Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Стиг Дагерман. Немецкая осень. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2023. Содержание. Фрагмент
Исторические катастрофы XX века стали серьезным вызовом для литературы, претендующей если не на репрезентацию реальности, то по крайней мере на ее осмысление. Холокост, Хиросима и Нагасаки, разрушительные бомбардировки испанской Герники, английского Ковентри и немецкого Дрездена — эти и многие другие события казались слишком чудовищными и невероятными, чтобы стать материалом для художественной литературы, будь то роман, написанный по реалистическим канонам XIX века, или экспериментальная модернистская проза, лишенная сюжета и характеров. Неудивительно, что многие авторы в послевоенное время отдавали предпочтение документальным жанрам, считая их более адекватными исторической ситуации.
В 1946 году молодой шведский писатель Стиг Дагерман, к тому моменту опубликовавший романы «Змея» и «Остров обреченных», посетил опустошенную войной Германию по заданию газеты «Экспрессен». Результатом поездки стал цикл статей «Немецкая осень», вышедший отдельным изданием в 1947 году. Сборник пользовался большим успехом, выдержал несколько переизданий и был переведен на многие языки. Теперь же, благодаря стараниям «Издательства Ивана Лимбаха» и переводчицы Наталии Пресс, с ним могут ознакомиться и русскоязычные читатели.
Репрезентация человеческих страданий — центральная для всего цикла тема. Автор обращается к ней уже в открывающей книгу статье, которая дала название всему сборнику. Описывая подвал, где живут немцы, чьи дома были разрушены в ходе уличных боев и бомбардировок, Дагерман замечает:
«Врач, рассказывающий иностранным журналистам о том, как выглядит питание в этих семьях, говорит, что варево в котлах просто не поддается описанию. На самом деле — поддается, как и весь их способ существования. Чудом добытое мясо неизвестного происхождения, бог знает где найденные грязные овощи — все это поддается описанию, да, все это ужасно неаппетитно, но вполне поддается описанию. Точно так же можно возразить на заявления о том, что не поддаются описанию и страдания, испытываемые детьми в этих подвальных бассейнах. Было бы желание, и тогда эти страдания можно описать...»
У Дагермана такое желание есть, и он тут же приводит пример подобного описания:
«...тот, кто стоит в воде у камина, наконец оставляет его на произвол судьбы, идет к кровати, где лежат трое кашляющих детей, и приказывает им немедленно собираться в школу. В подвале дым, холод и голод, дети спали полностью одетыми, а теперь встают в воду, почти заливающуюся им в ботинки, поднимаются по темной лестнице — там тоже спят люди — и выходят в холодную и мокрую немецкую осень. До начала уроков еще два часа, учителя рассказывают иностранным гостям, как родители жестоко выгоняют детей на улицу. Но с ними можно поспорить о том, что в данном случае считать жестокостью, а что — милосердием».
На примере этого фрагмента мы можем разобрать сразу несколько характерных черт текстов Дагермана. Во-первых, изображая подвальный быт, автор отказывается от кричащих эпитетов и избыточных описаний, выбирая фактографическую манеру, не лишенную иронии («оставляет [камин] на произвол судьбы»). Во-вторых, Дагерман делает акцент на отдельных запоминающихся деталях, структурирующих описание. В нашем случае такая деталь — это вода, по которой приходится ходить обитателям подвалов; мы сразу понимаем, что любые стандарты комфортной и безопасной жизни в таких условиях неприменимы. Та же деталь фигурирует во вставном (заключенном в скобки) фрагменте, где Дагерман описывает физические ощущения, которые испытывает человек, проведший ночь в подвале: «Ты просыпаешься — если, конечно, тебе вообще удалось поспать — от холода в кровати без одеяла, погружаешь ноги по щиколотку в холодную воду, подходишь к камину и пытаешься зажечь отсыревшие ветки с уничтоженного взрывом бомбы дерева».
Но автор не ограничивается лишь регистрацией увиденного. Еще одна отличительная особенность его текстов — это постоянное чередование масштабов, переключение между описанием отдельных эпизодов из повседневной жизни послевоенной Германии и размышлениями о процессах, происходящих в немецком обществе. В жанровом отношении такое переключение соответствует переходу от репортажа к политической публицистике. Дагерману важно подчеркнуть, что события, свидетелем которых он стал, можно адекватно понять только с учетом социальной, политической и экономической ситуации в стране. Верно и обратное: не принимая во внимания те условия, в которых приходится существовать обычным немцам, нельзя понять, что может ждать страну в будущем. Все в той же статье Дагерман подчеркивает, что «высказывания, в которых слышатся недовольство и даже недоверие по отношению к благим намерениям побеждающих демократий, делаются не в пустоте и не с театральных подмостков, а во вполне реальных подвалах в Эссене, Гамбурге или Франкфурте-на-Майне».
