Кембриджская история капитализма. В 2 т. Том 1: Подъем капитализма: от древних истоков до 1848 года. Том 2: Распространение капитализма: 1848 — наши дни. М.: Издательство Института Гайдара, 2021. Перевод с английского Анны Шоломицкой и Алексея Гусева. Содержание: том 1, том 2. Фрагмент
Капитализм — это институты
Вопрос о том, что такое капитализм и каковы его пределы во времени, является одним из важнейших для понимания всемирной истории. Например, та радикальная историко-материалистическая ревизия, которую в конце прошлого столетия предпринял мир-системный анализ, была основана на представлении, что возникновение капитализма является одним из главных водоразделов исторического процесса, сопоставимым по значимости с неолитической революцией. При этом, в отличие от ортодоксального марксизма, ставящего знак равенства между капитализмом и машинным производством, такие теоретики, как Иммануил Валлерстайн и Джованни Арриги, настаивали, что капитализм как глобальное явление возник не в результате буржуазных революций XVII-XVIII столетий, а гораздо раньше, на излете средневековья.
В то же время Андре Гундер Франк, наиболее радикальный из мир-системных мыслителей, под конец жизни пришел к выводу, что термин «капитализм» вообще не обязателен, поскольку все пять тысяч лет письменной истории можно рассматривать как единый процесс круговращения капитала, центр которого так или иначе оказывался в Азии. Традиционно ассоциирующийся с историческим капитализмом период западного глобального господства при таком подходе оказывался не более чем непродолжительной интермедией.
В то же время хорошо известно, что еще Макс Вебер предупреждал: наличие рынков и денежного обращения отнюдь не является признаком капитализма, иначе капиталистической придется признать экономику «высокой» греко-римской античности, где и то, и другое присутствовало в достаточной степени. Эту идею по-своему развивал великий французский историк Фернан Бродель, опровергая расхожее, восходящее еще к «Богатству народов» Адама Смита представление, будто капитализм — это царство свободной конкуренции. В действительности настоящий капитализм, утверждал Бродель, предполагает стремление его игроков к монополизации рынков, и основные решения в нем принимаются на таком уровне, куда вход большинству рыночных агентов воспрещен.
Авторы «Кембриджской истории капитализма» под редакцией профессора Лондонской школы экономики Ларри Нила и заслуженного профессора Гарвардского университета Джеффри Уильямсона начинают хронологическое изложение материала с Вавилона I тысячелетия до н. э. — еще одно напоминание о том, что дискуссия о природе и границах капитализма далеко не закрыта. Их подход основан на представлении о том, что у капитализма должно быть четыре обязательных элемента: а) права частной собственности; б) договоры, исполнение которых обеспечивается третьими сторонами; в) рынки с чуткими ценами и г) оказывающее поддержку государство. Каждый из этих элементов должен взаимодействовать с капиталом — фактором производства, принимающим разные формы: или физические в виде зданий и оборудования, или воплощенные в людях с особыми знаниями. Так или иначе, указывают авторы, чтобы иметь значимый экономический эффект, капиталу требуется долговечность — каждый из четырех перечисленных элементов должен длиться как минимум несколько лет (но лучше несколько поколений) — а также производительность, то есть его необходимо использовать в течение всего экономического жизненного цикла.
Иными словами, в основе «Кембриджской истории капитализма» лежит институциональный подход: капитализм возникает там, где появляется определенный набор правил игры, придающий капиталу тот динамичный характер, который считали главной особенностью капитализма такие авторы, как Маркс и Шумпетер. Если положить эту теоретическую конструкцию на несколько тысяч лет записанной истории, то окажется, что относительно бесперебойно подобная система функционировала лишь несколько последних столетий, когда в глобальных масштабах постепенно развернулся экономический рост современного типа — непрерывное увеличение доходов на душу населения при увеличении численности населения, как определял его нобелевский лауреат по экономике Саймон Кузнец. Однако, считают авторы «Кембриджской истории», это не означает, что все предшествующие периоды были в лучшем случае неким протокапитализмом. Функциональное определение капитализма, настаивают они, позволяет искать начало «подъема капитализма» «настолько далеко в глубине веков, насколько археологи способны обнаружить осязаемые свидетельства человеческой деятельности, которая соответствовала практике современного капитализма, если не была полностью ей подобна».
Почему Вебер был неправ
Именно так в первом томе «Кембриджской истории» появляются и Вавилон, и античность, и многочисленные как западные, так и восточные средневековые прелюдии к «настоящему» капитализму. В качестве примера аргументации авторов можно вкратце обратиться к главам о древней Греции и Риме, раз уж сам Макс Вебер отказывал им в праве называться капиталистическими экономиками. Впрочем, уточняет автор главы «Капитализм и древнегреческая экономика», профессор Университета Чикаго Ален Брессон, Вебер не воздерживался от использования термина «капитализм» применительно к античной экономике, если его значение сводилось к признанию наличия развитой морской торговли, банковской деятельности, плантационного хозяйства и рабства. Однако помимо протестантизма, в котором Вебер, как известно, видел исток настоящего капитализма, в античности якобы полностью отсутствовал технологический динамизм, что и обрекало ее экономику на стагнацию, которая и предрешила ее судьбу.
