Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Дэвид Винсент. История одиночества. М.: Новое литературное обозрение, 2022. Перевод с английского В. Третьякова. Содержание. Фрагмент
Чуть свет, с собакою вдвоем
«История одиночества» — книга британского историка Дэвида Винсента, специализирующегося на исследованиях приватности, частной жизни и автобиографиях представителей рабочего класса, — была опубликована в 2020 году. Винсент стремился проследить, как на протяжении последних веков изменялось отношение к желанию человека побыть одному и количество времени, которое мы проводим наедине с собой, а также как было сконструировано само понятие «одиночество» в том смысле, в каком мы употребляем его сегодня. Хотя это никоим образом не очевидно из аннотации, исследование Винсента географически было ограничено рамками Великобритании (однако описываемые им процессы, по всей вероятности, примерно в это же время имели место и в истории других европейских стран).
Исторически самой распространенной возможностью побыть одному, доступной представителям разных сословий, была пешая прогулка. Вплоть до ХХ века повседневное перемещение людей в большинстве случаев осуществлялось пешком. Лишь обеспеченные и зажиточные граждане могли себе позволить регулярно перемещаться верхом или в карете, в то время как для большинства мужчин (если только они не были ремесленниками, живущими над собственной лавкой) рабочий день начинался и заканчивался необходимостью прошагать пешком несколько миль. Такое же расстояние зачастую приходилось преодолевать только для того, чтобы закупиться в лавке повседневными мелочами.
«В XIX веке — последнем веке, когда пешая прогулка была доминирующим способом индивидуального передвижения, — эта активность предоставляла возможности для любого вида социального взаимодействия, как и для полного его отсутствия. Благодаря ей можно было случайно встретиться с соседями на нейтральной территории, а можно было сбежать от домашних и найти время для себя. Пешеходное уединение было самой импровизированной из всех форм личного времяпрепровождения», — пишет Винсент.
«Певец Озерного края» Уильям Вордсворт обошел на своих двоих половину Европы, а другой английский поэт первой половины XIX века, Джон Клэр, родившийся в семье батрака, воспевал уединенную прогулку, дающую возможность погрузиться в красоту окружающего пейзажа, и восхищался образом Робинзона Крузо. «Уединенье превратит тюрьму / В блаженство; он внимает птичий смех — / Ему, как Крузо, сладко одному», — писал Джон Клэр, находясь на лечении в больнице для умалишенных, которую он десятилетиями не покидал до самой смерти.
В свою очередь, пешая прогулка по городским улицам была способом исследовать урбанизированные ландшафты. В первых десятилетиях XIX века в европейской литературе оформляется такой персонаж, как фланер: мужчина-наблюдатель, слоняющийся по улицам без особой цели и не вступающий в контакт с другими горожанами. Как настаивал автор викторианского путеводителя по Лондону, «невозможно по-настоящему увидеть город, если по нему не ходить».
Чрезвычайно опытным любителем городских походов был Чарльз Диккенс, иногда преодолевавший в своих стремительных прогулках по двадцать миль за несколько часов. Ходьба одновременно предоставляла ему и отдых от каторжного литературного труда, и бесконечный материал для него же, поскольку в своих странствиях Диккенс пристально наблюдал за социальными условиями жизни лондонцев.
«Я столько прошел пешком во время своих путешествий, что, если бы я питал склонность к состязаниям, меня, наверно, разрекламировали бы во всех спортивных газетах, как какие-нибудь „Неутомимые башмаки“, бросающие вызов всем представителям рода человеческого весом в 154 фунта», — полушутя писал о себе автор «Посмертных записок Пиквикского клуба».
Будучи не в восторге от бездельников, целыми днями праздно шатающихся по улице, британские власти в 1824 году ввели направленный против них Закон о бродяжничестве. Самым простым способом избавиться от подозрений в «праздношатании» было взять с собой на прогулку собаку. Задолго до связанного с эпидемией COVID-19 карантина, когда наличие собаки превратилось в привилегию, позволяющую проводить время на свежем воздухе, владельцы этих животных ощущали себя более вольготно при перемещении по городу.