Дагерман посетил Германию в разгар споров о денацификации и демократизации страны, и этот контекст важно учитывать при чтении его текстов. В статье «Суть правосудия» он описывает заседания суда по делам денацификации, который автор называет «вершиной сценического искусства» и проявлением «настоящего, прикладного экзистенциализма». Ирония автора вполне понятна: в то время как судебная система гонялась за рядовыми членами нацистской партии, многим крупным военным преступникам удавалось уйти от наказания. При этом автор выступает против идеи «коллективной ответственности», обращая внимание на то, что далеко не все немцы повинны в преступлениях нацизма. Кроме того, такой неизбирательный подход способен лишь озлобить немецкое общество и привести к росту реваншистских настроений, что явно не поможет демократизации страны.
Дагерман, придерживавшийся анархо-синдикалистских взглядов, подчеркивает, что даже в условиях крушения государственной системы социальное неравенство в Германии никуда не исчезло. «После поражения в войне границы между классами вовсе не стерлись, а, наоборот, стали еще более явными», — пишет он в статье «Торт для бедняков», посвященной визиту в дом либерально настроенных адвоката и писателя. В годы правления Гитлера, отмечает Дагерман, его собеседники дистанцировались от политической жизни; теперь же они рассуждают о том, что союзники могли бы с большим пониманием отнестись к положению немцев, а писатель и вовсе заявляет, что «нацистами в Германии было не более одного процента от „качественного“ населения». В этой статье Дагерман также использует прием переключения масштаба. Начав с зарисовки места обитания своих собеседников («в гостиной стоят часы с маятником, длинные полки с книгами в кожаных переплетах и с золотыми обрезами, пушистый ковер, хрустальная люстра и кожаные кресла говорят о том, что здесь никто не знает о бомбежках и нехватке жилья»), он переходит к обсуждению политической ситуации в стране, чтобы затем вновь вернуться к адвокату и писателю. Ключевая деталь истории — это торт, которым они угощают Дагермана. Он представляет собой «обычный немецкий кризисный хлеб плохого качества» с добавлением тонкого слоя искусственных сливок. Этот торт кажется автору даже более ярким символом социального неравенства, чем богатая по меркам послевоенного времени обстановка квартиры, где живут адвокат и писатель. В Германии осени 1946 года едва ли можно найти богачей в привычном смысле слова, но есть более бедные и менее бедные, и разница между ними существенна.
«Обратный до Берлина» — единственная статья книги, в которой Дагерман воздерживается от прямых выводов и позволяет описываемым событиям говорить самим за себя. В ней рассказывается о встрече автора с беспризорным подростком по имени Герхард, который мечтает отправиться на пароходе в США в поисках лучшей жизни. Дагерман садится с мальчиком на поезд до портового Гамбурга; перед нами проходят описания пассажиров в переполненных купе, безрадостных пейзажей за окном и полуразрушенных станций. Но главное в тексте вовсе не это: Герхард знает, что морского сообщения с Америкой нет и затея мальчика обречена на провал. Тем не менее он все равно стремится попасть в Гамбург, ведь это хоть и призрачная, но все же цель, придающая смысл существованию среди руин. Вот как заканчивается статья:
«Какое-то время мы с Герхардом идем по холоду, а потом нам приходится расстаться перед отелем с вывеской „No german civilians“ [„Немецким гражданам вход воспрещен“]. Я войду во вращающиеся двери, пройду в столовую с бокалами и белыми скатертями, сценой и музыкантами, играющими по вечерам „Сказки Гофмана“. Лягу спать в мягкую постель в теплом номере, где есть горячая и холодная вода. А Герхард Блюме уйдет в гамбургскую ночь. Даже не повернет в сторону порта. К чертям собачьим этот порт, нечего там делать».
Дагерман использует незамысловатый прием, противопоставляя уютный отель холодной гамбургской ночи, но здесь также важны детали: вывеска, которая в любой другой ситуации показалась бы абсурдной, и упоминание оперы, написанной французским композитором Жаком Оффенбахом по мотивам произведений немецкого писателя, которая воспринимается как осколок исчезнувшего мира среди послевоенной неразберихи. Автор, пускай и неявно, но все же выносит приговор немецкой молодежи, для которой нет места в новой Германии.