Представление об античности как стагнирующем обществе на сегодняшний день устарело, подчеркивает Брессон: экономический рост греческого мира не происходил в изоляции внутри Средиземноморья, он затронул гораздо более масштабные территории. В греческом мире-экономике уже вполне легко разглядеть не только ключевую для капитализма роль торговли, но и многие типичные ее особенности. Это и неравный обмен центра и периферии (греки ввозили зерно, а экспортировали товары престижного потребления — вино и оливковое масло), и значимая для развития транспортных технологий торговля объемными товарами наподобие того же зерна, и попытки организации производства в зависимых территориях для нужд метрополии. Как известно, главной житницей Эллады было Северное Причерноморье, где производство хлеба контролировали местные вожди — примерно так же европейские дельцы XVI-XVII веков организовывали вывоз пряностей из Азии, которую еще не могли полноценно колонизировать.
Прирост капитального дохода на душу населения, указывает Брессон, в античной Греции был небольшим — всего 0,07–0,14% в год, однако в совокупности в течение очень длительного периода он существенно превышал показатели любого другого общества того времени. Благодаря этому росту Древняя Греция, конечно, не стала обществом потребления, но аналогичные общества, где значительная часть населения имеет доступ к широкому набору базовых товаров, в дальнейшем появятся только на заре «классического» капитализма в Нидерландах и Англии.
Кроме того, поразительно напоминает ранний капитализм политическая структура древнегреческого мира, в основе которой находился город-государство, где за власть соперничали разные группы олигархии, при необходимости апеллировавшие к широким массам. При этом, напоминает Брессон, в древнегреческом мире правил закон, который обеспечивал институциональную основу для развития частной собственности и безопасного заключения контрактов. Наконец, фундаментальной инновацией древнегреческого мира было создание нового денежного инструмента — отчеканенного ценного металла, который на все времена стал главным символом капитала.
Что же погубило древнегреческий капитализм? Ответ на этот вопрос Брессон дает в логике мир-системного анализа (не ссылаясь, правда, на его классиков). Если в Европе XVI века после провала попытки императора Карла V создать континентальную империю восторжествовала логика рассредоточенного и не имеющего единого административного центра мир-экономики, то в античности произошло прямо противоположное: греческий мир-экономика был поглощен римским миром-империей. В результате «произошло разрушение центрально-периферийной модели получения прибыли и юридически эгалитарной модели греческого города-государства, что вызвало прекращение направленных на получение прибыли рациональных исследований и разрушение позитивного отношения к свободным дебатам и научным исследованиям. Применяя вместо статичной парадигмы „идеального типа” веберианской модели динамичный новый институциональный подход, мы можем лучше понять сложную историю классического античного мира, его беспрецедентный рост особого „капиталистического” типа, а также его недостатки и в конечном счете провал».
Древнейшие монеты из Афин, 545–525/515 до н.э.
Почему Россия не Англия и не Китай
Уместить в небольшую рецензию содержание книги в полторы тысячи страниц — дело заведомо безнадежное, поэтому пролистаем примерно половину первого тома и обратимся к его ключевой главе, которая посвящена сравнению процессов формирования государств и перехода к современной индустриальной экономике в Англии, Европе и Азии. Ее автор, профессор Лондонской школы экономики Патрик Карл О’Брайен, предваряет свои рассуждения примечательной цитатой из Йозефа Шумпетера: «Фискальная история народа прежде, чем что бы то ни было, является неотъемлемой частью его общей истории». Именно эффективность государства в сборе и перераспределении налогов, показывает О’Брайен, являлась важнейшим условием успеха в движении по траектории современного экономического роста.
В истории Англии, вставшей на этот путь первой, фискальной теме действительно принадлежит необычайно значимая роль. Одно из переломных событий в истории мирового капитализма — Английская революция середины XVII века — было, в сущности, спровоцировано спорами о том, кто, в каких объемах и на какие цели должен платить налоги в ситуации, когда доходы страны начали быстро расти благодаря торговле и мануфактурам. График, приведенный в статье О’Брайена, показывает, что если до революции объемы сбора налогов в Англии находились примерно на одном уровне в течение полутора столетий, то с конца XVII века фискальная кривая переживает тот самый взлет (take-off), который ассоциируется с современным экономическим ростом.