«К 1877 году в Британии насчитывалось 1,4 миллиона лицензированных собак — преимущественно в городах. Считалось, что по меньшей мере столько же владельцев уклоняются от уплаты налога, и неизвестно, сколько из них будет следить за своими животными в общественных местах. Но даже если предположить, что только у получивших лицензию были ошейник и поводок, это — самая большая армия целеустремленных пешеходов с конца XIX века и далее. На каждой улице и в каждом городском открытом пространстве можно было видеть одиноких людей, движущихся в компании дисциплинированных и дисциплинирующих животных», — пишет Винсент.
Shoreline Historical Museum
Уединение, исследованное с учетом его пагубного влияния
Проблема желания людей проводить время, удалившись от социальной жизни, еще в 1780-х годах была всесторонне исследована Иоганном Георгом Циммерманом, лечащим врачом Георга III и Фридриха Великого, написавшим четырехтомный трактат «Об уединении». Сокращенный перевод этого исследования под названием «Уединение, исследованное с учетом его пагубного влияния на разум и сердце» в 1791 году был опубликован в Англии.
Единственный род легитимной тяги к уединению, который Циммерман согласен был признавать, — это потребность для человека, занятого интеллектуальным трудом, периодически оставаться в одиночестве, чтобы привести в порядок свои мысли. В иных случаях неуместное стремление избегать человеческого общества для Циммермана являлось явным симптомом патологического состояния меланхолии. Ужаснее всего в данном случае было то, что, оставаясь один и отравляя себя мрачными плодами своего воображения, больной лишал себя малейших шансов на выздоровление.
Циммерман яростно нападал в своем сочинении на монахов и отшельников, которые, по его мнению, не приблизились к подлинной сути христианского служения, а опошлили его. Беспокоило его и то, что отдельные приверженцы ценностей Просвещения вслед за Руссо «то и дело заглядываются на преимущества лесного убежища». Сам, будучи убежденным сторонником просветительского проекта, Циммерман воспринимал человека как существо исключительно социальное, а коммуникацию между людьми — как двигатель прогресса.
«Как и большинство его современников Циммерман не использовал слово „одиночество“, однако деструктивное уединение, которое он подробно обсуждал, во многом соответствовало современному употреблению этого слова. Ущерб причинялся тогда, когда человек отрывался от общества помимо его воли или же предавался такому уединению, как глубокая меланхолия или монашеский обет, — уединению, от которого нет спасения. В соответствии с преобладавшим тогда взглядом на этот предмет Циммерман предположил, что лишь определенной категории творческих мужчин можно доверить безопасное перемещение между творческим и вредным уединением», — пишет Винсент.
Проблема того, допустимо ли человеку пребывать одному, становится все более актуальной по мере наступления Модерна и стремительного переселения людей из деревни в город. С одной стороны, город представляет собой «новое общество незнакомцев», где вы можете не иметь ни малейшего представления о том, что за люди живут с вами по соседству. С другой — чем больше незнакомых людей окружает человека, тем сильнее зачастую возрастает его страсть к уединению.
В это же время формируется представление о трех различных формах уединения, все из которых досконально исследованы на протяжении книги Винсента. Первое — это воспетое поэтами-романтиками желание побыть на лоне природы и насладиться видом божественного творения. Второе — болезненное состояние, которое в английском языке обозначается не словом solitude (уединение), а loneliness (одиночество); в современном его значении (то есть как чувство экзистенциальной покинутости и отгороженности от остального мира) этот термин все чаще начинает употребляться именно в XIX веке. Наконец, третье — это кратковременная передышка, необходимая, чтобы скрасить свою напряженную жизнь какой-либо формой досуга.
Винсент подробно рассматривает различные хобби, ставшие популярными в XIX веке и связанные с получением удовольствия от одиночной деятельности — раскладывание пасьянсов, собирание марок, вышивание, рыбная ловля, садоводство, голубиные гонки и разведение животных для участия в выставках. Примечательно, что все эти занятия не только способствовали погружению людей в себя, но и объединяли друг с другом. Среди их любителей распространялась обширная периодика и, разумеется, устраивались полные неистового азарта соревнования.
«Ничто не было слишком маленьким для того, чтобы размножаться и выставляться. В 1896 году некто под псевдонимом Старый заводчик опубликовал руководство „Разведение мышей: виды, уход и выращивание“. Как и в случае с более крупными животными, раритетность означала ценность: „селекционные мыши всегда находят своего покупателя по цене от восьми пенсов до десяти шиллингов шести пенсов за пару в соответствии с расцветкой и т. д. Более того, пара черепаховых мышей была продана за целых тридцать шиллингов“», — отмечает Винсент.
