Классический пример адовой графомании

Харуки Мураками. Убийство Командора. М.: Экмо, 2019. Перевод с японского А. Замилова

1.

Жил себе спокойно, никого не трогал, и тут началось. Так выглядят экспозиция и завязка более-менее любого романа Харуки Мураками — в данном случае, совсем нового. Жил себе спокойно художник, никого не трогал, и тут жена сказала, что хочет развестись. Ушел от жены, поселился в доме на горе и начал все сначала — не жизнь, а песня. Вот такая: жил-был художник один, домик имел и холсты. Но тут появился человек в белом костюме, похожий на хипстерскую версию Гэндальфа, и плеснул колдовства в хрустальный мрак бокала.

Есть ощущение, что каждую новую книгу Харуки Мураками задумывает как небольшой рассказ — и чем объемнее в итоге выходит роман, тем незначительнее должна быть сценка, из которой сюжет вырастет. На плите закипает кофе, из колонок звякают клавиши Рэя Чарльза, а тут еще сосед зашел на пять минут, чтобы поговорить о падении экзистенциальных издержек — ну не классно ли денек начинается? Зачем что-то к этому прибавлять? Книга каждый раз будто бы противится тому, чтобы в ней что-то происходило.

Но затем в повествовательной структуре неизменно что-то надламывается. Как будто автор (а вслед за ним и главный герой) превысил дозировку индийского обезболивающего, и вот уже сон о том, как ты спасаешь мир, вроде и не сон вовсе, хотя, допустим, спасаешь ты свой собственный мир, может быть, исключительно внутренний, но здесь все так крепко взаимосвязано ай как же сильно болит часть тела приму-ка еще таблетку что я такое только что выпил пожалуй суну палец в межпространственную щель. Коготок увяз — всей птичке пропааааааааа.

2.

Кто-то из американских критиков написал, что в «Убийстве Командора» Мураками попытался — и небезуспешно — повторить «магию „Хроник Заводной Птицы”». На самом деле, если отбросить реверансы, можно выразиться конкретнее: Мураками попытался — и небезуспешно — написать на новый лад ту же самую книгу.

Тридцати-с-чем-то-летний молчун, обреченный на вынужденное одиночество. Загадочный дом, который без объяснения причин покинули прежние владельцы. Мистический двойник одного из героев, живший в годы Второй мировой. В «Хрониках» — колодец, в «Убийстве» — курган. Неверная жена, личностный (и не только) кризис, секулярная (и не только) медитация, отменно длинные, длинные, длинные диалоги. Попытка — опять же, небезуспешная — привести относительно похожую историю к совершенно иному финалу.

Главное различие заключается в том, что «Хроники Заводной Птицы» — роман, а «Убийство Командора» — антироман, только не в сартровском, а самом что ни на есть буквальном смысле. Любой роман, пускай даже откровенно слабый, предполагает ответное внутреннее движение со стороны читателя: если, скажем, нас раздражают картонные персонажи и спекулятивный сюжет, это уже хоть какая-то эмоциональная реакция. В антиромане, пускай даже очень хорошем, в целом не раздражает ничего, потому что у нас изначально нет ни потребности, ни необходимости к нему подключаться. Скажем, школьный учитель истории, чтобы донести до учеников определенную информацию и некоторые идеи, вовсе не обязан создавать живой словесный портрет Александра Македонского. Вот и Мураками просто хочет донести до нас некую историю, пользуясь теми средствами, которые ему доступны, — инструментарием художественной прозы, вымышленного сюжета, где герой и все с ним происходящее вызывают твой интерес, но никоим образом тебя не касаются. Тебя здесь интересует автор; тебе, раз уж на то пошло, просто приятно его слушать.

3.

Помимо очевидных дорожек, ведущих из «Хроник Заводной Птицы» к «Убийству Командора», есть и менее очевидные — возможно, автор их специально и не прокладывал, но читатель, знакомый, скажем так, с его планетной системой и соседними галактиками, не может их игнорировать. И здесь возникает еще одна фигура, которую необходимо ввести в наш рассказ, — американская писательница и музыкант Патти Смит.

Дело в том, что в ее автобиографической книге «Поезд М» роман «Хроники Заводной Птицы» — фактически полноценный персонаж, в самом прямом смысле меняющий ее жизнь: задавшись по умолчанию недостижимой целью отыскать дом с колодцем во дворе, описанный в «Хрониках», однажды она не просто его находит (и не в Японии, а в пригороде Нью-Йорка) — со временем это место становится ее вторым домом. Сюжетный твист, сильно прибавляющий в цене, если учесть, что речь идет о невымышленных событиях.

