Искажение немецкой души

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Фридрих Мейнеке. Немецкая катастрофа. Размышления и воспоминания. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2025. Содержание

В последние несколько лет русскоязычный книжный рынок буквально захлестывает волна всевозможной литературы, посвященной переживанию и осмыслению опыта жизни при агрессивных тоталитарных режимах прошлого. На гребне этой волны неизбежно оказываются книги о нацистской и послевоенной Германии. Со стороны довольно трудно понять, какие загадочные соображения вызывают у читателя столь горячий интерес к подобным темам. Сколь бы тяжелой ни казалась нам современная действительность, вряд ли бесконечное переживание чужих кошмаров способно принести надежду или хотя бы утешение, не говоря уже о настоящем понимании собственного положения, путь к которому лежит вдали от натоптанных популярной культурой «исторических параллелей». Историки хорошо знают, насколько обманчивыми бывают сходства между разными эпохами и обществами, даже на первый взгляд неоспоримые. Более того, иногда поспешные сравнения оказываются просто-напросто опасными. Так, сводя исключительное и ни с чем не сравнимое в своей чудовищности явление нацизма до уровня повседневного клише, мы не только упускаем из виду его специфику, но и преуменьшаем масштабы принесенного им горя.

Жаловаться, впрочем, нет нужды, и пусть всякий утешается как может. Тем более что этой самой волной к берегам читательского кругозора русскоязычной публики прибивает замечательные книги, в том числе незаслуженно малоизвестных писателей. Среди них можно назвать «Немецкую катастрофу» (1946), сразу после выхода ставшую бестселлером и выдержавшую несколько переизданий. Ее автор Фридрих Мейнеке (1862–1954), как привычно называют Фридриха Майнеке в России, был выдающимся немецким историком, одним из крупнейших в своем поколении, фактически предводителем целой научной школы. К сожалению, его сочинения практически не переводились. До сих пор был доступен только классический труд о возникновении историзма — того самого основополагающего принципа современной науки о прошлом, который учит рассматривать события в их историческом контексте. Теперь перед нами скорее мемуарное высказывание на стыке публицистики и исторической социологии, в котором маститый ученый, выступая одновременно как гражданин и как профессионал, предлагает свой взгляд на причины возникновения национал-социализма.

Как гражданин Мейнеке всегда придерживался либерально-консервативных взглядов в том или ином их виде, постепенно дрейфуя от старомодного монархизма и патриотических настроений 1914 года к осторожной поддержке республики как лучшей из одинаково неудовлетворительных моделей политического общения, реально доступных человечеству. Современных читателей часто удивляет противопоставление нацизма и консерватизма. Таково следствие терминологической путаницы, из-за которой наши представления о консерватизме не соответствуют тому, что под ним понималось ранее. Само по себе это не очень страшно и даже иронично, если бы только приверженцы нынешнего «консерватизма» не спешили превзойти все панические ожидания своих оппонентов. Обидно разве что за богатое наследие консервативной мысли, независимо от наших идеологических предпочтений обладающее высокой ценностью для политической науки и культуры в целом.

Между тем, если мы посмотрим на ряд сочинений противников нацизма, вышедших за последнее время, то обнаружим, что едва ли не все они написаны консерваторами. Издательская серия, в которой выходит «Немецкая катастрофа», в этом отношении особенно показательна. Все встанет на места, если понять консерватизм в его исходном значении — как стремление сохранять и поддерживать все ценное, включая свободу, перед лицом коренных потрясений и опасной новизны, в том числе ценой реформ и адаптации. Разумеется, здесь не должно быть никаких иллюзий: большое число немецких консерваторов позволило себя оболванить и поддалось нацистскому гипнозу. Однако история очень быстро расставила все по местам. Сами нацисты называли свой приход к власти «великой революцией». К этому не следует относиться с излишним доверием, но доля правды здесь есть. Их идеология была направлена против многих устойчивых, традиционных способов политического мышления и действия. Старый мир казался им достойным почти полного разрушения. Вопреки стереотипам про защиту каких бы то ни было ценностей, которые волновали их разве что в качестве предмета «переоценки», нацисты опирались в своей пропаганде не столько на традиционное, сколько на естественное — понимаемое, надо сказать, весьма своеобразно. А ведь мало что так неестественно, как традиция. Авторитет исторической преемственности покоится исключительно в сфере культуры, но никак не природы.

