Владимир Сорокин. Доктор Гарин. М.: Corpus, 2021
«Шесть очаровательных, образовательных, блестящих, но не смердящих на солнце‑оконце, новых, но не кленовых, а великолепно и победоносно стальных‑вольных бульдозеров ДТ‑75‑М завершили свою тяжелую, зажолую, героическую, но не элегическую, невероятную, но всем понятную работу‑храпоту к полудню‑валудню — кучи наисвежайшего, наинижайшего творога‑ворога, привезенные в 9:35 и сгруженные, ссуженные двадцатью красными, ярко прекрасными грузовиками‑жуками, были сдвинуты, стринуты, сгреблены, стреблены, сдавлены, ставлены, сплющены, спущены бульдозерами‑навозерами в центр поляны‑светляны и преобразовались, превратовались в белую‑смелую восхитительную, удивительную гору‑фору. Дивный, непротивный в своей невинной бело‑бересто‑серебро‑зеленой белизне‑перлизне березовый, тверезовый лес‑чудес окружал, охлаждал поляну‑светляну кольцом‑концом русской, не этрусской широты‑долготы и неги‑веги, понимающей и обнимающей весь радостный, хоралостный в своем советском, не немецком счастье‑властье мир‑кумир. Творожная, непреложная Гора‑фора воздвиглась, настигалась на Поляне‑светляне Радости‑младости!»
В подобном стиле ранний Владимир Сорокин мог бы написать целый роман. Сейчас же это лишь небольшой фрагмент из «романа в романе», который доктор Гарин читает то ли в нужнике, то ли на Оби-реке, текст без начала и конца, как и прочие подобные обрывки, населяющие вселенную «Доктора Гарина». Прежнему, авангардному Сорокину стиль был нужен в первую очередь для того, чтобы разрушать, вот стиль и доминировал. Сорокин нынешний, разрушая, создает — поэтому буйство языка отходит на задний план, уступая сцену классической прозе, сюжетному повествованию, изложению идей. Да-да, Горациево «развлекая, поучай» с недавних пор верно и для автора «Нормы» и «Голубого сала». Осталось понять, чему же он нас наставляет.
С миром «Доктора Гарина» мы уже знакомы по «Теллурии» и «Манараге». Здесь к середине двадцать первого века случилось несколько войн, часть Европы захвачена моджахедами, Россия развалилась на пестрые лоскутки регионов, по которым странствуют китайцы и прочие вольные люди, а технологии продолжают совершенствоваться, порождая великанов и карликов, живородящую материю, умные вещи и мягкую технику. Но главное, что это мир децентрированный, деидеологизированный, деполитизированный. Политики, к которым мы привыкли, все эти Владимиры, Борисы, Дональды, Сильвио, уже не определяют судьбы людей. Теперь они комичные пациенты психиатрической лечебницы или цирковые трюкачи. Конечно, это не значит, что боли и абсурда в мире стало меньше, но одним абсурдом меньше стало точно. В будущем по Сорокину исчез диктат идей, террор государственной или церковной пропаганды, тоталитаризм властной иерархии, замыкающей все на себя. «Мир стал человеческого размера», констатирует бригадир теллуровых плотников. На обломках идеологий воспряли здоровые телесные импульсы. Герои «Доктора Гарина» много и хорошо кушают, пьют, занимаются сексом, с удовольствием пускают газы, мочатся и т. п. «Нынче тело правит человеком», замечает списанная в утиль political being Ангела. Но, по Сорокину, получается, что не столько правит, сколько освобождает. Ведь чувства доктора Гарина к его возлюбленной Маше, прежде всего, не зов плоти, а веление сердца.
Несмотря на постоянные военные конфликты, несмотря на язык насилия, которым люди продолжают разговаривать друг с другом, мир романа дарит ощущение какой-то свободы, открытости, русской воли. Критики давно придумали ему эпитет «новое средневековье», что не совсем верно. Средневековье, кроме всего прочего, — это строгая иерархия, господство религиозных и социальных рамок. А у Сорокина происходящее напоминает скорее Дикий Запад, где кольт равняет шансы бандита и шерифа и каждый поворот дороги сулит новые горизонты и перспективы. Неудивительно, что местом действия «Доктора Гарина» Сорокин выбирает Сибирь и Дальний Восток — русский фронтир. Здесь анархисты-примитивисты соседствуют со старосветскими помещиками, бродят караваны наркодилеров-витаминдеров, города предлагают всевозможные развлечения, а на болотах прячутся жуткие черныши. В этом архаично-утопическом мире каждый ищет свое маленькое счастье, что становится возможным, поскольку люди наконец перестали сообща искать большое.
Стремится к простому человеческому счастью и доктор Гарин, переехавший в новый роман прямиком из десятилетней давности повести «Метель». Сорокин не так часто пишет продолжения и заимствует своих героев — тем интереснее сравнить обоих докторов: им, несомненно, есть что сказать друг о друге. «Метель» была попыткой Сорокина играть на поле классической русской литературы и ее же средствами. Герой повести, уездный доктор Платон Ильич Гарин, обуреваемый идеями абстрактного, книжного гуманизма, рвется исполнить долг помощи далеким больным, несмотря на непролазную вьюгу. В итоге мы видим закономерный крах его интеллигентских идеалов, беспомощность и растерянность того, кто все-таки столкнулся с «суровой правдой жизни». Но отношение автора, а вслед за ним и читателя к Гарину явно не такое простое. Повесть не зря называется «Метель». Мы испытываем невольную симпатию к доктору, которого затягивает эта великая русская метель, слепая стихия рока, в безнадежной борьбе с которой даже такие люди, как Гарин (а значит, все мы), возвышаются до уровня античного героя и античной трагедии. Неудивительно, что устроители премии «НОС» («Новая словесность») признали повесть Сорокина лучшей книгой десятилетия. Кстати, хотя в числе литературных первоисточников этой повести справедливо назывались пушкинская «Метель» и «Хозяин и работник» Льва Толстого, а также чеховские рассказы, я бы еще обратил внимание на небольшой текст Франца Кафки «Сельский врач», в котором на близком примере намного ярче выражены именно абсурд и бессмысленность происходящего, противоположные любым человеческим устремлениям. Фраза оттуда «Гол, на морозе несчастного века сего, в земной кибитке с неземными какими-то лошадьми, скитаюсь по свету» вполне могла бы быть эпиграфом к кафкианской повести Сорокина.
