Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Стивен Коткин. Сталин: в 3 т. Т. 1: Парадоксы власти. 1878–1928, в 2 кн. М.: Издательство Института Гайдара, 2022
Рукопись грандиозного труда Стивена Коткина носила рабочее название «Мир Сталина» (Stalin’s World), и его исследование действительно посвящено тому, как менялся мир вместе со Сталиным, и тому, как Сталин стал одной из ключевых фигур, влияющих на судьбы мира. В итоге у Коткина наметилась громадная биография Сталина в трех томах, каждый свыше тысячи страниц с массивом затекстовых примечаний, набранных безжалостно мелким шрифтом.
В русском переводе Николая Эдельмана (который восстановил в оригинале многочисленные русскоязычные цитаты), весьма неплохом, и после большой редакторской работы А. А. Белых объем первого тома вырос почти в полтора раза — до двух книг под 700 страниц (зато, шутит сам автор, каждый том читается всего как 500–600 страничек). Том второй уже переводится и редактируется, третий пока не дописан. Основным сюжетом первого тома стал путь Сталина к власти — история, до сих пор досконально не изученная. Как правило, исследования по истории революций и тем более воспоминания современников посвящены их назреванию и ярким моментам начавшегося извержения. Куда меньше написано о том, чем и кем революции заканчиваются, каков (в наиболее значительных случаях — непременно всемирный) пейзаж после битвы.
Непримечательный грузин
1894
Не слишком далекий британский рецензент первого тома «Сталина» сетовал, что главный герой повествования практически не появляется на первых трехстах с лишним страницах. Все так, но что можно сказать об уже не очень молодом грузине, который до 1917 года не значил для истории ровным счетом ничего? Безработный, хронически больной и нищенствующий революционер давно провалившейся революции, переживший смерть первой жены и множества товарищей, сильно побитый жизнью и очевидно впавший в депрессию — в годы ссылки он так и не написал ни одной статьи, хотя в 1918 году в листке партийного учета укажет в качестве профессии «журналист». Вообразим в духе популярной фантастики про попаданцев, что в декабре 1916-го в сибирскую глухомань к уже 39-летнему Сталину являются гости из будущего. Поверил бы он в то, кем ему предстояло стать в 1917 году? А в 1927, 1937, 1947-м? Впрочем, куда труднее вообразить реакцию его наставника Ленина.
О дореволюционной молодости Сталина мало достоверных и существенных свидетельств. Практически все было приписано задним числом противниками либо творцами культа. Наверное, сапожник из местечка Гори Виссарион Джугашвили мог спьяну побить своего «рябого Оську» (так иногда представлялся сам Сталин, не чуждый простонародного юмора). Но многие ли из тех, кого бил отец и защищала заботливая мать, возглавили затем индустриальную сверхдержаву? Воспоминания о трудном детстве были обычной частью биографий многих большевиков, а фрейдистские намеки появляются в эмигрантских памфлетах только начиная с 1930-х, в русле тогдашней моды на психологические портреты. Коткин считает куда более важным тот необычный факт, что и отец, и даже мать Сталина, оба из семей недавних крепостных, были грамотными. Перебравшись из села в местечковый Гори, они уже пытались ухватиться за возможности начавшейся модернизации. Сталин будет ценить и опираться на таких же грубовато-пробивных людей из низов.
Контрабанда оружия, ограбление банковской кареты, случайные любовные связи, вероятно, имели место, но подробностями обросли позднее. Впрочем, все это несколько меркнет на фоне происходившего на Кавказе в те времена. Чего стоили армянские дашнаки, прозванные маузеристами. В семинарию юный Сосо поступил по квоте для поповичей благодаря подложной метрике от сердобольного настоятеля горийской церкви. В том же духовном заведении грузинский ученик как-то во время общего построения (или скорее выволочки) заколол русского попа. Будущий Сталин сочинял на грузинском романтико-патриотические стихи, довольно неплохие, по мнению британского литературоведа Дональда Рейфилда. Правда, эти сочинения отказался публиковать как незрелые и слишком националистические (!) маститый грузинский марксист Ной Жордания, который в 1918 году станет первым президентом меньшевистской Грузии (с благословения самого Карла Каутского). Сталин же примкнул к большевикам, причем одним из первых на Кавказе. В те годы тайком от семинарского начальства он много читал (как и всегда впоследствии), и в том числе «Государя» Макиавелли, позаимствованного у тифлисского гимназиста Льва Розенфельда, впоследствии Каменева. В эту среду будущей элиты большевиков нас погружает прекрасная проза Юрия Слезкина. Но как эти юные провинциальные дарования захватили власть над империей?