Как и у любого, даже самого отвратительного результата человеческих дел, у нацизма имеется своя история. Больше того, говорит Мейнеке, национал-социализм не был чем-то выросшим исключительно на немецкой почве. Напротив, то была чудовищная по замыслу и последствиям попытка совместить два магистральных направления западной политической мысли. Долгое время казалось, что генеральной линией развития Европы было сочетание личной свободы и коллективных обязательств, то есть сохранение достижений классического либерализма XIX века. Вместо этого со стремительным ростом населения и вовлечением все большего числа людей в политику произошло резкое погружение в деспотизм. Как предупреждал в свое время Якоб Буркхардт, стремление к недостижимому массовому счастью привело к выходу на сцену демагогов, которые, опираясь на насилие, повели массы к послушанию и дисциплине по военному образцу.

Кроме иллюзий, принесенных идеалами Просвещения и Французской революции, общество оказалось подвержено тяжелому давлению результатов промышленной революции и механизации труда. «Источником этого давления стала не только алчность, как может показаться при чтении Буркхардта, но и элементарная потребность в достойных условиях жизни новых, поначалу тяжело угнетенных и аморфных масс». Массы потребовали не просто демократии, а достойного уровня жизни. Социализм стал их Библией, а революция — путем к «тысячелетнему царству нового счастья человечества и спасению». Так родилась первая волна XIX столетия, совладать с которой удавалось как при помощи государственной политики, будь то репрессивной или реформаторской, так и при помощи второй волны XIX века — национализма.

Поначалу национальное движение было либеральным, но постепенно на первый план стал выходить импульс могущества и экспансии. При этом, в отличие от социализма, оно не требовало полного разрушения прежнего мира и даже могло превратиться в его союзника. В первую очередь это связано с тем, что национализм опирался не на бесформенные массы обездоленных, а на буржуазный средний класс, который пользовался достижениями и привилегиями эпохи стремительного роста, принесенного индустриальным капитализмом. Главным следствием союза государства и национализма стала империалистическая идея, стоявшая на повестке дня перед началом Первой мировой.

Мейнеке полагает, что социализм и национализм невозможно было удержать от взаимного влияния. Они были не просто продуктами человеческих страстей, а инстинктивными ответами на объективные экономические, политические и культурные запросы. Однако две реальные попытки совместить эти подходы в ХХ в., итальянская и немецкая, исходили из идеи жесткой централизации, освобожденной от парламентских и гражданских ограничений. При этом отбрасывались все фундаментальные идеалы европейской цивилизации, не только либеральные и гуманистические, но также и христианские, лежащие в их основе.

В Германии столкновение национализма и социализма оказалось более жестким, чем где-либо еще. В силу особенностей истории, национальное движение возникло здесь раньше, чем социалистическое. Духовный расцвет немецкой культуры рубежа XVIII-XIX вв. совпал с умножением среднего класса. На этой почве возрастало и вполне здоровое на первых порах чувство патриотизма, особенно во времена наполеоновской оккупации. Хотя уже тогда Гегель писал о наступлении масс, ход истории еще не был предопределен. Потребовалось много промежуточных ступеней в развитии немцев, от эпохи Гёте к эпохе Бисмарка и эпохе Гитлера, чтобы возник ее идеал «человека силы».

