Федор Гайда. А. Грани и рубежи: понятия «Украина» и «украинцы» в их историческом развитии. М.: Модест Колеров, 2019.
Новая книга доктора исторических наук Федора Гайды «Грани и рубежи: понятия „Украина” и „украинцы” в их историческом развитии» посвящена одному из важнейших вопросов российско-украинских отношений: в какой степени украинцы являются полностью сформировавшейся нацией, принципиально отличной от русских? Ответы, которые дает историк, далеки от идеологических крайностей, в которых украинцы предстают либо «примордиальной» или «автохтонной» нацией, загадочным образом самозародившейся на своей нынешней территории, либо некой разновидностью русских, всячески подчеркивающей зачем-то свою особенность. Приведенный в книге обширный материал от древнерусских летописей до выступлений советских вождей вполне убедительно показывает, что украинцы — это самый последний рефлекс европейской «весны народов», очень молодая нация, сформировавшаяся, а точнее, сконструированная уже в ХХ веке, причем, очевидно, процесс этот еще далеко не завершен. Однако, в отличие от Бенедикта Андерсона, который в своей знаменитой книге «Воображаемые сообщества» утверждал, что у нации нет творца, Гайда полагает, что творцов украинской нации можно легко назвать поименно.
«Во сибирской во украине, во Даурской стороне»
Простая лингвистическая интуиция носителя русского языка безошибочно подсказывает, что название «Украина» происходит от слова «край», то есть земля, находящаяся на периферии той или иной территории, окраина (аналогичное значение присутствует и в ряде других славянских языков — например, сербском: вспоминаем существовавшую в девяностых годах на территории нынешней Хорватии Республику Сербская Краина). Именно такое представление об этимологии слова «Украина» является главным жупелом для многих сегодняшних украинских историков и публицистов, настаивающих, что название их страны есть не что иное, как немного видоизмененное современное украинское «країна», то есть собственно «страна», а не что-то расположенное с краю от России. «Понятие, подразумевающее „край”, „окраину”, применялось как к западным, так и к восточным частям Южной Руси… Уже с XIV–XV веков понятие „Украина” из просто „окраины” трансформируется по смыслу в „край”, „краину”. Уж больно велики были окраины», — пишет, например, в своей книге «Украинский национализм: ликбез для русских» киевский историк и журналист Кирилл Галушко, напоминая, что впервые слово «украина» употребляется в сообщении Ипатьевской летописи 1187 года о смерти Владимира Глебовича, княжившего в Переяславе (нынешнем Переяславе-Хмельницком в Киевской области).
«И плакашася по немь вси переяславци… О нем же оукраина много постона», — этот фрагмент из летописи упоминает и Федор Гайда, однако в дальнейшем рассмотрении истории слова «Украина» он привлекает гораздо более широкий круг источников, нежели его украинских коллеги. Последние, конечно, признают, что в Московской Руси «украинами» называли и другие приграничные территории, но в данном случае важно, что это значение — любая периферия, любое пограничье — сохранялось еще очень долго, даже во времена Переяславской рады 1654 года, хрестоматийной даты «воссоединения Украины с Россией». Это подтверждает приведенный в книге внушительный список российских «украин» XVI–XVII веков, снабженный обстоятельными ссылками на источники: литовская, немецкая, казанская, татарская и даже сибирская. Среди «украинных городов» в этот период называются не только города Слободской Украины (ныне — Харьковщина), но и Симбирск, Астрахань, Красноярск и т. д. «Во сибирской во украине, во Даурской стороне, в Даурской стороне, а на славной на Амуре-реке», — цитирует Гайда составленный на Урале в середине XVIII века сборник «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». Аналогичный термин использовался и для зарубежных территорий: («В украинном городе Турской области имянуем греческои Белград», — сообщают в середине XVII столетия «Вести-Куранты» царя Алексея Михайловича.
При этом, отмечает Гайда, начиная с рубежа XV–XVI веков существовала и «украйна» в узком смысле слова — пограничные с «диким полем» окские земли, ныне административно относящиеся к Московской, Тульской и Калужской областям. По мере расширения Московского государства на юго-запад в этом же направлении смещалась и «украйна»: со II четверти — середины XVII века этим словом стали именовать земли Среднего Поднепровья, то есть центральные области современной Украины. Определенную роль в этом сыграла и встречная номинация — со стороны Польши, где с конца XVI века в различных официальных документах упоминаются «украины», «места украинные», «Украина Киевская», «украина Подольская и т. д.».