Модернизационная поэма без героя
1898
Вот почему первые несколько сотен страниц Коткин отводит геополитике — старому немецкому понятию, увы, сильно затасканному постсоветскими политологами, любителями отсебятины. Модернизация, согласно Коткину, это не столько сдвиг в ценностях, сколько геополитический императив. Либо в вашей стране будет современная сталелитейная и оружейная промышленность с необходимым для нее массовым образованием, наукой и всем, что их обеспечивает — предприимчивостью, деловитостью, интересом к экспериментам, социальными лифтами, — либо к вам без спроса явятся те, у кого это уже появилось. В 1850-х годах Япония и Корея выглядели очень похоже — два азиатских государства-затворника, погруженных в свои традиции. Всего через пятьдесят лет Корея становится японской колонией. Это напрямую касалось Российской империи, для которой столкновение с Японией обернулось революцией 1905 года.
Революции действительно стали высшим воплощением эпохи модерна. Во-первых, беспрецедентно выросли сила и охват современного государства, от которого было уже не скрыться ни за стенами феодальных замков и торговых городов-государств, ни на вольном Дону и в сибирских скитах. Об этом написаны фундаментальные, но вполне доступные труды Чарльза Тилли и Майкла Манна. Властная иерархия становится централизованной и зримой, сплошь в каких-то шитых золотом мундирах, сутанах и ризах. Поэтому и протест эпохи модерна делается массовым и страстно идеологическим — начиная с протестантской Реформации XVI века и вплоть до национальных восстаний в колониях середины XX. Массы и их авангард захвачены идеями не просто восстановления справедливости, но коренного переустройства мира по каким-то идеальным схемам. Об этом — книга «Благими намерениями государства» Джеймса Скотта, выдающегося йельского ученого-аграрника и не менее убежденного анархиста, последователя Александра Чаянова.
Во-вторых, запуская свои щупальца глубоко в общество ради дальнейшего извлечения налогов и рекрутов, современное государство само оказывается объектом требований податного населения, которое все более осознает массовость и целеполагание своих чаяний — это уже не бунтующие по отдельному поводу «ткачи Котсуолда», а «английские рабочие», последовательно требующие парламентского представительства и легализации профсоюзов, не крестьяне «нашенского» уезда, а граждане нации, особенно если они успели повоевать за отечество. Сыновья и некоторые славные дочери извечно существовавших на грани обеднения мелких дворян, мещан и приходских священников отныне именуются словом «интеллигенция»: религиозная, светская, студенческая, офицерская, национальная, буржуазная — всякая. Одним словом, появляются контрэлиты — берем работы Джека Голдстоуна и Ричарда Лахмана. Современная массовая политика нередко начинается с осознания, что государство и экономика захвачены кем-то извне: империалистами, иностранным капиталом или продажными олигархами-компрадорами. Предки были могучи и славны, создали свою цивилизацию (китайскую, индийскую, исламскую, «негритюдскую», латино-индейско-католическую, православную и т. д.). Если бы только не эти чертовы чужеземцы... Тут читаем классические работы Бенедикта Андерсона и Иммануила Валлерстайна.