Долгое время высшей целью немецкой культуры было как раз сохранение «священного наследия эпохи Гёте» и его сбережение от огрубления культуры под натиском все более разрастающихся масс. Отсюда родился феномен классического либерализма и предложенный им «синтез духа и власти», призванный способствовать нравственному воспитанию и сохранять публичную свободу в крепкой оболочке полицейского государства всеобщего благоденствия. Впрочем, в культурном отношении то была уже эпоха эпигонов, «серебряный век» по сравнению с «золотым веком» Веймарской классики. В политическом отношении этому синтезу угрожали как раз те тенденции, которые он стремился объединить.

В прусском государстве, говорит Мейнеке, жили «две души — культурная и враждебная культуре». Его армия породила чрезвычайно заразительный и не имевший аналогов милитаризм. Помимо несомненно высоких моральных качеств вроде чувства долга, строгости и дисциплины, милитаризм приносил в общество единообразие и сужение кругозора, приводил к бездумному подчинению и попросту убивал «многие плодотворные жизненные источники». Несмотря на отдельные выдающиеся достижения искусства и науки, общий уровень вкуса и культуры оставался весьма низким. На самом деле, утверждает автор, «все безнравственные страсти и наклонности» эгоистически настроенного дворянства и военного чиновничества свободно сохранялись под внешним покровом дисциплины.

В то же время на привычный порядок внахлест надвигались волны национализма и социализма. Их столкновение протекало сложно, порождая множество гибридных форм, как умеренных и реформистских, так и радикально-революционных. Появлялись любопытные попытки синтеза, как, например, национал-социальное движение Фридриха Наумана. С чисто теоретической точки зрения оно было весьма привлекательным, поскольку обещало восстановить баланс духа и силы на новых основаниях. Все лучшее в немецкой культуре предполагалось объединить и направить на решение как чисто экономических, так и нравственных требований пестрого современного общества. Несмотря на энтузиазм по его поводу среди идеалистически настроенной молодежи, Науману не удалось добиться гармонического слияния рабочих и буржуазии. «Если бы его попытка увенчалась успехом, — пишет Мейнеке, — гитлеровское движение не имело бы шанса появиться на свет». Однако эта благородная мечта, хотя и успела внести некоторый вклад во взаимопонимание между рабочим классом и национальной буржуазией, пришлась не к месту, возникнув одновременно слишком рано и слишком поздно.

Одно и то же злое начало уже пронизывало к тому моменту все внутренние и внешние конфликты Германии. Гуманистические тенденции подвергались все большей угрозе со стороны все более узколобого и агрессивного национализма. Умеренность и приверженность классическим идеалам были не в почете, воинственная душа брала верх над культурной. Буржуазная культура на рубеже веков выхолащивалась, силу набирали «прагматики» — сторонники изменения несправедливого мирового порядка посредством революции или экспансии. Мечта об общности духа и власти окончательно уходила в прошлое, давая путь радикализму и пренебрежению всеми ценностями старого мира. Особенно мощную интеллектуальную подпитку это демоническое, по характеристике Мейнеке, явление получало со стороны стремительно набиравших популярность идей Ницше, чей идеал сверхчеловека казался все более соблазнительным.

Патриотический подъем 1914 года ненадолго залатал трещины внутри немецкого общества. Именно тогда случилась последняя вспышка прежнего стремления к единству интеллектуальных и социальных притязаний. На первых порах крупные интеллектуалы тех лет вроде Георга Зиммеля, Макса Шелера или Томаса Манна даже считали войну необходимым средством для «очищения» европейской культуры от негативных последствий капиталистической цивилизации. Очень быстро всему этому пришел конец. Война обернулась не разрушением, а усилением всех негативных тенденций. Развернувшееся общественное противостояние по поводу целей войны показало, что все стороны находились во власти страстей и выступали исходя из «прагматических» соображений. Люди полагали, что обладают «реализмом современного человечества с его победоносной силой». Однако то, что считалось «реальной политикой», на деле представляло собой ее противоположность. Иллюзорная деловитость и аргументация к «целесообразности» обернулись слепым и безоговорочным ощущением себя каждой из партий на единственно правильной стороне истории.