University of Washington Libraries
Сбежавшие монахини и неискоренимые преступники
Одна из наиболее интересных глав книги посвящена уединению в закрытых учреждениях — монастырях и тюрьмах. Запрещенные во время Реформации монастыри постепенно начинают возрождаться в Британии в 1840-х годах, и несколько десятилетий спустя в Соединенном Королевстве уже насчитывалось более 200 католических обителей, в которых жили 3000 монахинь. Реставрация закрытых орденов, мужских и женских, вызвала настоящий взрыв негодования на общественных дебатах и в прессе.
«Враждебности к новым институтам способствовало и понятие об одиночестве как о репрессивном и разрушительном опыте. С самого начала ассоциирование закрытых религиозных общин с уходом от повседневного социального взаимодействия поставило их не на ту сторону истории. Угрозы и потрясения нового индустриального мира требовали прежде всего мирского участия, а не духовного отстранения», — констатирует Винсент.
Опубликованный в 1796 году готический роман «Монах» англичанина Мэтью Льюиса породил целую традицию полупорнографических ужасов, посвященных страданиям невинных девушек в монастырях. Еще одним признанным литературным жанром стали откровения «сбежавшей монахини», спасшейся из заточения, чтобы рассказать миру страшную правду о монашеских обителях. На обложке одной из таких книг, написанной бывшей монахиней Эдит О’Горман, было изображено лицо несчастной женщины, выглядывающей через зарешеченное окошко в двери. Понятно, что такое изображение отражало страх перед тем, что настоятельницы монастырей, пользуясь своей никем не ограниченной властью, могут замуровать в стене непокорную послушницу.
Еще более жаркие споры, чем допустимость существования монастырей, вызывала, как подмечает Винсент, разве что параллельная реформа пенитенциарной системы. Ощущение кризиса пенитенциарной политики было общим для европейских государств; прогнившим тюрьмам и «отвратительному театру смертной казни» необходимо было найти альтернативу, и для все большего числа полемистов этой альтернативой становилось обращение к одной из наиболее глубоких христианских практик — уединенному размышлению.
Евангелический социальный реформатор Джонас Хэнуэй в 1776 году писал о преимуществах «одиночества в заточении» для исправления преступников. Хэнуэй был уверен, что общение заключенного с другими грешниками только затрудняет процесс его духовного возрождения. Вместо этого заключенному следовало предоставить роскошь, доступную в те годы только очень богатым людям, — возможность непрерывного уединенного размышления. Проводя часы и дни в полном уединении, узник получит возможность проанализировать всю свою жизнь, раскаяться в своих прегрешениях и обратиться к Богу. Чтобы заключенный не сошел с ума и не наложил на себя руки в процессе этого «исцеления», с ним должен находиться в постоянном контакте один из тюремных капелланов, к которому он может постоянно обратиться как к духовному наставнику.
Спустя полвека оживленных дискуссий, включая обсуждение знаменитого проекта Паноптикума Иеремии Бентама, государство решило инвестировать средства в проект Хэнуэя, к сожалению, не дожившего до возможности увидеть строительство своей мечты собственными глазами. «Первая образцовая тюрьма современной эпохи» — Пентонвиль — воплотила в себе практически все его предложения, включая замену имен заключенных номерами и требование носить маски в часовне и классной камере для предотвращения разговоров. От масок, впрочем, в дальнейшем пришлось отказаться, поскольку они лишь помогали скрыть от надзирателей, чем сейчас занят и с кем разговаривает заключенный.
Пентонвильский эксперимент показал, насколько неистребима тяга человека к общению: заключенные разрабатывали собственные системы телеграфирования и перестукивались через стену, пытались обмениваться записками, переговаривались через водопроводные краны, перекидывались репликами на зарядке и в коридорах, оставляли на книгах и сиденьях в часовне непристойные рисунки и сообщения. Обычной мерой наказания за неподобающее поведение в тюрьмах является помещение в одиночную камеру, но, поскольку узники Пентонвиля и так содержались порознь, единственным допустимым воздействием на них было лишение света и пищи. В середине XIX века почти 90% дисциплинарных наказаний в Пентонвиле заключались в заточении на несколько дней в «темную камеру» и более половины — в «диете» из хлеба и воды. Эти меры, однако, не оказывали особенного эффекта, и заключенные все равно пытались общаться друг с другом.