«Вплоть до 1620–1630‑х годов так обозначалось пограничье (окраина, предел) в нарицательном значении, поэтому обычно давалось уточнение „та украина”, „украина Киевская”, „украина Днепровская” и т. п. В житии св. Доминика (1626 год) упоминались также „украины Африки”. Лишь затем казацкая „Украина”, ставшая для поляков источником постоянного беспокойства, начинает пониматься не в нарицательном, а в собственном смысле („за Днепром, как и на Украине”)», — отмечает Гайда, цитируя ряд польских источников.
В российских же документах с середины XVII века фигурируют «Украйна Малороссийская», «Украйна, которая зовется Малою Россией», а правобережье Днепра с того времени именовалось «Польской Украйной» — иными словами, это слово по-прежнему требовало некоторого пояснения. И только во второй четверти XVIII века, настаивает Гайда, понятие «Украина» окончательно закрепилось за землями среднего Поднепровья и иначе в повседневной практике уже не употреблялось. «Украйна слово славенское, значит границу или крайнюю землю. Прежде в России тако назывались разныя пограничныя земли, но ныне, кроме показанной, никакая не называется», — пишет автор первого компендиума российской истории Василий Татищев в примечаниях к своему переложению труда шведского офицера Филиппа Иоганна фон Страленберга, попавшего в плен под Полтавой и затем написавшего мемуары об Урале и Сибири.
Запоздалая весна народа
«Як умру, то поховайте на Вкраїні милій», — эта строка из «Завещания» Тараса Шевченко, написанного в 1845 году (в том самом Переяславе, с которым и связано первое зафиксированное употребление слова «украина»), может по праву считаться самой известной цитатой из украинской литературы. К тому моменту Украина как топоним с более или менее понятной дислокацией уже, безусловно, существовала, пусть и не административно, а на некой ментальной карте — но существовали ли на тот момент украинцы в современном смысле этого слова?
Однозначный ответ Федора Гайды (имеющего украинские корни, как и автор этой рецензии) на данный вопрос — нет, никаких украинцев в современном понимании в эпоху Тараса Шевченко еще не было. Хотя само слово «украинец», как показывает Гайда, было известно с конца XVI века, а в виде «оукрайник» или «украинник» употреблялось еще в XIV столетии (но затем в официальных документах Литовского и Московского государств было вытеснено термином «казак»). В полном соответствии с многообразием «украин» упоминаются «свейские украинные немецкие люди», «украинские ратные люди» Крымского ханства и даже «украинные люди» китайской империи Цин. В польских же документах с середины XVI века значатся «паны украинские», «люди украинные» и т. д. Однако, подчеркивает Гайда, в подобных именованиях не было никакого этнического оттенка. В конце XVI — середине XVII веков словом «украинцы» (ukraincy) поляки называли различные категории воинских людей на границе Речи Посполитой с Османской империей, Крымским ханством и Российским царством, причем это могли быть и польские шляхтичи и их слуги, боровшиеся с казацкими восстаниями.
«Жолнеры, а особенно венгерская пехота и украинцы, будучи разъяренными на казаков, не только отняли у них свое имущество, но и их собственное, и убили несколько десятков человек», — пишет гетман Жолкевский в донесении королю Сигизмунду III о подавлении восстания Наливайко в 1596 году. Этот документ считается первым, где упоминается слово «украинцы», однако отнюдь не в современном смысле. В отношении казаков оно начинает применяться в последней трети XVII века — например, в публицистическом трактате «Пересторога Украины». Его автор адресует свое послание казакам Правобережной Украины, именуя их украинцами, тогда как население Левобережной Украины (Малороссии) называет просто «народ рус©кий» или «русь». Но уже через непродолжительное время, отмечает Гайда, при гетмане Иване Мазепе, понятие «Малороссия» окончательно вытесняет бытовавшее рядом с ним слово «Украина», а заодно и маргинализируется термин «украинцы».