Классический синтез власти и духа опирался на особенно тонкий баланс разума и чувства, но уже в эпоху Бисмарка произошел резкий перекос в сторону рационализма в его особом, научно-техническом изводе. Хрупкое равновесие рациональных и иррациональных устремлений было резко нарушено. Однобокое развитие — «дрессировка», пишет Мейнеке, а Макс Вебер назвал бы это «вышколенностью» — технического интеллекта нарушило целостность человека. Произошло то, что случается даже с хорошо образованными инженерами, которые полностью посвящают себя профессии, но ближе к сорока годам неожиданно чувствуют в себе «подавленные метафизические потребности». Тогда вчерашний здравомыслящий специалист страстно окунается в какое-нибудь модное течение и запросто превращается в фанатика и мракобеса. Итогом такого импульсивного восполнения духовной нехватки «становится не настоящая гармония критической дисциплины и творческой глубины, а новая односторонность, действующая необузданно и неумеренно».

Именно такой тип человека Мейнеке усматривает в первых приверженцах, идеологах и вождях национал-социализма. Масштабное проникновение техники в повседневность привело не только к впечатляющему прогрессу цивилизации, но и триумфу чисто прикладного интеллекта. Душевные силы оказались вытеснены на дальний план. «У сердца и фантазии есть выбор между одичанием и засыханием. В большинстве случаев имело место второе». На место гармоничного развития всех способностей пришло стремление к максимальному развитию одной из них в ущерб всем остальным. Homo sapiens, человек разумный, оказался порабощен homo faber, человеком творящим, чье творчество было целиком посвящено утилитарным целям, а разум — поставлен на беспрекословную службу расчету и производительности.

Таким образом, нацизм был подготовлен не триумфом иррационализма, а извращенным восполнением метафизической пустоты в мировоззрении современных немцев. По мнению Мейнеке, технико-рациональная узколобость, берущая начало как раз в прусском милитаризме конца XVIII века, внесла решающий вклад в рост популярности Гитлера среди отставного офицерства 1920-х. «У техников военного ремесла не было полного понимания целостности исторического бытия»: именно эта неспособность ветеранов рейхсвера — в большинстве, конечно, стихийных консерваторов — адекватно оценить степень угрозы национальным интересам, исходившей от нацистского движения, позволила Гитлеру ослепить и подчинить себе армию. Вооруженные силы не заняли в новом государстве того места, на которое надеялись. Очень скоро они стали орудием безраздельной власти НСДАП, уже имевшей собственную армию. Связь нацизма и прусского милитаризма, таким образом, не была прямой и необходимой. Тем не менее именно милитаризм дал свободу «злому духу Ваффен-СС», который «определял теперь сущность и волю правителей и привел нас всех к катастрофе».

Так «искажение души» немецкого человека привело к тому, что преувеличенное значение придавалось, с одной стороны, техническому интеллекту, с другой — стремлению к власти и богатству. Однако «новая этика национального эгоизма» кое-что позаимствовала у старой, а именно представление о приоритете общей пользы над индивидуальной. Разумеется, «общее» дело рассматривалось здесь с точки зрения притязаний одной партии на тотальную власть, а никак не в античном смысле и даже не в русле доктрины «государственных резонов», исследованной Мейнеке в классическом труде 1924 года. В реальности частная польза нацистов и их вождя поглотила общую пользу немецкого народа.

Предшествующая нацизму Веймарская республика еще была построена «на идеалах, ради которых целостный и политически зрелый народ мог бы жить и бороться». Однако народ уже не был таковым. Бурлящая, неуравновешенная с точки зрения баланса разума и сердца молодежь тридцатых полагала, что следование старым идеалам требовало слишком много рассудительности и скромности, неуместных в условиях экзистенциальной борьбы за «жизненное пространство». Множество молодых людей, обладавших понятными и правильными устремлениями, но политически совершенно незрелых, пополнили тогда ряды штурмовых отрядов. Можно сказать, полагает ученый, что Гитлер пришел к власти благодаря типичному для того времени молодежному движению, но полностью ослепленному в духовном отношении.

