Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Зеев Штернхель, Марио Шнайдер, Майя Ашери. Рождение фашистской идеологии. СПб.: Владимир Даль, 2022. Перевод c английского И. Петросян под редакцией Н. Селиверстова. Содержание
В декабре 1914 года Владимир Ленин пишет статью «Мертвый шовинизм и живой социализм». В статье он описывает раскол внутри международного рабочего движения, обозначившийся в начале Первой мировой войны, когда его представители поделились на сторонников и противников того, чтобы их собственная страна вступала в общеевропейский конфликт. Первая группа призывала отречься от классовой борьбы и поддержать национальное правительство во имя «защиты отечества» (это, собственно, «мертвые шовинисты»), вторая оставалась верна «истинному интернационализму» и идее братства пролетариев всех стран (это, соответственно, «живые социалисты»).
Называя шовинизм «мертвым», Ленин отнюдь не имел в виду его нежизнеспособность и неизбежную скорую гибель под напором сознательных рабочих масс: просто для лидера большевиков отступники из первой группы «умерли» как социалисты. Ленин не обманывался. Он понимал, каким живучим может оказаться шовинизм вчерашних союзников по рабочему движению. И действительно, «мертвый шовинизм» пережил войну и сыграл ключевую роль в установлении в Европе фашистских режимов. Идея о том, что фашизм — это не столько чисто правое движение, сколько движение поправевших левых, является, пожалуй, центральной в фундаментальной работе израильского историка Зеева Штернхеля (и его младших коллег Марио Шнайдера и Майи Ашери), вышедшей в издательстве «Владимир Даль».
Штернхель, польский еврей, потерявший почти всех родных во Второй мировой войне и холокосте, совсем не похож на классического кабинетного историка. Будучи человеком выдающейся личной храбрости, он, приехав в Израиль вскоре после основания молодого государства, сражался в Синайской, Шестидневной и Ливанской войнах, а также в Войне Судного дня, защищая новую родину. Храбрость Штернхель продемонстрировал и в науке. В своих книгах, включая и «Рождение фашистской идеологии» (1989), он бросает вызов послевоенной европейской историографии, которая привычно утверждает, что фашисты были исключительно маргинальной политической группой, чьи идеи и практику нельзя вывести из общих тенденций европейской политики конца XIX — начала ХХ веков, снимая, таким образом, ответственность за фашизм с политического мейнстрима. Штернхель, как и ряд других исследователей конца прошлого столетия, как, например, Джеймс Энтони Грегор, старается, напротив, вписать фашизм в европейский общественно-политический и интеллектуальный контекст. В отличие от Эмилио Джентиле, о книге которого недавно писал «Горький», стремившегося подчеркнуть самобытность фашизма как политического и интеллектуального феномена, Штернхель пытается показать исключительное влияние синдикалистских идей на становление итальянского фашизма.
Получивший школьное образование в Авиньоне, писавший на французском и специализировавшийся на галльских радикалах Штернхель почти половину книги об итальянском par excellence фашизме посвящает Франции. Причем в центре его внимания — не классические правые, такие как Морис Баррес или лидер «Аксьон франсез» Шарль Моррас, а бывший социалист Жорж Сорель. Сорель — пожалуй, главная звезда книги — отошел от левой идеи, чтобы разрабатывать собственную теорию мифов, которые, по его словам, движут историю, и проповедовать «духовно возвышающее» насилие. Будучи в начале интеллектуального пути «примерным учеником Маркса», Сорель шаг за шагом развивал свой марксизм таким образом, что тот все меньше походил на учение автора «Капитала».
С точки зрения Сореля, человеку тесно в историческом материализме, для него унизительно быть функцией производственных отношений. Экономические выкладки не могут вдохновить его на революцию. Сорельянский политик — это этическая фигура, его бунт против капитализма — не следствие материальных интересов класса, а нравственный подвиг, направленный на низвержение упадочного буржуазного общества. За образцом такого политика Сорель обращался к античным грекам, причем не к интеллектуалу Сократу, наследником которого француз видел современных ему либералов — своих врагов, а к воину — защитнику полиса, носителю идеологии греческих трагиков. Эллинский воин движим не идеями, а мифами о великих деяниях предков. Похожий миф нужно предложить современному революционеру на замену марксизма, оставив от учения Маркса только классовую борьбу, понятую как моральная битва с силами декаданса.
