Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Симадзаки Тосон. Нарушенный завет. Семья. СПб.: Гиперион, 2023. Перевод с японского Наталии Фельдман, Анатолия Рябкина, Бориса Поспелова
В Японии, начиная с эпохи Нара (VIII в.), существовала каста париев эта, которая фиксируется в древних памятниках фудоки («Записях об обычаях и землях»), в частности «Записях страны Харима» (717 г.), затем институциализируется в эпоху Токугава (1603–1868 гг.), но остается актуальной и в первой половине XX в. Этимология слова эта противоречива, единого мнения по ее поводу нет, один из вариантов — «переполненные грязью». Буддийское учение запрещало убийство живых существ, особенно ради насыщения, это считалось большим грехом и даже чем-то противоестественным; людей, занимавшиеся этим, презирали. Традиционные японцы питались рыбой и рисом, мяса не употребляли. Убой скота, выделка кож, тачание обуви и кожаного воинского обмундирования — словом, все связанное с убийством животных буддистами и синтоистами считалось «нечистотой». В буддизме чистота понимается как отсутствие лишнего, ненужного; чистота — это свойство воды, золота, черт лица, т. е. чего-то без примеси, без излишка; избавление человека от того, что не есть он. Духовная и физическая чистота в автохтонной японской религии синто (букв. «Путь богов») составляет основу веры: чистые одежды, омовения, возвышенные мысли перед посещением святилищ и вознесением молитвословий — естественная часть культуры, не только древней, но и современной. «Нечистота» — олицетворение всех зол, несчастий, болезней.
Парии делились на группы: эта — самая нижняя страта париев, связанная с «нечистотой», уборкой мусора, грязи, выделкой кож, убоем скота. Выйти из касты эта было невозможно. Другие парии хинин (букв. «не-люди») были актерами, странствующими музыкантами, фокусниками, дрессировщиками зверей, кладбищенскими сторожами. Ютились эти люди по берегам рек, на отмелях, на ничейной земле, в городах и селениях им жить не разрешалось, их называли «балаганщиками» и кавара моно (букв. «люди отмелей», «люди пустошей и склонов» — то есть принадлежащие местам, где трудно жить и где никто не селится). Историки считают, что японский театр зародился на отмелях рек, которые образовывались осенью и зимой: когда реки мелели, там разыгрывались первые представления.
Эта и хинин не имели никаких прав, были беззащитны перед людьми и законом, даже взгляды их считались токсичными, не говоря уж о прикосновениях; в публичных местах они всегда должны были ходить низко склонив голову. Эти персонажи не принадлежали ни к какому сословию в строго сословном обществе, которое делилось на самураев, крестьян, ремесленников и торговцев. Покинуть свое сословие было невозможно, все принадлежащие к нему люди носили определенные прически, одежду, обувь, цвета, отличались манерами, языком — словом, все было регламентировано. Существовать вне сословий было очень трудно, поэтому эта и хинин отличались гротескным поведением и зачастую странными, хотя и робкими манерами. Эта бывали иноземцами — корейцами, китайцами, русскими — пришельцами, прибитыми морем с неизвестных островов, также беглыми преступниками — крестьяне и самураи могли стать эта; беспросветная бедность также могла превратить человека в парию.
Писатель Симадзаки Тосон (1872–1943), родившийся в начале реставрации Мэйдзи, написал роман «Нарушенный завет» (1904—1905), где впервые заговорил о париях в японском обществе. Это оказалось необычайным событием в культурной жизни Японии, ничего подобного в истории национальной литературы никогда не было. Эта были тенями на обочине жизни, их просто не замечали, о них даже думать не полагалось. Правительство Мэйдзи издало декрет о равенстве всех сословий, а в 1871 г. вышел запрет на слова эта и хинин, однако многие — крестьяне, например — протестовали против равного общения с «не-людьми», которые долгое время не могли найти свое место в обществе. Дискриминация «не-людей» настолько глубоко укоренилась в обществе, что возникли стихийные протесты с многочисленными жертвами, трущобы подвергались нападениям.
Тосон — это псевдоним, буквальное значение иероглифов 藤村 — «Деревня глициний», настоящее имя — Харуки. Его отец был представителем клана Миура, член влиятельной школы Национальной науки, объединения филологов, историков и лингвистов. Писатель страдал душевной болезнью, считал себя подверженным меланхолии, унаследованной от родителей. Он принял христианство, как и многие японцы эпохи Мэйдзи, но позже отрекся от веры.
Начинал Симадзаки Тосон как романтический поэт, увлекавшийся английской поэзией «Озерной школы», немецким романтизмом в духе Гофмана, прерафаэлитами. Его первый сборник романтических стихотворений, написанный в форме «стихов нового стиля» синтайси, «Собрание молодых трав» (1897), принес поэту много почитателей. Некоторые стихи превратились в песни, их до сих пор распевают японцы. Собрание состояло из 51 стихотворения по 5–7 мор в строке (это традиционный размер всей классической японской поэзии, начиная с первых письменных памятников VIII в.). Симадзаки Тосон сохранил любовь к поэтам японской старины Сайгё и Басё, был знатоком древней поэтической антологии «Собрание мириад листьев» (VIII в.). Переводил Шекспира — например, поэму «Венера и Адонис», — она вышла по-японски под названием «Летние травы» (Нацугуса). Увлекался Толстым, особенно повестью «Казаки», Достоевским, Чеховым. Из-за неудачного любовного романа с близкой родственницей ему пришлось бежать во Францию, где он провел несколько лет. Разразившийся в обществе скандал разрушительно повлиял на судьбу писателя и стал темой его нашумевшего романа «Новая жизнь» (Синсэй, 1918—1919).