В основу послереволюционной фискальной системы были положены косвенные налоги — первыми такую концепцию еще за полвека до Английской революции внедрили голландцы, завоевав независимость от Испании, но именно в Англии акцизы и гербовые сборы научились не только собирать, но и правильно тратить. Кромвель и его министры, напоминает О’Брайен, закачивали общественные инвестиции в инфраструктуру обороны страны, в первую очередь в расширение военного флота, и эта стратегия включала устойчивое стремление к расширению связей между военно-морскими силами, зарубежной торговлей и английским кораблестроением — самой передовой на тот момент отраслью промышленности. После восстановления монархии и Славной революции короли Ганноверской династии и их министры продолжили следовать этой стратегии, объединявшей морскую мощь для внешней безопасности и агрессии с рядом меркантилистских мер — протекционистскими навигационными актами, повышением таможенных тарифов с целью поддержки импортозамещения и отечественной промышленности и т. д.
В конечном итоге, отмечает О’Брайен, чрезвычайные потребности в финансировании военных задач стимулировали политические и административные реформы, разработанные для создания институциональных рамок (в том числе первого в мире центрального банка), которые позволили британскому государству постоянно иметь стабильный доступ к дешевому кредиту и долгосрочным займам под обеспечение будущих налоговых поступлений. Тем самым было выполнено ключевое, по мнению авторов двухтомника, условие перехода государств к капитализму на всем протяжении его истории — наличие доступа к капиталу. На родине же классического индустриального капитализма все это еще и происходило при неизменной поддержке «большинства лояльных, патриотичных и почтительных британцев». Именно так и выглядит благотворный цикл (virtuous circle) в капиталистической экономике, создающий ее самоподдерживающий рост.
Пример Британии становится еще более показательным на контрасте с Россией, которая в «Кембриджской истории капитализма» предсказуемо выступает в качестве одного из примеров стран догоняющей модернизации. В фискальной истории России хорошо вычленяются несколько эпизодов масштабных налоговых изъятий, как правило, осуществляемых государством в целях финансирования догоняющей модернизации или экспансии, однако по большей части эти усилия терпят фиаско даже при наличии первоначальных успехов. Чрезмерная фискальная нагрузка на подданных при Иване Грозном — одна из главных причин Смутного времени, итогом которого стали временный распад государства и отставание России от ведущих европейских держав, спровоцировавшее модернизационный рывок при Петре Первом. Но Петр в достижении своих целей полагался на все тот же фискальный экстремизм — его преемникам досталась империя с разоренным налогами народом. По такой же схеме развивалась сталинская попытка догнать и перегнать: индустриализация была оплачена ограблением крестьянства, но построенная экономическая модель быстро оказалась нежизнеспособной и была демонтирована в начале 1990-х годов в результате еще одного изъятия ресурсов у граждан — на сей раз гиперинфляционного. Иными словами, вместо благотворного цикла получается нечто противоположное, больше напоминающее порочный круг (vicious circle).
Политика Петра упрочивала крепостную зависимость крестьян и соответствующую общественную иерархию — именно это объясняет, почему его реформы не вызывали устойчивого роста, отмечает во втором томе Роберт Карсон Аллен, профессор Нью-Йоркского университета в Абу-Даби, один из наиболее знакомых российскому читателю авторов «Кембриджской истории капитализма». Экономическое развитие современного типа, продолжает он, началось лишь после поражения России в Крымской войне и отмены крепостного права, но и это не привело к стремительному росту — «возможно, потому, что наделы достались в собственность сельским общинам, а не отдельным крестьянам, их обрабатывавшим». К концу XIX века Россия все-таки включилась в стандартную модель индустриальной модернизации, но темпы роста ВВП были скромными (порядка 1,9% в год), как и масштабы структурных преобразований. В интерпретации последующих событий авторы «Кембриджской истории капитализма» апеллируют к авторитету Александра Гершенкрона, известного исследователя проблемы экономической отсталости; он утверждал, что столыпинские реформы были слишком запоздалыми и слишком ограниченными — сохранявшееся еще в начале ХХ века общинное владение в конечном итоге и привело к большевистской революции.
Советская история, считает Роберт Аллен, ставит два главных вопроса: почему с конца 1920-х по 1970-е годы экономика СССР росла так быстро? — и почему затем эти темпы резко снизились, приведя ее к краху? Ответ на первый вопрос заключается не только в том, что советская экономика росла от низкой базы, он связан еще и со значительным повышением качества человеческого капитала. Нигде в развивающемся мире, за исключением России середины XX столетия (а также Кубы), констатирует еще один автор «Кембриджской истории», испанский историк экономики Леандро Прадос де ла Эскосура, социализм не имел преимущества над капитализмом в повышении уровня человеческого развития. А вот для ответа на второй вопрос Аллен предлагает обратиться к опыту индустриализации «большого толчка» в Китае, где в ходе реформ Дэн Сяопина были закрыты неэффективные организации, чего в Советском Союзе достигнуть так и не удалось.