На страницах «Поезда М» Патти Смит зачитывается «Заводной Птицей», мечтает познакомиться с Мураками — возможно, случайно встретиться с ним на улицах Токио, — а еще, помимо прочего, в двух азиатских ресторанах ест гречневую лапшу собу, предпочитая ее остальным блюдам, имеющимся в меню. После выхода «Поезда М» они познакомились. В Токио. Мураками-сан как раз работал над «Убийством Командора», о чем и рассказал Патти.

Читатель, знакомый с текстами «Хроник Заводной Птицы» и «Поезда М», совершенно точно не сможет пройти мимо следующей фразы в «Убийстве Командора»: «Удону предпочитаю собу, сказал он и рассмеялся». Совпадение? Безусловно, притом случайное. Но несколько таких вот случайных совпадений — и краешек одной книги неизбежно начинает просвечивать в другой.

Если два писателя по странному стечению обстоятельств угодили в одну и ту же кроличью нору (кстати, отсылок к «Алисе в Стране Чудес» в «Убийстве Командора» тоже хватает), они — так или иначе, вольно или не вольно — начинают отражаться друг в друге. Это не закон, потому никакого логического обоснования здесь нет. Но это так.

4.

Практически каждый, кто пишет о Мураками, проговаривает неизбежную мысль, которую пытается облечь в максимально корректную и обтекаемую форму, что каждый раз приводит к вариациям на тему «жопа есть, а слова нет». Мысль на самом деле очень простая: проза Харуки Мураками — это классический пример адовой графомании. Только в его случае так называемая графомания, переизбыток навязчивых деталей, которые любой автор в здравом рассудке предпочел бы опустить, оказывается сильным, выразительным художественным приемом. У Мураками герой, разматывая перед читателем ту или иную сцену, непременно опишет все, что попадает в поле его зрения, а если ему, например, ни с того ни с сего захотелось попить, то он расскажет, как, встав с любимого дивана, отправился на кухню, наполнил прозрачный стакан прозрачной водой, выпил равномерными нежадными глотками, слегка запрокинув голову, стоя прямо у раковины, потому что решил не брать стакан с собой в комнату. И все это не будет иметь никакого отношения ни к содержанию конкретной сцены, ни к сюжету в целом.

Обложки немецкого издания романа «Убийство Командора»

Здесь нам снова придется прибегнуть к приставке «анти». Фирменное муракамиевское многословие — это, если угодно, антиминимализм, работающий, тем не менее, по принципу минимализма. Любой, кто слушал Piano and String Quartet Мортона Фелдмана, испытывал на себе этот эффект: поначалу повисающие в воздухе (не)упорядоченные атональные аккорды вызывают легкое недоумение — и что, вот так все восемьдесят минут?

Однако вскоре происходят, как бы это сказать, калибровка и стыковка: пьеса встраивается в окружающую тебя действительность, ты становишься частью звука, движением смычка по струне, фортепианной кляксой на прозрачном холсте тишины. Ты перестаешь вслушиваться, твой сердечный ритм сам собой подстраивается под то, что звучит в наушниках. И когда запись приходит к финалу — или к его отсутствию, невозможности логического завершения, это как посмотреть, — ты осознаешь, что, вроде бы ни на секунду не выпав из настоящего, в каком-то смысле все равно прожил эту музыку.

5.

«Убийство Командора» — это картина, которую наш художник находит на чердаке дома (скелеты здесь хранятся не в шкафу, а на чердаке, но попасть на чердак можно только — та-даа! — через шкаф), где до него жил другой художник. Находке картины предшествует судьбоносная встреча с филином, лишний раз доказывающая, что совы — не то, чем кажутся. Дальше появляется вышеупомянутый Гэндальф, который на поверку оказывается скорее немолодым Гэтсби (кроме шуток: Мураками где-то говорил, что его новый роман, в том числе, оммаж главной книге Фицджеральда). По ночам из-под земли однозвучно гремит колокольчик, и приятели решают в прямом смысле докопаться до источника звука. Примерно в этот самый момент реальность говорит главному герою свое окончательное «Пока!». Взяв разгон длиной с полноценный роман, книга — начинается.