«Зачарованный, начиная с самого первого произведения, ролью мифов в истории цивилизаций, [Сорель] выработает в ходе долгого интеллектуального созревания и политической активности поистине гениальную идею — теорию о сотворении морали и добродетели героическими мифами и насилием. Спроецированная на марксистское видение истории, эта идея модифицирует марксизм, в одночасье превращая его в безжалостное оружие войны, которое может обратить против буржуазного строя не только пролетариат, но и общество в целом».
Сорель вынашивает миф о всеобщей забастовке — гипотетическом героическом событии, которым должны вдохновляться рабочие и профсоюзные лидеры во время проведения своих акций. У него появляется целая когорта видных последователей во Франции и Италии, распространяющих его взгляды и пытающихся воплотить их в реальных рабочих стачках, на которые так богато было первое десятилетие ХХ века. К концу этого десятилетия многие революционеры и справа и слева начинают чувствовать, какую мощную силу, дремлющую в обществе, способны пробудить предложенные Сорелем идеалистический пересмотр марксизма и сакрализация пролетарского насилия.
Левая тактика рабочей борьбы соединяется у сорельянцев с правой системой ценностей — отрицанием демократических свобод и процедур, элитизмом, воинской моралью, ненавистью к рационализму, презрением к среднему человеку. Для полноты картины не хватает «священной коровы» — безусловной святыни, ради которой не жалко отдать жизнь (лучше, конечно, чужую). Такой святыней для последователей Сореля становится нация, к идее которой они, в отличие от классических националистов, приходят слева. Поэтому в случае итальянских сорельянцев это будет «пролетарская нация» — Италия, которая так же подчинена «старой Европе», как рабочие подчинены капиталистам. И тогда почему бы не поддержать вступление Италии в войну с реакционной Германией, раз эта война — всего лишь проекция классовой борьбы на международную арену?
Штернхель подчеркивает: Сорель прекрасно понимал, что́ может вырасти из его учения, которое смазывало заржавелый национализм маслом революционной марксисткой тактики. В последние годы Сорель писал:
«Я убежден, что через пятнадцать или двадцать лет новое поколение, освобожденное, благодаря бергсонизму, от фантомов, созданных интеллектуалистскими философами, начиная с Декарта, уже не будет слушать никого, кроме людей, способных объяснить ему теорию зла... Я не раз заглядывал в бездну, но не осмеливался рискнуть... Однако по некоторым признакам я вижу, как уже начинает формироваться эра, в которой займет надлежащее место метафизика зла».
И она сформировалась. Последняя глава книги целиком посвящена интеллектуальной биографии Муссолини, который также начинал свой путь с крайне левых позиций и постепенно пришел, под сильным влиянием Сореля, к фашизму. Штернхель показывает, что перелом в идеях дуче не произошел внезапно под впечатлением от разрывающихся снарядов на полях Великой войны. С точки зрения Штернхеля, идеалистический марксизм в сочетании с героической этикой и антиинтеллектуализмом и без всякой войны привел бы к тому, что он называет «фашистским синтезом». Муссолини вынашивал в себе фашизм, еще будучи лидером итальянских социалистов, и его метаморфоза оказалась более чем естественна.
В книге Штернхеля между фигурами Сореля и Муссолини, как между альфой и омегой фашизма, расположено множество промежуточных персонажей, которые обеспечили преемственность от «Размышлений о насилии» до марша на Рим. Среди них Эдуард Берт — создатель первой фашистской организации во Франции, Альчесте де Амбрис — автор модели корпоративного государства, Габриеле д’Аннунцио — поэт-националист, захвативший целый город, пока европейские лидеры были заняты на Парижской конференции, Филиппо Томазо Маринетти, воспевавший насилие еще до Первой мировой, а во Второй дошедший до Сталинграда... Всех их объединяла ненависть к мещанству и рациональности, идеализм, вера в искупительный характер войны — а еще то, что каждый из них внес свой вклад в метафизику зла, которую напророчил Сорель.
В упомянутой выше статье про «мертвых шовинистов» Ленин пишет, что война обостряет и «выводит наружу» социальные противоречия, поэтому за большой войной почти наверняка последует революция. История подтвердила его правоту, но с одним важным уточнением: весь вопрос в том, какой будет эта революция — социалистической или фашистской.