Совсем не то в «Докторе Гарине» и с Гариным-2. Различие двух героев, мотивов и движущих сил их путешествий столь велико, что можно говорить только о формальном продолжении «Метели». По сути же новый роман — один чрезмерно разросшийся эпизод из «Теллурии», где дан целый паноптикум персонажей, среди которых новому доктору самое место (например таких, как плотник Иван Ильич). Гарин-2, в отличие от Гарина-1 — при всей схожести их злоключений, доходящей до прямого повтора, как во встрече с витаминдерами, — вовсе не противостоит року, не испытывает краха своих убеждений, а потому и не меняется; он целиком во власти случая, играющего им, как поток щепкой. Принципиальное отличие случая от рока в том, что он не влечет героя к гибели, к герою случай безразличен — он с одинаковой вероятностью, а то и одновременно может как навредить, так и наградить. Поэтому если сюжетные коллизии «Метели» влияли на Гарина-1 только негативно (свернули не туда, потеряли вешки, сломали полоз, проспали, разогнались и налетели на препятствие), то похождения Гарина-2 больше напоминают маятник, где за очередным несчастьем обязательно следует удачная компенсация. Гарин оказывается под обстрелом и теряет Машу, но находит ценные вещи президента Алтайской республики, чуть не тонет в Оби, но вскоре получает чудо-жемчужину, едва не гибнет в плену у чернышей, но тут объявляются помощники.
Очень кстати Гарину-2 приходятся и его медицинские знания. Вспомним, что в «Метели» наш доктор применяет их лишь раз, в палатке витаминдеров, мимоходом; до главных своих пациентов он так и не доезжает, даже повозку «вылечить» не вышло. А вот Гарин-2 врачует на своем пути постоянно, причем каждый раз с ощутимой пользой для себя, получая взамен то необходимую помощь, то важные для дальнейшего продвижения предметы. Трудно не заметить, насколько точно «Доктор Гарин» соответствует канону волшебной сказки, где герой, испытывая некую недостачу или потерю, преодолевает множество препятствий при содействии чудесных средств и волшебных помощников и всегда обретает искомое. В свете сказанного уже не вызывает удивления такой нехарактерный для Сорокина персонаж, как магический белый ворон, словно прилетевший из романов Павла Крусанова. Да и прочие насельники сорокинского «мира будущего» — «теплые и холодные люди, подушки, крылатые андрогины, большие, маленькие, девушки-цветы и мальчики-шмели» — больше похожи на сказочных существ, чем на техногенных постлюдей, угрожающих сменить биологического человека.
Таким образом, эксперименты Сорокина с формой продолжаются, но если прежде это был хардкорный постмодернизм, то теперь автор тяготеет к классическим мягким жанрам — таким как волшебная сказка. (Кстати, одним из фрагментов, которые время от времени попадались Гарину, была как раз сказка «Деревянное масло».) Однако не все эксперименты можно признать удачными. Нет сомнений, что прошлогодний сборник авторских «русских народных пословиц и поговорок» дорог и мил Сорокину — это своего рода периодическая система его творчества, первоэлементы сорокинского мироощущения, из которых затем вырастают и складываются его тексты. Важность сборника еще предстоит отметить литературоведам. Но Сорокин, кажется, слишком торопится предоставить им как можно больше материала, будто бы через пару лет необходимо выпустить уже второй том (или догнать общий объем пословиц до недосягаемого далевского идеала?). Так или иначе, речь доктора Гарина в новом романе настолько усеяна поговорками и прибаутками, что буквально каждая вторая его фраза — это сентенция наподобие «Пилигримы не херувимы», «Смекалка не весталка» и «Надежда не одежда». Сказочно-приключенческий формат и так не предполагает глубокого раскрытия персонажа («Метель» не переплюнешь), так еще и благодаря этим чаще всего неуместным присказкам доктор приобретает откровенно комичный, петрушечный облик. Добро, пословицы были бы тонкими, да ведь поговорку родить — не в штаны сходить, штамповка по образцу «А не Б» дает довольно посредственный товар. Надеюсь, доктор Гарин опомнится и в следующем круге своих похождений (я почему-то уверен, что они будут — Русь еще врачевать и врачевать) поймет, что не каждая поговорка — к Богу норка и даже сказка — здесь не отмазка.
Впрочем, и подобный назойливый прием простителен, если доктора Гарина трактовать как... альтер эго Сорокина, его художественный автопортрет. А это что-то новенькое. Ведь Сорокин — признанный мастер полифонии, даже свои сокровенные мысли он вкладывает в уста персонажей различной степени монструозности и неадекватности, даже Гарин «Метели» был типом, «всегда имевшим выражение сосредоточенного недовольства», — а тут, практически впервые, появляется полностью положительный, любовно вылепленный автором герой. Гарин-2 — сибарит, умный, могучий, охочий до поговорок и чтения, любим женщинами, немного сентиментален, состоялся в жизни, никогда не падает духом, наконец, специалист по исправлению душ радикальными методами. Владимир Георгиевич, перелогиньтесь уже!