Александр Бушковский. Праздник лишних орлов. М.: РИПОЛ классик, 2017
Сборник рассказов и заглавная повесть под одной обложкой. Лирический герой — мы понимаем, что он до некоторой степени тождественен автору — прошел войну, познал настоящую дружбу, горечь расставания и утраты, цену человеческой жизни, видел религиозные искания и понимает, что всё в жизни непросто. То он спасает молодого солдата от шальной пули, то метким ударом ставит на место зарвавшегося хама, то выручает друга, то проявляет милость к павшим на войне.
За спиной у автора есть серьезный жизненный опыт, и это вроде бы дает ему моральное право на некое веское слово — я знал, я видел, я понял. Но именно эта прямолинейность и заставляет испытывать неловкость при чтении его рассказов. Бушковский проецирует свой безусловно яркий и травматичный опыт на весь окружающий мир. Вся жизнь — это война. С самого детства, когда нужно бить, чтобы не быть побитым, и до жестокого момента выбора, когда герою приходится убить собаку друга, потому что та невыносимо страдает от жизни, — это же прямая параллель с тем, как в рассказах о войне добивают смертельно раненых.
Герой воспитывался отчасти дедом, отчасти на природе — ходил один на лодке по озеру, дрался с чеченскими мальчишками в Грозном. Пьет водку, рыбачит, едет к другу в дальний монастырь, часто курит, умеет отбиться от внезапных нападений и умело рассказывает о войне — как правильно ползти всем вместе, как не выдать себя огоньком сигареты, как не подорваться на растяжке.
И всё это — такой нарочито мужской разговор, который разрешают послушать читателю. Вот, мол, мы в свое время... И дальше многозначительное молчание, потому что мужчины много не говорят. И только о главном.
Это рассказы о людях, которые уже прошли ситуации быстрого, немедленного, экстремального выбора и необходимости страшного действия. Прошли, но не перестали жить в них. И потому продолжают действовать так, будто тот пик будет длиться всегда.
Так контуженный после войны парень Варлам в рассказе «Край» запивает, а проспавшись, идет на лодке ловить рыбу. Его останавливают милиционеры, забирают рыбу. А рыбу может продать мать — тогда будут деньги на водку. Варлам достает обрез и убивает тех, кто отбирает у него рыбу. На душе у Варлама спокойно. «Варлам был рад. … Рыба есть, мать обрадуется, будет водка. И в голове почти тишина». Тишина в голове — это итог каждого рассказа Бушковского.
Что мы можем по этому поводу сказать? Мы же пороху не нюхали.
Ольга Славникова. Прыжок в длину. М.: РЕШ, 2017
Роман Ольги Славниковой располагает к себе сюжетной и психологической сложностью, такими неожиданными петлями, которые будто специально сделаны по принципу «от обратного». Многообещающий юный прыгун в длину спасает из-под несущегося джипа заигравшегося в мяч ребенка. Спаситель ломает обе ноги, их в разной степени приходится ампутировать. Тренер героя замеряет расстояние от разбега до того места, с которого прыгун спас ребенка, и понимает — это был рекорд.
Но ничего уж не вернуть, герой навсегда погружается в депрессию и бесконечный круговорот сколь сложных, столь и неприятных отношений с людьми.
Мать его обеспечивает, но не любит. Она любит свободу и владеет магазином кружевного белья. Она выходит замуж за протезиста, которого герой почитает своим мучителем. Тренер героя настойчиво возит его на тренировки по колясочному баскетболу, но со спортсменами у Олега Ведерникова не складывается — у всех своя жизнь, а у него своя, и она ему отвратительна, как отвратительна ему мысль о некоем прогрессивном поступательном движении этой жизни. О всяком стремлении, всяком позитивном векторе.
Временное утешение Ведерников находит в объятьях полнотелой сиделки, с которой они потом постепенно и неочевидно усыновляют того самого спасенного героем мальчика. Мальчик вырастает образцом беспримесного негодяйства — вплоть до того, что на выпускном вечере насилует одноклассницу, но не несет никакого наказания. Потом этот негодяйчик, как его называют в романе, становится ласковым бандитом, решалой и мутилой.