В результате в новейшей истории самых разных стран мира в какие-то переломные моменты возникают плеяды деятелей, от которых потом никуда не деться. Им воздвигают памятники и мавзолеи, их именами называют общественные движения, школы и целые города, затем нередко низвергают, перезахоранивают, подвергают ревизии их наследие вплоть до вычеркивания из истории — и все равно спорят и спорят о них поколение за поколением. Для России это Сталин. Для других современных наций это Ататюрк, Ганди, Тито, Мао, Хо Ши Мин, Кваме Нкрума, Кениатта, Фидель и Че Гевара, Гамаль Абдель Насер, Реза-шах и его антагонист аятолла Хомейни. Увы, также это Муссолини и Гитлер. Двумя или тремя столетиями ранее (внимание, первое святотатство) это были англичанин Оливер Кромвель, голландец Ян де Витт, американцы Джордж Вашингтон и Томас Джефферсон. И конечно же, Наполеон, а также его племянник — отсюда непреходящая актуальность памфлета Карла Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Перечитайте этот язвительный анализ изобретения правого популизма, держа в памяти примеры Эрдогана, Трампа или кого-то поближе к нам. Я бы осторожно начал с Лукашенко или Саакашвили, а вы?
«Революционные императоры» в наполеоновском смысле — вожди сплошь харизматические, иногда даже вопреки природным данным — представляются полезной и достаточно широкой рамкой для понимания феномена Сталина, не обладавшего ни статью, ни чеканным профилем, ни зычным голосом: детские болезни и травмы изуродовали его лицо, руку, походку и голосовые связки. Он не смог полностью избавиться от кавказского акцента в изначально чужом для него русском языке — как и корсиканец Наполеоне Буонапарте, как и провинциальный австриец Гитлер, только в 1932 году получивший (обходным путем, по политической протекции) гражданство страны, диктатором которой станет. Все они на волне массового энтузиазма назначили себя «императорами» в ходе революционных потрясений и невероятных побед, преодолевая внутренний разброд и внешние угрозы.
Экстремальные кризисы революций (что в классических случаях равняется коллапсу государства), последующих гражданских войн и борьбы с иностранными интервенциями изгоняли и губили прежние правящие элиты, выдвигали элиты новые, подчас открыто самозванные, и сплавляли воедино власть идеологическую и политическую, военную и экономическую. Возникала невиданная прежде командная вершина, служащая пьедесталом вождям (харизма и со временем патина к пьедесталу прилагаются).
Консерватор под маской либерала
Этот теоретический экскурс отнюдь не помешает перед чтением «Сталина», поскольку Стивен Коткин не теоретик, хоть и был учеником Мишеля Фуко в аспирантские годы в Беркли. В основе своей Коткин — традиционный историк, кропотливо и критически работающий с источниками. Однако он также всемирно-сравнительный историк и неслучайно выступил в роли соавтора принстонского учебника «Миры вместе, миры врозь». При том что Коткин обособлен от американских славистов и советологов, он успешно входит в высшую научную элиту: многолетний профессор и замдекана Школы международных отношений Принстона, член Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете, постоянный книжный рецензент «Нью-Йорк Таймс», виртуозно-парадоксальный спикер, выступающий на престижных интеллектуальных площадках (кое-что выложено в ютубе). Коткин объездил все бывшие советские республики и в язвительно горьких статьях (святотатство за святотатством) обозвал их «мусоростанами» (Trashcanistans) и наследниками «Монгольского содружества». По его мнению, политические традиции от Китая и Ирана до Украины и Турции восходят в большей степени к улусам потомков Чингисхана, чем к Римской империи.
Стивен Коткин
Круг знакомств Коткина впечатляет: от польских реформаторов до постсоветских консерваторов, от ректоров до студентов, подававших заявки на западные гранты. В 1990 году Коткин водил по Нью-Йорку Егора Кузьмича Лигачева, озадаченного вопросом, какое же руководство нужно, чтобы снабжать продуктами магазины такого гигантского города. В коридорах Гайдаровского форума в Москве Коткин как-то при мне окликнул спешащего куда-то Чубайса: «Борисыч!»
На русский язык до недавних пор коткинские работы отчего-то не переводились. Только в 2018 году наконец вышла его небольшая книга «Предотвращенный Армагеддон» с характерно прямым и озадачивающим подзаголовком «Распад Советского Союза, 1970–2000». Коткин начинает свое описание с резкого упадка сталеплавильных заводов США и Западной Европы в 1970-м: оттуда устаревающие отрасли некогда передовой и стратегически важной промышленности перемещались теперь в страны вроде Бразилии и Южной Кореи, а следом — в Китай и Индию. СССР с некоторым важным запозданием (благодаря советскому экспорту нефти и газа) смыло той же волной деиндустриализации производственных центров ХХ века. Распад не остановился в 1991 году, а продолжался катастрофически все 1990-е годы, когда обретшие суверенитет республики и становятся «мусоростанами».
