Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Сьюзен Таубес. Развод. СПб.: Подписные издания, 2024. Перевод с английского Юлии Полещук, редактор Любовь Сумм
1
25 мая 1975 года Сьюзен Сонтаг написала в дневнике:
«Я хочу выстоять, выжить. Мне не хочется становиться Сьюзен Таубес».
Сонтаг оставила эту запись спустя почти пять с половиной лет после самоубийства Таубес, своей близкой подруги, которую она в этих же дневниках называет ma sosie, «мой двойник»; они были не только тезками, но почти одновременно развелись с мужьями, жили в Нью-Йорке, занимались литературой, а их дети дружили между собой.
Но Сонтаг действительно не стала Таубес. Она вела раскованную личную жизнь, в расцвете сил обрела мировую литературную славу, поддерживала проникнутую уважением дружбу с нобелевскими лауреатами, была до раздражения безукоризненной политической активисткой и феминисткой, чувствовала себя как дома и в США, и в Европе и получила признание в качестве одной из ведущих мыслительниц своего поколения.
Ничего из перечисленного не произошло с Таубес. Всегда на грани отчаяния, всегда в шаге от непоправимой ошибки, она безуспешно искала свое место в мире. Вначале она пыталась построить академическую карьеру в Калифорнии, но в 1950–1960-е в США это было, мягко говоря, непросто для женщины, особенно если твой муж — мировая звезда в области философии (например, Якоб Таубес). Затем она переключилась на литературу и жила то в Париже, то в Нью-Йорке, но нигде так и не почувствовала себя дома. В 1969 году она опубликовала на английском роман под названием «Развод», на который, увы, сразу же обрушилась несправедливо жестокая, даже мизогинная рецензия в The New York Times, поставившая крест на репутации книги. Спустя всего четыре дня после ее публикации Таубес покончила с собой, утопившись у берегов Лонг-Айленда. Ее тело опознала Сонтаг.
По мнению Дэвида Риффа, сына Сонтаг и автора предисловия к английскому переизданию «Развода» (2020), его мать не простила Таубес самоубийства. Именно она создала биографический миф о том, что Таубес покончила с собой из-за упомянутой мизогинной рецензии, хотя в действительности, подчеркивает Рифф, дневники Таубес свидетельствуют: ее стремление к суициду появилось задолго до публикации «Развода». Говоря иначе, ее роман, в оригинале называвшийся «В Америку и обратно в гробу» (To America and Back in a Coffin; название «Развод» возникло под нажимом первого издателя), был лишь репетиционным хлопком перед финальным ударом — да, тем самым самоубийством, из-за которого вкупе с разгромной рецензией и обидой Сонтаг в следующие тридцать лет о Таубес никто не вспоминал.
Ситуация изменилась лишь в 2000-х, когда архив Таубес оказался в исследовательском центре в Берлине. За следующие двадцать лет вышли два тома ее переписки с Якобом Таубесом, сборник рассказов, переиздание на немецком «Развода» под оригинальным названием, первая интеллектуальная биография и — наконец-то — переиздание «Развода» на английском и других языках, в том числе на русском в блестящем переводе Юлии Полещук. И да, после этого ведущие американские медиа — The New York Times, New Yorker, Atlantic — опубликовали на «Развод» исключительно политкорректные рецензии и даже удостоившие его звания «великого американского романа».
2
Главная героиня этого романа, Софи Блайнд, разводится с мужем, известным на весь мир философом и раввином по имени Эзра. В процессе развода она, взяв детей, переезжает в Париж, чтобы посвятить себя писательству. Параллельно с обустройством в новой стране она спит с разными мужчинами и ввязывается в новые (с намеком на серьезность) отношения с молодым нью-йоркским интеллектуалом Айваном. Они обмениваются письмами, Софи иногда навещает его, но ей не хватает воли пойти до конца — возможно, из-за Эзры, который не хочет официального развода, как и не собирается, по мнению Софи, отпускать ее. В конце концов жизнь Софи резко и нелепо обрывается: ее сбивает машина в центре Парижа.
И вот тогда начинается самое интересное: голова Софи отделяется от мертвого тела и вместе с гробом отправляется в то самое путешествие, которое Сьюзен Таубес имела в виду в оригинальном названии романа — «В Америку и обратно в гробу». Голова наблюдает за сценами, как мертвое тело перевозят в морг, как с ним прощаются на поминках, как его оскверняют сексуальным насилием мужчины — родственники Софи, как над ним устраивают фантасмагорический судебный процесс, ведомый ее отцом-психоаналитиком и раввинами. Говоря иначе, реалистическая линия романа, линия обыденной жизни, сливается с линией сновидений, бессознательного.
