заставляя ее сомневаться в самой себе, навязывая чуждые ей ценности и пытаясь овладеть ее телом через труд и секс.
Например, когда Анна рассказывает влюбленному в нее поклоннику, как впервые увидела небо, которое после этого стало ее неизменным другом и союзником, поскольку рассчитывать на людей, в особенности мужчин, оказалось бесполезно, тот, выслушав девушку, жадно бросается ее целовать. Но Анна столь же ретиво бросается целовать его в ответ, эксцентрично отзеркаливая его «звериное» поведение, чем пугает поклонника до глубины души.
И это еще один часто повторяющийся мотив в «Записках» — невозможность найти собеседника, которого Анна не интересовала бы прежде всего как женщина. Верность самой себе, а также внимание к собственным чувствам и мыслям в конце концов обнажают для писательницы фальшь общественных отношений, в основе которых — мелкие страсти, похоть и тупая обывательская мораль. Любого нормального человека подобное открытие превратило бы в мизантропа и сатаниста. Тем и удивительна Санжарь: ей свойственно и радикальное сомнение в правильности большинства человеческих понятий, и тихое, детское (с лягушками, «звездочками» и «цветочками»), поэтическое в основе своей ощущение действительности.
При этом сопротивление значит для Анны несравненно больше, чем общественные — и прежде всего гендерные — роли, исполнители и исполнительницы которых кажутся ей куклами, которых насильно приводят в гости, а союзницей может стать скорее небо или бессонница, нежели человек:
«Иной раз так и просидишь до утра, не смыкая глаз. Скверная вещь бессонница, а я вот ее благословляю: рано она начала меня посещать, помогала разбираться, многому научила.
Однажды ночью мне особенно было тяжело. Казалось, не отбиться мне, что жизнь и люди одолеют меня. Я металась на кровати, шепча:
— Не давайся, защищайся, царапайся, кусайся. А не то они затравят, замучают, убьют».
Но также огромное значение для Анны имеет щедрая и мудрая природа, которую она способна читать, словно книгу, и видеть в ней то, чего не видят другие. Это становится фундаментом ее «наивной» философии, которую некоторые критики сравнивали с трудами Бергсона, Ницше и Толстого:
«Кошмар нелепых привилегий должен рассеяться, серьезная переоценка ценностей уже висит в воздухе.
<...>
Мне кажется, природа отпускает каждому человеку отличную порцию чутья, вкуса и стремление к лучшему, к человеческому — остальное зависит от условий.
Одни имеют возможность их развивать, не калечить, ими пользоваться, другие нет — вот и все».
Все это в конечном итоге выливается в учение о «человеке» — своего рода программу по переустройству мира в соответствии с выработанными интуитивным путем ценностями и идеалами. Для этого нужно называть вещи своими именами и дать человеку возможность развиваться в соответствии с потенциалом, заложенным в нем или в ней самой природой.
«Все, все в себе убили — только пышным цветом покрывая все, дурманя головы, калеча душу, распространяя смрад, гниль, властвует над ними низкая животная похоть.
По старым традициям мы прикрываем ее красивыми словами поэзии и негодуем, клеймим развратниками тех, кто хочет отдернуть перед нами лживую завесу, обнажить вековую гниль, хочет нам наше несчастье указать.
Когда люди захотят быть действительно людьми, они должны будут освободить себя от рабства похоти: любовь, которой у нас прикрывают всякую гнусность, любовь, создающая проституцию да фабрики усовершенствованных презервативов, должна быть названа настоящим именем».
Кроме того, учение о «человеке» для Санжарь — это способ преодолеть партикулярности гендера и ограниченность животного существования ради универсальности опыта, выраженного в ясной человеческой речи и шире — в искусстве. То есть проект по перековке человека на новый лад связан не только со следованием своей уникальной природе, но и с преобразованием языка:
«Теперь кругом кричат, что надо старое ломать как никуда негодное. Да, и ломать все до человеческой речи включительно — довольно рабства речи! Речь человека должна быть свободна, как море, ясна, как солнце, правдива, искренна, проста, как сама природа».
При этом, конечно, невозможно не отметить бойкий и живой слог, а также энергичный синтаксис «Записок Анны» и писем Санжарь (она состояла в непродолжительной переписке с Александром Блоком, частично приведенной в книге).
Самое же, на мой взгляд, интересное в книге — это отношения Надежды с современной ей культурой. С одной стороны, она не могла в полной мере разделить ее ценности и сложность, поскольку почти не находила в ней отражения собственного опыта и типа чувственности. С другой — Санжарь постоянно тянулась к известным и неизвестным писателям, с которыми хотела поговорить или показать им свои произведения (а позже — и зачать ребенка). Возможно, именно неспособность в полной мере разделить сложность этой культуры (так, писательница честно признается в письмах к Блоку, что не очень понимает его стихи) и найти адекватную точку доступа к ней, если таковая вообще для нее существовала, и была причиной нелепости иных ее поступков и высказываний и вздорного впечатления, которое она порой производила на окружающих.
«...Женщина с двумя огромными конвертами, требующая, чтобы я прочел... „крик сердца“. И тщеславие, и мания авторства, и корысть. Я огорчился — надо было спокойнее», — записал свое впечатление от встречи с писательницей Лев Толстой, сидя у себя в поместье. А Короленко даже не смог правильно написать ее фамилию, ограничившись грубоватой схолией на полях письма: «Санжар. Нелепая ругня!!». И лично мне здесь вспоминается реплика из романа Маруси Климовой «Голубая кровь», оброненная по поводу одного знаменитого писателя-мужчины: «Он точно был из натуралов». Чего от них еще ждать?
Словом, родись Надежда Санжарь на сто лет позже, могла бы сейчас читать книги Моник Виттиг, Виржини Депант и, например, Татьяны Горичевой, а не обивать пороги корифеев русской литературы, которым на нее было вообще плевать по большому счету. Но задумаемся на секунду и спросим себя: почему так сложно с ходу вспомнить столь же живую, вздорную и необычную книгу, написанную современной русскоязычной писательницей? Как часто говорится в таких случаях: больше вопросов, чем ответов.