Бен Орлин. Математика с дурацкими рисунками. Идеи, которые формируют нашу реальность. М.: Альпина нон-фикшн, 2020. Перевод с английского Алексея Огнева
Этим летом «Горький» делал подборку пяти книг о математике для нематематиков, и я уверен, что если бы книга Бена Орлина тогда уже вышла, то заняла бы там свое заслуженное место.
Орлин — учитель математики из Миннесоты, автор одноименного с книгой блога, чья педагогическая амбиция состоит в том, чтобы показать школьникам: математика лежит в основе всего. По собственному признанию, на уроках он чаще всего терпит поражение и ученикам по-прежнему кажется, что «математика — это затхлый подвал», — но это, безусловно, кокетство.
Орлин сам говорит прямо, что самоуничижение — важный элемент его педагогики, который в первую очередь проявляется в рисунках, якобы настолько нелепых, что ничего кроме смеха они вызвать не могут. Это тоже кокетство, потому что его рисунки очень милы, узнаваемы и отлично подходят, чтобы сбить градус пафоса с рассуждений об «основе всего».
Надо сказать, что Орлин ничуть не отвечает на вопрос, почему же математика лежит в основании мира. Он констатирует это как веру и признает, что у него нет объяснений, почему анализ частотности употребления слов показывает: «сильная литература» (Хемингуэй) коррелирует с минимальным употреблением наречий, а «слабая» (Мелвилл (?!!)) — с частым, а поэтому математик тщательно вымарывает наречия из своих текстов.
Несмотря на подобные курьезы, Орлин действительно классно демонстрирует, как умозрительные законы математики, словно небесный каркас, проступают в самых разных житейских областях: от мотивации покупателей лотерейных билетов до ответа на вопрос, почему муравьям не страшно падать с высоты, не минуя мемогенную историю о том, разумно ли поступил Дарт Вейдер, построив Звезду смерти в виде шара.
И не смотрите на «детский» формат книжки с картинками, «Математика» отлично подойдет любому читателю лет с двенадцати.
«ИМПЕРСКИЙ ГЕОМЕТР. Как я уже сказал, шар имеет минимальную площадь при заданном объеме. Но я признаю, что у этой формы есть свои недостатки.
ГРАНД-МОФФ ТАРКИН. Ликвидация мусора стала вечной пыткой.
ИМПЕРСКИЙ МУСОРЩИК. Основное решение проблемы мусора в космосе просто: выбросить его за борт. Однако минимальная площадь поверхности означает, что большая часть вашей станции расположена далеко на поверхности. Нам понадобились мусоропроводы длиной в десятки километров».
Романсы бельевой веревки. Деяния женщин, преступивших закон. М.: Водолей, 2020. Перевод с испанского Павла Рыжакова. Содержание
В испанской литературе романсами называются небольшие сюжетные поэмы, зачастую народные и анонимные. Они зародились уже в Средние века, а то и раньше. Особый поджанр этих поэм, особо популярных в XVII–XVIII веках, зовется «романсами бельевой веревки»: они печатались на несшитых листках без обложки и развешивались на продажу на рынках прикрепленными к бечевкам прищепками. По существу, это была ранняя форма бульварной прессы: зачастую неказистые, но не претенциозные произведения на злобу дня, по следам «реальных событий», с острым сюжетом.
Составитель и переводчик сборника объединил под одной обложкой тексты о женщинах, которые и по нынешним меркам являются весьма эмансипированными персонами. В одной поэме насильно выданная замуж донья убивает мужа и становится предводительницей разбойников. В другой — выступает в роли серийной убийцы со слабо понятной мотивацией. Третья — и вовсе «История о том, как две дамы между собой поженились» (без волшебства дело не обошлось) и т. д. В общем, галерея неувядающих образов испанского фем-эмпаурмента раннего Нового времени.
«В одеянии этом бесстыдном
Разъезжала она повсюду,
Заражая дороги страхом,
Грабя путников без разбора.
Ну а если какой-нибудь путник
Приходился тиранше по нраву,
То она такого счастливца
К любострастию принуждала,
А потом, насладившись вдоволь,
Награждала красавца казнью —
Так всецело владел ей демон,
Ко греху ее побуждавший,
Что она одного кавалера
Красотой плененного дивной,
Усладила, а после в пламя
Приказала живого бросить».
Александр Мещеряков. Остаться японцем: Янагита Кунио и его команда. Этнология как форма существования японского народа. М.: Лингвистика, 2020. Содержание
Эта книга — завершение трилогии замечательного япониста, автора одного из самых популярных текстов на «Горьком» Александра Мещерякова. Ее первые части посвящены телесной культуре Японии («Стать японцем») и их эмоциональной жизни в тоталитарный период («Быть японцем»).
«Остаться японцем» — это биография человека, чье имя известно каждому японцу, но за пределами острова его знают только специалисты. Для пояснения российскому читателю масштаба личности Мещеряков сопоставляет Янагиту Кунио (1875—1962) с академиком Сахаровым или Лихачевым, хотя, по моим ощущениям, уместно сравнение с фигурой вроде Ломоносова. Янагиту считают основателем японской этнологии — области знания, которая сыграла (и играет) совершенно особую роль в стране. Он принял Японию сельской страной без национального самосознания, а оставил — урбанизированным государством с четкой и уникальной идентичностью. Вклад Янагиты в формирование этой идентичности, равно как и национального самоуважения, трудно преуменьшить.