Но и это еще не все. Реалистическая и сновидческая линии сливаются с еще одной — памятью Софи: с ее воспоминаниями о детстве в Будапеште и переезде в США в подростковом возрасте; с воспоминаниями о еврейских тетушках и прогрессивной американской подружке Кейт, властном отце, звезде психоанализа, и легкомысленной матери-мещанке, крутившей романы с бонвиванами; с воспоминаниями о предках по отцовской линии — раввинах и разного рода блюстителях еврейской идентичности — и о предках матери: то ли евреях, то ли венграх, уже не разберешь, да и семьей не назовешь, каждый сам по себе, в отличие от предков отца.
К чему этот пересказ сюжета? К тому, что название «Развод», предложенное первым американским издателем, было ошибочным. Развод — шаблон для «женского» романа — играет определенную роль в романе Таубес, но отнюдь не первостепенную. Главная категория здесь — это путешествие, и потому, мне кажется, правильно поступили немецкие издатели, вернув роману оригинальное название. Роман посвящен путешествию Софи туда и обратно во всех доступных человеку измерениях — в реальном мире, в мире бессознательного и в мире памяти; в обыденной жизни, снах и воспоминаниях.
3
«Развод» описывает западный мир 1960-х в самый разгар контркультурной революции, когда мощные гражданские движения — антиколониальные или за права человека — подкреплялись сексуальным освобождением, пацифистскими митингами и наркотическими экспериментами. Молодежная революция расколола общество, в том числе интеллектуальное: сторонникам контркультурных перемен (взять хотя бы американских битников или французских постструктуралистов) противостояли консервативные политические режимы того времени. А между ними, между прогрессистами и традиционалистами, находились дезориентированные одиночки, которые относились с недоверием как к прошлому, так и к будущему, как к традициям, так и к прогрессу, потому что так и не смирились с необратимыми потерями во время катастрофы и тяжело переживали исторический разрыв даже спустя десятилетия. Многие из них покончили с собой (Тадеуш Боровский, Чезаре Павезе, Пауль Целан, Жан Амери, Примо Леви). Сьюзен Таубес, хоть и жила в США, принадлежит, как мне кажется, к их числу. И присущим ей чувством отчужденности, вызванным нежеланием делать выбор между двумя невозможными крайностями, она наделила образ Софи.
Сложность положения Софи усиливается еврейской идентичностью, а точнее — вопросом об отношении к религии. Ее муж теолог и раввин, ее предки — раввины, да и она пробует себя в религиозной философии, хотя в итоге останавливается на литературе. Посредством метаний своей героини между религией и искусством Таубес указывает на тончайшую, еле уловимую мотивацию, присущую многим пишущим людям: само намерение сочинить историю является свидетельством изгнания из рая. Путешествие Софи начинается уже здесь, в этом невысказанном желании оставить дом, проделать собственный путь, совершив собственные ошибки, чтобы затем вернуться назад. Но окрашено это литературное путешествие Софи в исключительно религиозные тона. Текст пропитан настроением отчаянного религиозного поиска: голова так устала от тела (источника желания, влечения, смерти), что оторвалась от него и блуждает в разных мирах. История Софи — это история человека с потрескавшимся религиозным сознанием.
Чтобы немного раскрыть эту мысль, я обращусь к интеллектуальной биографии Таубес, а точнее, к судьбам двух «сильных» женщин, отождествлявших две крайности, к которым «слабая» писательница беспомощно тянулась.
Первая из них — христианская мыслительница Симона Вейль, которой Таубес посвятила диссертацию (к слову, под руководством знаменитого теолога Пауля Тиллиха). Вейль была человеком поступка, в том числе интеллектуального и духовного. В конце 1930-х она, бывшая еврейка-атеистка-коммунистка, обратилась в христианство, «десексуализировала» себя (по выражению Сонтаг), полностью отказавшись от личной жизни, ушла с головой в интеллектуальный труд и написала знаменитые философские тетради (нам с вами повезло: Издательство Ивана Лимбаха опубликовало их, если не ошибаюсь, полностью), сделавшие ее после войны звездой мировой философии и теологии; кроме того, она участвовала в работе французского Сопротивления и умерла от истощения в лондонской эмиграции, ее смерть была мученической. Таубес, повторюсь, была внимательной читательницей и комментаторкой Вейль, и ее роман дает понять, что она всегда испытывала искренний интерес к подобной форме жизни, но не располагала достаточной силой воли, чтобы приобщиться к ней на практике. Это одна из ее невозможных крайностей.