Приступив к созданию своего первого романа «Нарушенный завет», Симадзаки Тосон болезненно переживал разрыв с поэзией, писал, что «словно прощался с возлюбленной». «Нарушенный завет» был напечатан на средства автора. Однако уже первые опубликованные главы нового сочинения имели такой успех у читающей публики, что весь тираж немедленно раскупили. Критики называли его «шедевром эпохи Мэйдзи и истинным натуралистическим романом». Плавный переход от романтической поэзии к натуралистическому роману в творчестве одного литератора кажется удивительным, но дело в том, что эпоха Мэйдзи после 1868 г. открыла двери европейской словесности после почти трехсотлетней изоляции Японии и разные направления: романтизм, сентиментализм, натурализм, реализм, а затем и авангардные течения (футуризм, дадаизм, сюрреализм) хлынули в Японию почти одновременно. Бытование романтизма в Европе заняло почти век, с конца XVIII по середину XIX века., в Японии же от первых опытов 1900-х гг. до заката романтизма прошло не более двадцати лет, а многие филологи считают, что не более шестнадцати. Первые манифесты натурализма появились в Японии в 1907 г. за авторством прозаика Сома Гёфу и под влиянием творчества Золя, а к концу 1920-х это направление стало угасать.
Японские золаисты были в свое время очень популярны, хотя японский натурализм, как и романтизм, имел существенные отличия от европейских течений. Идеи освещения биологических основ бытия, интерес к физиологии, влиянию среды, наследственности, «фотографичность» описаний привлекали читающую публику. Создание «иллюзии действительности» владело умами японских писателей-натуралистов, в том числе и бывших романтиков. Повторяли слова Золя о том, что человек действует под влиянием «крови и нервов». Характерно, что многие писатели, увлекавшиеся новыми течениями, возвращались в конце жизни к национальной традиции: писали буддийские гимны, сочиняли пятистишия- танка и трехстишия- хайку. Известно, что основоположник нового романа Нацумэ Сосэки (1867–1916) после целого дня напряженной работы над экспериментальной прозой заканчивал день традиционным пятистишием.
Филологи придерживаются мнения, что роман «Нарушенный завет» навеян «Преступлением и наказанием» Ф. М. Достоевского. Действие происходит в начальной школе, главный герой — учитель английского языка, как и сам писатель в начале карьеры. Отец перед смертью открыл сыну страшную тайну: их семья происходит из рода «переполненных грязью» и заставил его дать обет, что он никогда не признается в этом позоре. Отец говорил: «Помни: если ты в гневе или в отчаянии забудешь мое предостережение, ты будешь немедленно выброшен из общества». Далее вся жизнь учителя проходит под знаком его тайной отверженности. Тема «переполненных грязью» не явно представлена в романе, а как бы «под сурдинку», она редко проявляется на поверхности событий, скорее таится в глубине, иногда напоминая о себе во снах, воспоминаниях, словах отца. Хотя эта, выделывающие кожаную обувь, барабаны, сямисэны, и появляются эпизодически в романе, но никогда не переступают порога дома, еду и питье им выносят на улицу в особых чашках. Лейтмотив жизни главного героя — «Храни тайну!». Искусство автора состоит в описании невозможности скрыть тщательно скрываемое: все повествование над героем нависает угроза раскрытия страшной тайны, главная тема — это борьба с самим собой, этой тайной искалеченным. Жизнь его загублена, поскольку мысль о позоре сковывает его, не дает дышать, мыслить. В конце он не видит другого выхода, кроме как раскрыть тайну самому и подвергнуться поруганию и изгнанию.
Другой роман «Семья» (1910—1911) японцы также признали шедевром. На него повлияли трагические события в семье писателя: три его дочери умерли в младенчестве, а жена скончалась после родов четвертой. Вообще, его семейная жизнь складывалась несчастливо: тайная возлюбленная Комако навсегда уехала на Тайвань и вернулась в Японию только в возрасте 85 лет, в 1944 г. один из сыновей погиб на войне. Незаконное дитя, плод запретной любви, пропало без вести во время Великого землетрясения Канто в 1923 г., когда Токио был сметен с лица земли.
Роман «Семья» пользовался необыкновенным успехом: медленное угасание двух старинных, традиционных домов, тесно связанных друг с другом, один из которых — слепок собственной семьи писателя, перипетии их сложных взаимоотношений, яркие, хотя и томительные описания характеров, внутренняя жизнь домочадцев, уклад дома произвели большое впечатление на читающую публику. Неспешное повествование об очаровательных, тонко чувствующих людях, жизнь которых постепенно уплывает из рук, с одной стороны, восходит к изображению слабых характеров в драматургии традиционного театра Кабуки, где существовало амплуа нимаймэ — прекрасного, но безвольного молодого человека, гнущегося под ударами судьбы, а с другой — восходит к некоторым персонажам пьес Чехова. Позже появился термин, навеянный сочинениями другого трагического японского писателя Дадзая Осаму (1909–1948), — «семьи закатного солнца» (сяё дзоку), — об аристократических японских семьях, переживающих увядание. Очевидно влияние пьес Чехова, в частности «Вишневого сада» и «Чайки», на Тосона и Дадзая. У Чехова японские литераторы и их читатели заимствовали слово «тоска», которого в японском языке не было, однако оно стало узнаваемым в форме «тосука». Русский писатель всегда производил сильное впечатление на японцев: говорили, что влияние его творчества на Японию «сходно с каплей, пропитывающей сухую почву».