Прокси-войны во Вьетнаме и американская «ответка» в Афганистане непредвиденно подорвали обе сверхдержавы. Но была существенная разница, иметь ли в качестве сателлитов Японию и ФРГ или Монголию и Польшу.
И еще одно существенное отличие. Правящие элиты перед лицом индустриального кризиса, расовых волнений в Америке и этнических конфликтов в СССР, критики со стороны левацкого студенчества и перестроечной интеллигенции прибегли к схожим маневрам — только американские элиты ушли в глобализацию, сохраняя за собой мировые, по-прежнему долларовые финансы и передовые технологии, а разноэтничная советская номенклатура в 1990-х бежала в глобализацию через анонимные офшоры, прихватив с собой те же нефть и газ, но жертвуя при этом образованием, технологиями, законностью и порядком, т. е. признаками развитой страны. Об этом — пока не переведенная на русский язык книга Коткина с очередным едким названием «Негражданское общество» (т. е. правящая элита бывших соцстран).
Неужели вы верите в то, что как только диссиденты опубликовали свои прежде запрещенные памфлеты и вывели народ на улицы, номенклатура в испуге разбежалась? Или что в 1939 году коллективная воля (human agency) народов Центральной Европы снизилась до нуля, отчего Гитлер и Сталин могли приходить и творить злодеяния среди совершенно пассивного и непричастного населения? А к 1989 году у тех же народов коллективная воля вдруг взлетела до небывалого пика, они расправили плечи и стряхнули дряхлые коммунистические режимы? Может, все-таки номенклатура, долго с завистью и отчаянием наблюдавшая за образом жизни Запада и капиталистических элит, воспользовалась выступлениями диссидентов для массового бегства из сковывавшей их партийной дисциплины и давно испустившей дух идеологии?
Не сочтите Коткина либеральным критиком. Скорее он консерватор, но вовсе не типичный американский правый. В публичных выступлениях последних лет Коткин взывает к западным ценностям законности, инициативы, а также широкой демократии, социальной мобильности и довольно мускулистой внешней политики, противодействующей диктатурам. Это ностальгия по идейной ясности и активному реформизму времен рузвельтовского Нового курса и раннего этапа холодной войны, когда отец Коткина, польско-еврейский иммигрант, работавший на фабрике, реализовал свою американскую мечту о гражданстве, собственном доме и образовании для сына. Насколько идеализировано это видение, пусть остается на совести самого Стивена. Важнее другое: Коткин никогда не забывал, чего ему стоило выбиться в профессора Принстона.
Из этого контекста вырастает первая монография Стивена Коткина «Магнитная гора: сталинизм как цивилизация». Провокационный подзаголовок содержит отсылку, конечно, к идеям Мишеля Фуко, но в первую очередь — к громадному историческому перевороту, который сделал из строителей уральской Магнитки советских людей: они сами себя делали, борясь за выработку и мечтая построить город-сад (на практике, увы, скорее экологический ад), беспощадно критикуя в многотиражках и на митингах бытовую неустроенность, пьянство, прогульщиков, чванливое и некомпетентное начальство, изобличая врагов народа. Это громадное по объему материала подробнейшее исследование сталинизма снизу послужило прологом к исследованию феномена Сталина и сталинизма сверху.