Об отсутствии сколько-нибудь четких этнических разграничений на территории будущей Украины свидетельствуют и приводимые Гайдой данные о происхождении малороссийских студентов в Кенигсбергском университете XVIII века: Kiovien (из Киева), Ukranien (украинский), Pultava, Cosacorumortus (Полтава, из казацкой старшины), ex Russiaminore (из Малороссии) и т. д. Вольтер в своих сочинениях «История Карла XII» и «История Российской империи при Петре Великом» несколько раз употребляет понятие Les Ukraniens, приравнивая его к «казакам», а затем этот термин возникает в изданном в 1795 году в Париже сочинении польского графа-эмигранта Яна Потоцкого «Историко-географические фрагменты о Скифии, Сарматии и славянах». Именно в нем, полагает Гайда, слово «украинцы» впервые используется как этноним, причем Потоцкий не распространяет его шире Среднего Поднепровья.
Более широко — в смысле населения всей Украины-Малороссии — его употребляет военный инженер генерал-майор Ригельман, в 1780-х годах написавший в своем имении под Черниговом «Летописное повествование о Малой России и ее народе и козаках вообще», однако у Ригельмана понятия «украинцы» и «малороссияне», а равно и «Украина», и «Малороссия» оказываются тождественными. «Украинцев» обрусевший немец Ригельман считал частью «россиян», отмечает Гайда, добавляя, что до самой середины XIX века слово «украинцы» в исторических, литературных и политических произведениях продолжало употребляться и в прежних значениях (украинные люди, слобожане, казаки). Опять же, о строго этнических или национальных рамках говорить не приходится. Например, старший современник Шевченко киевский писатель Кирилло Тополя утверждал, что «украинцы» живут не только на Слобожанщине, но и по Днепру ниже Киева (Черкассы, Канев), от малороссов отличаются мало, но более поэтичны.
Точкой отсчета для украинской нации в современном смысле следует считать «весну народов» — европейские революции 1848–1849 годов, в которых национально-освободительное начало сыграло не меньшую роль, чем классовое. За несколько лет до этих событий в Киеве по инициативе будущего известного историка Николая Костомарова в Киеве возникло Кирилло-Мефодиевское братство — типичный для тех времен панславистский проект, нацеленный на борьбу за создание славянской федерации, куда должна была войти и свободная Украина. В проекте устава братства Костомаров предложил соответствующее «славянское племя» называть «южно-руссами», однако один из его товарищей, Василий Белозерский, в пояснительной записке к уставу заявил: «Ни одно из славянских племен не обязано в той мере стремиться к самобытности и возбуждать остальных братьев, как мы, Украинцы». Именно записка Белозерского, утверждает Федор Гайда, стала первым российским документом, в котором слово «украинцы» употреблялось в определенно этническом смысле и в противопоставлении русским. Хотя Костомаров с такой постановкой вопроса не согласился. Давая показания по делу Кирилло-Мефодиевского общества, он указывал на различия «славянофильства» и «украинофильства», определяя последнее как «привязанность весьма малого числа малороссиян к своей народности». Нет, утверждает Гайда, слова «украинцы» и в текстах Шевченко, для которого участие в обществе, как известно, обернулось ссылкой в Среднюю Азию.
Тем не менее позиция Белозерского имела определенную логику, напоминающую другую известную ситуацию той эпохи — образование единой Италии, когда первый премьер новой страны граф Кавур произнес свою знаменитую фразу: «Италию мы получили — осталось получить итальянцев». Этот процесс, как известно, растянулся на долгие десятилетия: региональные идентичности в Италии до сих пор много где стоят выше общенациональной. Однако в случае с Италией существовала главная предпосылка для ее формирования — государственный суверенитет и границы. В случае же с Украиной нужно было еще зафиксировать саму территорию, на которую претендуют «украинцы», а это произошло гораздо позже событий «весны народов», в конце 1870-х годов, когда публицист Михаил Драгоманов формулирует задачи «нового украинства» так: «Украинцам нужно товарищество и товарищество, труды и труды везде — от Кубани до Тисы!». Так рождается политический проект «Большой Украины», включающей уже не только днепровское ядро, но и Кубань, куда Екатерина Вторая переселила запорожцев, и принадлежавшую Австро-Венгрии Галицию, славянские жители которой называли себя русинами.