Ведерников тяготится жизнью, тяготится своим подвигом, его последствиями и тем, что в мире вообще существуют люди вроде спасенного им Женечки. Постепенно героя втягивают в процесс социального взаимодействия бодрых и жизнелюбивых инвалидов — главная среди них знаменитость-ампутантка некая Кирилла Николаевна.
Это начинает походить на процесс пробуждения Обломова прекрасной Ольгой Ильинской с тяжелой поправкой на убожество окружающего нас мира.
Изначальная метафора, задающая тон всему роману, — голуби с обрезанными лапками. Выясняется, что обрезал их спасенный негодяйчик Женечка. В этом мире никому не дано взлететь — он всем обрежет конкретные конечности или абстрактные крылья. В условиях этой кромешной безысходности герой решает убить спасенного.
Масштаб таланта Славниковой тут раскрывается в следующем: вся эта внешняя сложность является лишь обрамлением для сложности иного уровня — языкового и мировоззренческого. Ольга Славникова будто хочет описать весь мир в его противоестественной материальности.
Если речь идет о женских руках, то они будут как куски мороженого мяса. Глаза школьной директрисы будут напоминать пластилин. Кусок любой пищи будет «тяжелым и каплющим». Даже ил в воде будет непременно жирным. Славниковой необходимо вместить в пространство действия как можно больше языка. И потому эпизодов с появлением совсем случайных и никогда не возвращающихся персонажей так много — это многообразие мира, который невозможно принять, но нужно описать.
Оттого этот роман и становится такой прозой, как упомянутый здесь же жирный ил: «… у изверга-протезиста в петлице лоснистого фрака драматически увядает щепотка белых лепестков»; «… алкаш, блаженно глотавший из гортанно бормочущей бутылки дурное питье…». Это роман, придуманный для демонстрации своих писательских возможностей. Вся сложность романа не является его украшением — она его суть.
Читать этот роман — нести тяжесть. И я не уверен, что эта ноша оправдана.
Мария Степанова. Памяти памяти. М: Новое издательство, 2017
Книга Степановой — это как раз та точка, где «пост-пост» переходит в «мета-мета».
То есть то, что можно было бы назвать «постпамятью», становится «метапамятью» — новым когнитивным феноменом, объединяющим в себе весь опыт человека в одном порыве восстановления общей ретроспективы. Память перестает быть совокупностью личных переживаний и становится бесконечным пространством — вместилищем всей истории человечества. Первая часть книги посвящена попытке восстановить историю своей семьи — дневники тетки, поездки в села, где еврейские родственники держали лавку. Кладбища, архивы.
Здесь же выясняется, что всё это хоть и родное, но не такое интересное: «моя родня мало постаралась, чтобы сделать нашу историю интересной для пересказа», — пишет Мария Степанова. И правда, записи все трогательные, но такого общебытового плана. «Замочила полотенца», «Купила творог», «Выпила чай и лежала весь день».
Но потом Степанова превращает сборник обрывочных воспоминаний о своей семье (сама утверждает, что хотела написать такую книгу с 16 лет) в саморазвивающееся и потенциально бесконечное эссе о том, как формируется человеческая память. Память в данном случае — поток связей всего со всем остальным.
Письма Толстого и, конечно, упоминание Пруста. Орхан Памук, пишет о Стамбуле, описывает местную особую тоску «хюзюн» и цитирует Вальтера Беньямина «о том, что экзотические и живописные черты города больше всего интересуют тех, кто там не живет». История о Шарлотте Саломон — художнице, предвосхитившей мультимедийное искусство и погибшей в 1943 году в Освенциме. По разным причинам все эти истории кажутся автору не просто важными, а тесно связанными друг с другом и с тем, кто вообще имеет память.
Если сформулировать эту цепочку, получится довольно банальное: «чтобы понять себя, нужно узнать трагедию страны, а для этого необходимо понять трагедию мира в целом». Звучит не очень интересно. Но для того и понадобилась эта книга, здесь нет кратких или чеканных формулировок. Здесь все в подробностях. И трагедия здесь не просто катаклизм, влекущий за собой жертвы. Трагедия — это длящееся действо с массой вплетенных сюжетов. Чтобы вспомнить, нужно сначала узнать.