Дагерману, тексты которого претендуют на документальность и, следовательно, «правдивость», важно подчеркнуть, что он действительно был свидетелем описываемых событий. В статье «Обратный до Гамбурга» автор фиксирует свои ощущения от поездки в переполненном купе, предполагая, что точно так же должны воспринимать происходящее все остальные пассажиры. Показательно, что при этом часто используется местоимение «мы»: «мы наконец отправляемся», «нас уже охватила апатия», «мы виснем друг на друге как мертвецы» и так далее. В некоторых других статьях автор также одновременно оказывается наблюдателем и участником описываемых событий — так, в «Разбомбленном кладбище» он вместе с фройлен С. инспектирует разрушенные районы Гамбурга, а в «Незваных гостях» сопровождает молодого доктора, который осматривает беженцев.
При этом Дагерман отдает себе отчет в той дистанции, что отделяет его, счастливого обладателя шведского паспорта, от немцев, несущих на себе бремя преступлений нацизма и со страхом вглядывающихся в будущее. В статье «Литература и страдание», последней в сборнике, он описывает мысли человека, покидающего Германию на борту шведского самолета: «Каково было бы остаться там, голодать каждый день, спать в подвале, ежесекундно бороться с искушением украсть, ежеминутно дрожать от холода, постоянно выживать в самых нечеловеческих условиях?» Ключевое слово здесь — «остаться». Пускай автор спускался в те же подвалы, где живут лишившиеся крова немцы, делил с ними их «неописуемую» еду и ездил в переполненных поездах, но для него это лишь экстремальная журналистская командировка, а не повседневная реальность. Дагерман возвращается к вопросу о том, насколько засвидетельствованные им человеческие страдания поддаются описанию. Правда, в этом случае он пытается посмотреть на проблемы не с точки зрения чужака, а с позиции немецких писателей и художников, которые «осознавали возможности страдания, пытаясь измерить расстояние между ними и искусством».
В «Литературе и страдании» мы видим нескольких героев, среди которых молодой писатель, работающий над романом об эпохе барокко, и женщина, пытающаяся написать книгу о лагерном опыте своего мужа. Молодой писатель доказывает Дагерману, что на Вторую мировую войну и преступления нацизма стоит «посмотреть... с точки зрения истории», «отнестись ко всему случившемуся так, словно оно произошло сто лет назад» — иначе говоря, попытаться дистанцироваться от страданий, что он и делает, окружив себя книгами про барокко. Писатель называет страдание движущей силой искусства, но считает, что литература вовсе не обязательно должна говорить о потрясениях, выпавших на долю человека. Иную позицию занимает собеседница Дагермана, чей муж восемь лет провел в Дахау. Она и сама отбывала наказание в лагере, но хочет написать именно об опыте мужа, которому, по ее мнению, пришлось гораздо тяжелее. Возможно, причина еще и в том, что она не в состоянии дистанцироваться от собственного опыта, без чего превратить его в литературный материал невозможно. Но женщина сталкивается с проблемой: за исключением одной истории о жестокой казни заключенного, муж ничего о происходившем в Дахау не рассказывает:
«Эпизод жуткий, но для книги этого мало, а больше она никогда ничего не узнает. Страдание уже выстрадано и теперь должно исчезнуть. Это страдание — грязное, недостойное, низкое и совсем не великое. Слишком малó расстояние от книги до самого большого страдания, время придет только тогда, когда страдание превратится в очищенное воспоминание. Но она все еще не теряет надежды и всякий раз, оставаясь с мужем наедине, надеется услышать слова, которые дадут ей сил окунуть перо в чернильницу страдания».
Слова о «низком» и «недостойном» в отношении страдания узника Дахау не стоит понимать буквально; скорее это саркастичная отсылка к заявлениям писателя, который увлечен эпохой барокко и рассуждает о великом страдании, создающем великие литературные произведения. Дагерман дает понять, что проблема здесь не только в нехватке материала, но и в его экстремальном характере. Опыт жертв нацизма не может быть переработан в соответствии с прежними литературными моделями, а новые только предстоит создать. Кажется, что единственный выход в такой ситуации — это ждать, пока «страдание превратится в очищенное воспоминание», которое можно созерцать «без гнева и пристрастия», но героиня статьи не оставляет попыток. В этом эстетическом и этическом споре Дагерман занимает именно ее сторону. Для него заявить о «неописуемости» произошедшего — значит снять с себя ответственность, проигнорировать то, что художник и интеллектуал не в праве игнорировать.