Первоначально партийно-политический термин «украинцы» (украинофилы) преобразуется, по мнению Федора Гайды, в этноним только в опубликованной в 1900 году во Львове адвокатом Николаем Михновским брошюре «Самостійна Україна», где отождествляются понятия «українці», «українська нація» и «український народ», а целью борьбы провозглашается «одна, єдина, неподільна, вільна, самостійна Україна від гір Карпатських аж по Кавказькі». Но, в отличие от романтических настроений «весны народов», в этом проекте преобладает уже совершенно другая идеология. «Михновский считал „украинцев” угнетенным классом и формирующейся нацией, — отмечает Гайда. — Будущая Украина рассматривалась как „республiка робочих людей”, поскольку среди правящего слоя „украинцев” не было, а были лишь „москалi, ляхи, угри, румуни та жиди”... Формулируя националистически-социалистическую программу, Михновский четко объединял классовую и этническую структуру современной ему Украины. Таким образом, была осуществлена четвертая (после Потоцкого, Белозерского и Драгоманова) попытка использовать слово „украинцы” в этническом значении. На сей раз питательной средой выступала радикальная социалистическая интеллигенция, чьи идеи на окраине империи наполнялись националистическим содержанием».
На окраинах империй (а в случае с проектом «Большой Украины» это были даже две империи), напоминает Гайда, идея социальной справедливости легко и последовательно сочеталась с проектом национального освобождения. Однако украинцы оказались едва ли не последним европейским этносом-нацией, заявившим о себе, «и чем позднее шло формирование, тем искусственнее была сама конструкция». Продолжение проекта строительства украинской нации (как, впрочем, и многих других наций СССР) происходило уже в советский период — со специфическим представлением большевиков о национальном вопросе.
Спасибо Ленину за это
Одним из ключевых персонажей книги Федора Гайды выступает историк Михаил Грушевский, человек с уникальной карьерной траекторией. Уроженец города Холм (ныне Хелм) в Царстве Польском, он закончил Киевский университет, затем перебрался во Лемберг (Львов), где стал видным украинофилом и начал работу над своей капитальной «Историей Украины-Руси», в 1914 году был арестован в Киеве как потенциальный австро-венгерский агент и выслан в Казань. Вернувшись в Киев после Февральской революции, Грушевский сразу же стал крупной политической фигурой — именно по его инициативе в ноябре 1917 года была провозглашена Украинская народная республика, первое в истории собственно украинское государство. После начала полномасштабной гражданской войны на Украине Грушевский уезжает в Вену, но в 1924 году пишет советскому правительству покаянное письмо с просьбой разрешить вернуться на родину, чтобы применить свои силы в процессе начавшейся украинизации в Украинской ССР. Вершиной карьеры Грушевского становится избрание действительным членом Академии наук СССР, и, хотя затем он не избежал обвинения в контрреволюционной деятельности, арест был недолгим — в 1934 году Грушевский умер своей смертью в возрасте 68 лет. Сегодня его портрет украшает украинскую купюру в 50 гривен и никакая «декоммунизация» советскому академику Грушевскому не грозит. Ведь именно он создал ту концепцию непрерывной истории Украины начиная с раннего средневековья, которую можно легко продлить в сколько угодно далекое прошлое — вплоть до мифических древних укров трипольской культуры.
С точки зрения той логики, которой придерживается в своей книге Федор Гайда, эти карьерные зигзаги были совершенно закономерны. Эволюция научной терминологии Грушевского, подробно прослеживаемая Гайдой, отражает стремительное формирование украинцев как воображаемого сообщества, постепенно обретающего реальные признаки, — хорошая иллюстрация того, что две противостоящие друг другу теории происхождения наций, конструктивизм и примордиализм, вовсе не отделены друг от друга стеной. Во вступительной лекции Грушевского о древней истории Руси, прочитанной во Львове в 1894 году, фигурировали лишь «Русь» и «руський». В 1904 году им также употреблялось понятие «украинско-русская народность». В «Истории Украины-Руси» слово «украинцы» («украинец») применялось по отношению к событиям до XVII века весьма редко и только для российской части Украины. Однако уже в VI томе, вышедшем в Киеве и Львове в 1907 году, происходит отождествление понятий «русин» и «украинец», а при последующих переизданиях первых томов слова «русин» и «украинец-русин» часто заменялись на «украинец». В том же 1907 году Грушевский пишет: «Имя „Украина”, „Украинцы”, начавшее приобретать характер национального имени уже с XVII века, когда украинское Поднепровье, носившее это имя специально для обозначения пограничья, окраины, становится очагом национальных движений и национальной жизни Украины».