Распространенным последствием одиночного содержания становилось безумие. «Тишина, глубокая и ужасная, в основном угнетает их, — писал в 1879 году один критик Пентонвиля, — и порой заставляет искать спасения в смерти». Что же касается «покаяния», то заключенные довольно быстро научились его имитировать, чтобы скорее оказаться на свободе.
Именно Пентонвиль пародийным образом описал Чарльз Диккенс в финале «Дэвида Копперфилда», когда главный герой вместе со своими друзьями посещает тюрьму и не без некоторого удивления встречает там одного из антагонистов романа — образцового лицемера Урию Хипа, занятого чтением сборника церковных гимнов. Теперь же Урия, попавший в заключение за банковские махинации, носит имя Номер Двадцать Седьмой и считается в тюрьме образцовым заключенным, однако, судя по всему, он совершенно не изменил своему образу мыслей.
Одиночное заключение как мера наказания, как пишет Винсент, просуществовало в Британии дольше, чем во многих европейских странах, и лишь в период между двумя мировыми войнами было выведено из системы. Однако уже в 1860-х годах оно утратило свой «религиозно-назидательный» смысл и стало применяться как обычная мера поддержания тюремного порядка.
National Library of Ireland
Министр по делам одиночества
Перспективы одиночного досуга во второй половине ХХ веке существенно расширились благодаря снижению рождаемости и расселению трущоб. Собственная «комната на замке», о которой Вирджиния Вулф писала как об одной из предпосылок, необходимым женщинам, чтобы заниматься литературным творчеством, перестала считаться недостижимой роскошью для большей части британского общества.
Винсент рассказывает о том, как на проведении семейного досуга отразилось появление общедоступного телевидения, популярность пазлов и изобретение кроссвордов. Еще один примечательный раздел книги посвящен истории курения. Подобно другим хобби вроде филателии или рыбной ловли, перечисленным нами выше, популярность курения в огромной мере была связана с тем, что им можно было заниматься как в одиночку, так и в компании. Курение могло быть как частью ритуала уединенного размышления, так и поводом завязать социальные контакты, если вам их недоставало.
В современном мире мы оказываемся как постоянно связаны друг с другом посредством электронных коммуникаций, так и все больше друг от друга разъединены. В начале ХХ века, как пишет Винсент, только 1% британского населения вел хозяйство в одиночестве. К 2011 году доля одиночных домохозяйств выросла до 31%, что соответствует 8 миллионам населения. С другой стороны, даже такой экстремальный вид побега от общества как долгое плавание на яхте более нельзя назвать «одиночеством» в полном смысле этого слова. «Пришедшие на смену радиотелефону и традиционным навигационным приборам GPS-карты и цифровая связь серьезно подорвали ощущение одиночества на море в любое время дня», — пишет Винсент.
В современном британском обществе одиночество воспринимается как проблема: за время, пока Винсент работал над своей книгой, британское консервативное правительство даже успело учредить первый в мире пост «министра по делам одиночества». Сам автор склонен воспринимать опасения по поводу одиночества преувеличенными. «Люди все чаще после Второй мировой войны решали жить в одиночестве, потому что это стало практически осуществимо, а также потому, что в разное время они предпочитали собственную компанию обществу родителей, или взрослых детей, или не удовлетворяющих их партнеров», — полагает он.
Книга Винсента — чрезвычайно обширное исследование, проведенное человеком с разносторонней и впечатляющей эрудицией, которое наверняка заинтересует людей, увлеченных историей повседневности. В результате какого-то примечательного невезения «История одиночества» была опубликована в начале 2020 года: то есть буквально накануне массовых карантинов по всему миру. Винсент утверждает, что современные социальные медиа позволяют человеку с заметной легкостью переключаться между режимами «одиночества» и «уединения». Однако сохранил ли он это свое мнение после того, как миллионы людей по всему миру лишились своих хобби, возможностей для личного общения и воспетых им долгих прогулок и почувствовали себя гораздо более одинокими, чем когда-либо в жизни? Чтобы ответить на этот вопрос, в переиздании «Истории одиночества» потребовалась бы дополнительная глава.