Еще не великий и даже не ужасный
1906
Сталин родился в одном из множества безвестных местечек на периферии Европы, давших в ХХ веке невероятный урожай самых разнообразных дарований. К тому же Сталин появился на свет в то самое время, когда складывались основные факторы, определявшие прошлое столетие. Конечно, это бурный рост науки и техники. Тектонические изменения в мировой экономике и геополитике: помимо стремительно модернизирующейся Японии на востоке, на Российскую империю теперь напирала с запада Германия, только что объединенная Бисмарком. «Прусский путь» — образец индустриализации, направляемой государством. Эти два внешних вызова приведут к двум революциям и затем будут довлеть над Сталиным-вождем. В 1945 году, получив наконец донесение о капитуляции Японии, он поставил на патефон любимую пластинку с вальсом «На сопках Маньчжурии». Отомстили. И вероятно, тогда же он перенес первый инсульт. Однако подлинно роковой удар заключался в том, что вместо Японии и Германии теперь поднимался миллиардный Китай во главе с самолюбивым Мао Цзэдуном, а на западе из-за океана всходила колоссальная капиталистическая Америка. Возникали геостратегические массивы и разломы уже следующей исторической эпохи. Потому творческий план третьего тома коткинской эпопеи пока неизвестен: она не завершается ни смертью Сталина в 1953 году, ни хрущевским развенчанием «культа» в 1956 году — скорее уж крахом сталинского дела в 1991 году, если не ближе к сегодняшним событиям.
Первый же том подзаголовком «Парадоксы власти» и конечной рамочной датой «1928» прямо указывает на свою главную тему — возникновение сталинской диктатуры. Большей частью это предыстории множества людей, которые не смогли удержать власть, создавая тем самым из года в год невероятные и во многом случайные исторические обстоятельства, которыми стратегически воспользовался Сталин. Коткин возводит свою философию истории к германскому маршалу Мольтке Старшему, давшему такое определение стратегии: тактическое приспособление оказавшихся в наличии средств и складывающихся ситуаций к достижению главной цели. Иными словами, структуры истории задают лишь общие параметры, проявляющиеся в случайностях. Но случайности предполагают, а исторические деятели располагают по своему личному умению, характеру, идеологическим воззрениям. Ироничный Коткин называет самым потрясающим фактом, открывшимся благодаря ставшим доступными секретным архивам, то, что Сталин и его окружение в самом деле были убежденными коммунистами и продолжателями дела Ленина. Интриги велись постоянно, но никакого двоемыслия по отношению к идеологии даже наедине с собой не было. Они верили в свою историческую задачу, совершая невозможное и невозможно беспощадное во имя построения коммунизма. В этом (архисвятотатство) Сталин проявил себя как более способный, последовательный и беспощадный человек, нежели прочие большевики. Коткин считает сталинизм высшим эталоном диктатуры ХХ столетия. Гитлер едва доставал до сталинского сапога. По-английски Коткин характеризует Сталина одним словом awesome, что на русский приходится переводить двумя: «великий и ужасный».
Что бы тут мог сказать и тем более сделать сам Ленин, навсегда останется неизвестным. Коткин считает фальсификацией знаменитое ленинское «Завещание», предлагавшее сместить Сталина с чисто технической, но оказавшейся диктаторской должности генерального секретаря партии. Ленин сам назначил Сталина главой партаппарата (на ней до этого успели провалиться уже трое товарищей) весной 1922 года — и вдруг через шесть недель был парализован первым инсультом. С этого момента Сталин становится диктатором, но консолидация его власти займет еще несколько бурных лет. Возможно, понимая безнадежность своего физического состояния, Ленин передумал. Генсек оставался технической фигурой (собственно, исполнительным секретарем) лишь до тех пор, пока неоспоримым лидером партии был Ленин. Возможно, что-то такое в шепоте больного мужа расслышала многоопытная Крупская, от которой близкий друг семьи Зиновьев весной 1923 года получил взрывоопасный документ, не имевший ни черновика, ни даты диктовки, ни даже названия. «Завещанием» он именуется по традиции.
Как бы то ни было, Зиновьев не смог или не захотел вовремя дать ход оказавшейся в его руках последней воле Ильича. Опасался возвышения Троцкого? Ожидал скорой революции в Германии, которую амбициозный Зиновьев (владевший, в отличие от Сталина, немецким) рассчитывал возглавить от лица всемирного Коминтерна? Важнее всего то, что Зиновьев и остальные члены большевистского политбюро сильно недооценивали Сталина и исходившую от него смертельную опасность. Коткин подчеркивает, что в 1920-х годах и внешние враги, и внутрипартийные противники называли Сталина скучным, бездарным, нецивилизованным азиатом — но не убийцей и не мегаломаньяком. Темная сторона его характера проявится только после 1929 года, о чем пойдет речь уже во втором томе.