Тогда же термин «украинцы» в этническом значении появляется и в работах Ленина, который причисляет к ним и галичан. Понимание слова «украинцы» в качестве этнонима вышло за пределы украинского революционного движения и было усвоено общероссийским после Первой русской революции, констатирует Гайда. Однако, уточняет он, в массовом сознании даже в Малороссии понятие «украинец» еще не укоренилось. «Я — малоросс, или, как теперь модно говорить, украинец», — заявляет один из героев повести «На ту сторону» председателя Директории Украинской народной республики Владимира Винниченко, написанной по горячим следам событий 1918 года.
Но сформулированная задолго до революции идея украинцев как угнетенной и «безбуржуазной» нации оказалась чрезвычайно удобной для большевиков. «Мы скажем украинцам: как украинцы, вы можете устраивать у себя жизнь, как вы хотите. Но мы протянем братскую руку украинским рабочим и скажем им: вместе с вами мы будем бороться против вашей и нашей буржуазии», — заявляет Ленин всего через несколько дней после взятия власти в Петрограде. «Недавно еще говорилось, что украинская республика и украинская нация — выдумка немцев. Между тем ясно, что украинская нация существует, и развитие ее культуры составляет обязанность коммунистов. Нельзя идти против истории. Ясно, что если в городах Украины до сих пор еще преобладают русские элементы, то с течением времени эти города будут неизбежно украинизированы», — добавляет нарком по делам национальностей РСФСР Сталин на Х съезде РКП (б). Здесь-то и пригодились и Грушевский, и Винниченко, который некоторое время был зампредом Совнаркома СССР, хотя затем вновь уехал в Европу. «Украинцам надо быть как можно более последовательными, вернейшими коммунистами, чтобы стоять на страже полной коммунистической последовательности, поскольку именно коммунизм не допускает господства нации над нацией», — цитирует Гайда его высказывание 1920 года.
Современному периоду украинской истории в книге места почти не нашлось, однако позиция автора по поводу специфики сегодняшнего украинского нациестроительства вполне понятна. Модели украинской истории, разработанные в советский период, продолжают вполне успешно проявлять себя и в современной Украине, демонстративно отказывающейся от советского наследия, — именно такой вывод можно сделать из заключительной части книги Гайды, где собраны его небольшие статьи и рецензии. В качестве убедительного примера автор приводит нашумевшее некогда заявление «патриарха Киевского и всея Украины-Руси» Филарета Денисенко по поводу празднования 1025‑летия Крещения Руси: «Этот праздник наш, украинский. И нужно это осознавать, потому что речь идет о крещении Киевской Руси, не Московской. Москвы в то время не было, и поэтому им праздновать рано».
Последняя фраза, безусловно, не противоречит действительности, поскольку в 988 году Москвы на самом деле еще не существовало. Но вот понятие «Киевская Русь» в государственно-политическом смысле — как официальное именование восточно‑славянского государства IX–XII веков со столицей в Киеве — появилось, напоминает Гайда, только в советское время, в учебниках по истории, написанных после 1934 года, вместе с «Кратким курсом истории ВКП (б)». Чуть позже академик Греков, творчески развивавший подход Грушевского, получил Сталинские премии за свои основные труды «Киевская Русь» (1939) и «Культура Киевской Руси» (1944), где утверждалось, что в «империи Рюриковичей» более интенсивно развивалась днепровская часть, опережая междуречье Волги и Оки, где в дальнейшем сформируется Московское государство.
«Это как раз в точности та схема, которую ныне озвучивает „патриарх всея Украины-Руси”, — отмечает Федор Гайда. — Неужели же он читал труды Грекова? Крайне сомнительно. Но секрет таких совпадений раскрывается просто. Маленький Миша Денисенко пошел в донецкую школу в 1936 году. Там в третьем классе он и получил разработанный при активном участии Грекова новенький учебник „Краткий курс истории СССР” 1937 года издания. Там значилось: „С начала Х века Киевское княжество славян называется Киевской Русью”. Маленький Миша вполне мог себе представить древнерусские красно-зеленые пограничные столбы времен князя Олега, на которых было написано официальное название государства: „Киевская Русь”. Как утверждалось в том же учебнике, „Русское национальное государство” появилось лишь при Иване III. Таким образом, Миша узнал: Киевская Русь к русским никакого отношения не имеет. Товарищ Сталин — главный автор этого учебника — был другом всех школьников, поэтому будущий „патриарх Филарет” крепко запомнил „Киевскую Русь” на долгие годы. Не будем к нему взыскательны. Он был всего лишь правильным советским школьником».