После разгрома во Второй мировой японцы находились в общенародной депрессии, и именно этот ученый-любитель, далекий от научных стандартов, оказался психотерапевтом, который научил соотечественников любить себя и пестовать собственную японскость. Именно в этом смысле «команда» из названия книги — это вся нация, осознавшая себя, свое мышление, быт, искусство как нечто неповторимое. Здесь работает занятная ауторефлексивная петля: уникальность производится из размышления о собственной уникальности. Как Янагита эту петлю завязывал всю жизнь, Мещеряков рассказывает, помещая историю жизни строптивого мыслителя и краеведа в контекст бурных исторических событий.
«Подход японских этнологов был уникален для середины XX века. Этнография (этнология) на Западе в значительной степени формировалась как способ познания тех народов, которые попали в тиски западного колониализма. Эти знания активно использовались для проведения более эффективной управленческой политики. Однако в послевоенной Японии этнологические знания служили совсем другой цели: они использовались прежде всего для познания собственного народа и поисков национальной идентичности. В этом отношении они походили на немецких и русских литераторов эпохи романтизма, которые поднимали на щит „фольклор”».
Михаил Ямпольский. Ловушка для льва. Модернистская форма как способ мышления без понятий и «больших идей». СПб.: Сеанс, 2020
Отправной точкой для новой книги философа и филолога Михаила Ямпольского послужили размышления о кризисе культуры, которая, по мнению автора, в настоящий момент зажата с двух сторон. С одной стороны, Ямпольский говорит об утрате связей, или «вакууме» культуры по отношению к религии и политике, которые ее традиционно подпитывали смыслами. С другой, культуру давит рынок и «туристическое» восприятие наследия. Жару поддает дигитальная тиражируемость образов, «невыносимо пустая и бессодержательная».
С целью нащупать возможные пути выхода из тупика Ямпольский предпринимает попытку написать интеллектуальный генезис модернистской формы «в разных вариантах ее понимания». Мышление формой он противопоставляет (отжившему, исчерпанному) мышлению с помощью понятий. Пример удивительной плодотворности формы — это «первый» модернизм, который продемонстрировал после Первой мировой способность нести революционное содержание через беспредметность. Таким образом, теоретическая ставка автора заключается в том, чтобы разобрать, как «мыслят формой» фигуры в диапазоне от Эйзенштейна до Бэкона, и наметить новые ресурсы смысла.
Замах, как мы видим, прекрасен, удар убедителен настолько, насколько читатель готов согласиться с тем, что Джордж Оруэлл — видный теоретик тоталитаризма, а политика в современном мире кончилась. Впрочем, это мелочи; книга по-настоящему увлекает, когда Ямпольский подтягивает для размышлений о форме данные антропологии о туземных ритуалах.
«Ловушка — это суррогат ее создателя, охотника. Одновременно ловушка является и знаком ума охотника, и моделью его жертвы. Гелл называет ее „летальной пародией Umwelt’а животного”. И в этом смысле она рефлективна и соединяет в себе различные регистры и модальности сознания — знание охотника и незнание жертвы. В ней как бы соединены в пространственной форме черты, характеризующие ритуальный дискурс как таковой. В ловушке свернут в ее структуру целый рассказ, сценарий охоты и время ее будущего протекания. Ловушка буквально действует как ритуал, но и как произведение искусства».
Взгляд чужеземца. Дипломаты, публицисты, ученые-путешественники между Востоком и Западом в XVIII–XXI вв. М.: Институт славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2020. Содержание
Коллаборативный труд команды историков и филологов из славянских стран, занятых делом достаточно туманным, а именно «изучением процесса становления систематического научного и „околонаучного” знания об отдельных народах, государствах и регионах и формирования представлений о родной стране или стране пребывания в Новое и новейшее время».
На практике мы имеем дело со сборником не столько аналитических статей, сколько кратких очерков, посвященных малоизвестным и узкоспециальным взглядам на исторические ситуации в Евразии. Слишком общо звучит? Так и есть, но иначе стянуть воедино эти разнонаправленные тексты сложно. Для понимания приведу пару названий: «Внешняя политика Б. Н. Ельцина глазами словацких дипломатов (1993–1999)». Или — «„Страна, которую я давно мечтал увидеть...”: Англия Олауды Эквиано».
Читать это интересно ценителям академической дичи и скаутам исторических неочевидностей. Так, из сборника можно вытянуть историю о том, как цесаревич Александр Александрович, будущий Александр III, мучался вовремя путешествия по России — от необходимости встречаться с собственным народом. Или о том, что в начале XIX века национальное сознание греческих дипломатов на российской службе не вступало в конфликт с интересами России, однако противоречия начались по мере того, как то же сознание начало формироваться у ближневосточных арабов.
«Несмотря на то, что будущий Александр III готовился управлять Россией, имперское пространство представлялось ему в образе „другого”. Таким образом, то, что для наследника престола было объективно „своим”, субъективно оказывалось для него „чужим”.<...>
Путешествие великого князя по стране предполагало многочисленные встречи с народом и представителями общества, что мало-помалу стало раздражать цесаревича Александра Александровича. „Я уже начинаю не то чтобы уставать, а уже становится тяжело постоянно принимать, разговаривать, быть постоянно любезным, и это меня утомляет, а физически я вовсе не устаю”, — писал он в дневнике 2 августа 1869».