«Китай, — напоминает британский экономист, — решил сохранить элементы централизованного планирования там, где они эффективны (инвестиционные программы и образование), — избежав при этом слабых мест планирования, сделавших его контрпродуктивным в СССР... Советский Союз не смог решить эту задачу, и в результате слишком много его ресурсов оказалось заперто в неэффективных предприятиях. Разумеется, нет никаких гарантий, что китайский подход всегда будет работать хорошо. Он требует известной прозорливости в планировании капиталовложений. Ее нетрудно проявить, если речь идет о бедной стране, пытающейся повторить уже сделанное богатыми странами... В будущем интересно понаблюдать, как Китай станет реформировать свои институты по мере того, как он будет приближаться по уровню дохода к богатым странам, а в области технологий задача сменится с копирования на изобретение нового».
Огни доменной печи в городе Коулбрукдейл. Ф.Я. Лютербург Мл., 1801 год
Капитализм — это навсегда?
Заключительная глава двухтомника, написанная редакторами Ларри Нилом и Джеффри Уильямсоном, посвящена, конечно же, вопросу, который регулярно поднимался многими исследователями в последние годы, — есть ли будущее у капитализма?
В 2005 году, вспоминают Нил и Уильямсон времена, когда возникла идея «Кембриджской истории капитализма», казалось, что капитализм по всему миру празднует свой триумф — но через десять лет, когда работа над двухтомником близилась к завершению, «будущее этой системы в привычном виде было окутано густым туманом». Некоторые критики проекта даже предложили его инициаторам сразу же приступить к написанию третьего тома с подзаголовком «Об упадке и гибели капитализма». На это предложение был найден полемический ответ: условной границей между двумя томами стал 1848 год, когда вышел в свет «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса — самое известное пророчество о неизбежной гибели капитализма. Однако за прошедшие полтора с лишним века этот момент так и не наступил.
Поэтому очередной кризис, в который вступил капитализм в XXI веке, Нил и Уильямсон считают «лишь новым приступом той прогрессирующей болезни, которая сопровождала капитализм с самого начала и на всем протяжении его развития». Жизненную энергию капитализма и веру в его будущее, по их мнению, помогают сохранять два защитных механизма, которые прошли проверку кризисом: повышение межстрановой конкуренции между компаниями за счет максимального снижения торговых барьеров и рост внутристрановой конкуренции, возникший благодаря доступу новых, динамично развивающихся предприятий к финансированию.
Такая аргументация, несомненно, уязвима для критики. В оригинале «Кембриджская история капитализма» вышла до того, как началась торговая война между Китаем и США, однако тенденции к нарастанию протекционизма во всем мире уже были вполне заметны. Столь же явным был и тренд на финансиализацию глобальной экономики, ускорявшийся по мере упрощения доступа предприятий к капиталу. А главное, сверхмягкая денежно-кредитная политика ведущих центробанков так и не смогла существенно ускорить экономический рост, в связи с чем все больше экономистов говорят о справедливости гипотезы вековой стагнации, выдвинутой американцем Элвином Хансеном еще в 1938 году. Разогнать мировую экономику после Великой депрессии ценой гигантских жертв смогла только Вторая мировая война, но после «славного тридцатилетия» наступил переломный кризис 1973 года, вслед за которым темпы глобального роста стали затухать, даже несмотря на «китайское» и прочие экономические чудеса.
Редакторы «Кембриджской истории» политкорректно говорят о «стационарном состоянии стран-лидеров» мировой экономики, но признают, что в XXI веке будущее капитализма будет зависеть от того, насколько удастся поддерживать быстрый экономический рост — наряду с мирными отношениями между странами и эффективным функционированием глобальной торговли и рынков факторов производства и финансовых ресурсов. Как и во второй половине XIX века, когда капитализм стал стремительно распространяться по всей планете, ему, считают Нил и Уильямсон, вновь предстоит доказать свою привлекательность, а это может произойти только за счет увеличения доходов людей. Однако вполне впечатляющие средние темпы роста мирового ВВП первого десятилетия XXI века — более 5% в год — почти наверняка окажутся недостижимыми: замедление ожидает практически все страны. Поэтому в финале книги звучат вопросы, наиболее вероятные ответы на которые за пять лет, прошедших с момента ее публикации, выглядят еще более мрачно:
«Не предъявит ли мир капитализму счет за долгое замедление экономического роста в XXI веке?.. Если это произойдет, то станет ли мир искать альтернативу? Или же капиталистическим странам удастся приспособиться к возможному замедлению роста благодаря экономической политике, которая продолжит облегчать удел человеческий?»