Вторая же — упомянутая Сьюзен Сонтаг. Успешная писательница и феминистка, она была полной противоположностью христианки Вейль. У нее тоже имелись еврейские корни, но ее биография, произведения, дневники — все свидетельствует об отсутствии у нее малейших интенций к религиозному переживанию мира. Даже ее активистское подвижничество носило секулярный характер; если Вейль погибла мученической смертью в эмиграции, размышляя о судьбе жертв нацистских концлагерей, то Сонтаг в лучших традициях американских bons amis привезла в блокадный Сараево — в самый разгар югославской войны — спектакль «В ожидании Годо». Чего уж там, вспомним хотя бы запись Сонтаг, открывающую второй том ее знаменитых дневников: «Правая рука = рука агрессивная, рука, которая мастурбирует. Следовательно, предпочесть левую руку!.. Сделать ее романтичной, наполнить чувствами!» Мастурбация, чувства и романтизм; ну какое тут религиозное сознание?
Я подчеркиваю: речь не о том, что какой-то из этих полюсов — религиозный или секулярный — является более правильным, чем другой. Нет, конечно. Речь вот о чем: весь характер романа Таубес, его композиция, герои, идеи — все это носит печать конфликта двух крайностей. В этом, на мой скромный взгляд, кроется как трагедия ее личной жизни, выразившаяся в конце концов во «второсортном самоубийстве» (характеристика Сонтаг), так и неповторимая оригинальность — чего уж, гениальность ее романа. Софи не делает проклятый выбор между «а» и «б». Софи выбирает путешествие по направлению ко всему — и в то же время ни к чему. На протяжении романа она пребывает между контркультурой и традициями, между современным Нью-Йорком и исчезнувшим Будапештом, между кошмарным Эзрой и любящим Айваном, между патриархальным отцом и легкомысленной матерью, между религиозной семьей отца и буржуазной родней матери, между раввинами и психоаналитиками, между молитвой и сексом, между религией и литературой — словом, в любых элементах, категориях, метафорах романа прослеживается конфликт противоположностей, из-за чего Софи не занимает какого-то конкретного места, а «подвисает в воздухе», путешествуя по разным местам души и памяти, то есть везде и в то же время нигде.
Не зря же Таубес дала своей героине фамилию Блайнд, «слепая», хотя все, чем эта «слепая» занимается, — обозревает собственную неудавшуюся жизнь.
4
По прочтении романа Таубес меня охватило желание его перечитать. Проверку второго прочтения роман выдержал на ура — он глубже раскрылся с той стороны, с которой, возможно, его задумывала Таубес: упомянутое путешествие — главная категория романа — символизирует прощание. Но с чем?
Сюжетно роман разворачивается в ретроспективном порядке: из настоящего мы летим с головой и гробом Софи назад в прошлое, чтобы затем — уже в самом конце, в четвертой главе, — резко вернуться в настоящее (еще раз: «В Америку и обратно в гробу»). Но это движение вспять носит неровный, сбивчивый характер: любая страница ее романа напоминает перечень разрозненных воспоминаний и ситуаций, словно рассказчица постоянно находится в поиске чего-то самого важного. И находит. Это довоенный Будапешт. Она делает несколько попыток направить память исключительно в то время, пока наконец, уже в 3-й главе, не обретает ровный и спокойный голос, повествующий о будапештском детстве, о родственниках и знакомых, о родителях, а также о том, как ее детство резко оборвалось в связи с двумя событиями: разводом родителей и затем — надвигающимся Холокостом. Эти события отрезают возможность появления «обретенного времени». Модернистские романы о времени, написанные до и после войны (в том числе Первой мировой), отличаются друг от друга по крайней мере интонацией. Роман Таубес (написанный, как мне кажется, в диалоге с традициями модернистской прозы начала ХХ века) повествует как раз об этой исторической ловушке, в которую попадают (по сей день) люди, чья интеллектуальная зрелость пришлась на время катастрофы — военной, гуманитарной, этнической, — катастрофы, которая необратимо делит жизнь на до и после, на черное и белое, на «а» и «б»: как в окружающем мире, так и в собственной душе.
Таубес это осознавала, Таубес этому не сопротивлялась, и в конце концов это-то Таубес и убило. Но она успела сделать самое главное, написав роман-путешествие по жизни, снам и памяти, чтобы воскресить утраченный мир своего будапештского детства — счастливого времени, когда разрушительное деление мира на крайности еще не оформилось, — и сказать ему последнее «прощай». Эту возможность она обрела не с помощью религии или этнической идентичности, не с помощью контркультуры или разного рода «-измов», а благодаря литературе:
«Книги лучше, чем сновидения жизни. Книга кончается не как жизнь, резко; не как сон, неуклюжей борьбой и ощущением обмана; но осознанно и изящно готовит нас к последней точке. Вообще между жизнью и сном не так чтобы много отличий, как бы оба ни спорили, ни боролись, ни подшучивали друг над другом. <...> Книга же всегда книга: в этом можно не сомневаться. С книгой, читаешь ее или пишешь, ты всегда бодрствуешь. Вопроса не возникает. По всем этим причинам мысль написать книгу так привлекала Софи. В книге Софи понимала, где она. Потому что книга есть книга, какой бы загадочной, сомнительной и ошибочной ни была».