Описывая тенденции, создавшие условия для возникновения нацизма, Мейнеке то и дело останавливается на тех моментах немецкой истории, когда все могло пойти иначе. Конечно, нет никакой уверенности, что та или иная отдельная попытка изменить ход событий могла предотвратить катастрофу. Все подобные исторические развилки проблематичны, и все-таки они остаются тихим свидетельством того, что будущее было в руках человека, а не судьбы. Поэтому ответ на вопрос, можно ли было избежать прихода Гитлера к власти, служит автору ключом к хотя бы частичной реабилитации народа Германии и преодолению фатализма, который представил бы немецкий дух в самом низком и отвратительном виде.

Речь вовсе не идет о том, чтобы снять с немцев ответственность. Об этом автор даже не заговаривает. Дело в необходимости отстоять свободу человека поступать иначе. Избавиться от покорности «естественному» ходу событий, ломающей волю жить дальше, и, заново следуя гуманистическим идеалам, преодолевать последствия катастрофы. Нет, настаивает ученый, чума нацизма не была предрешена и немцы могли ее избежать. События не представляли собой неудержимую лавину — в какой-то момент сами нацисты считали свою игру проигранной. В известном смысле им повезло: наложились друг на друга устойчивые тенденции, маловероятные случайности, мало чем обоснованные промедления, слабость, неуверенность в себе, а то и попросту отсутствие на привычном месте тех сил, которые могли на что-то повлиять. «Никакая объективная необходимость, — повторяет ученый, — не направляла руку Гинденбурга, подписывавшего указ о назначении Гитлера».

Вполне обстоятельно и детально для такого небольшого сочинения Мейнеке с настойчивостью показывает, что триумф нацизма не был предопределен немецкой историей. В конце концов, даже саму демоническую личность Гитлера он полагает хотя и тесно связанной, но все-таки фундаментально чуждой многовековой немецкой культуре. Разумеется, «было бы благословением, если бы немецкий народ нашел в себе самом силы свергнуть гитлеровское иго. Но каждый, кто жил в Третьем рейхе, знает, что с чисто физической точки зрения было невозможно организовать всенародное движение». Слишком многое зависело от позиции армии. Несогласная часть общества ждала от рейхсвера решительных, масштабных действий — как минимум военного переворота. На деле положение офицерства было слишком двусмысленным и непростым, чтобы в его среде возникло обширное движение сопротивления. Далеко не все вообще видели какое-либо противоречие между присягой фюреру и общенациональным интересам.

Тем не менее такие люди были, Мейнеке называет ряд имен, в том числе знакомых ему лично, и анализирует причины неудач их заговоров и покушений на Гитлера. Показательно, впрочем, что в 1946 году историку приходится оправдывать заговорщиков, поскольку на тот момент все еще бытовало представление о них как о предателях: «Вероятно, никогда уже не будет сформировано единое мнение о людях 20 июля — будь то благодарность или проклятие. Будучи в курсе заговора в целом, я могу лишь сказать, что считаю их мотивы высокими и чистыми. Они доказали всему миру, что в германской армии и германском народе имелись силы, обладавшие достаточным мужеством для того, чтобы стать мучениками, а не подчиняться, подобно бессловесным псам».

Словно согласуясь с принципом историзма, автор зачастую вынужден откликаться, а то и опираться на предрассудки собственной эпохи. Мейнеке не парил над действительностью и не был готов выносить ей однозначные приговоры. В конце концов, он оставался не только современником анализируемых событий, но и патриотом, пусть и разочарованным. Не просто так книга называется «Немецкая катастрофа». Следует напомнить, что в 1946 году, когда книга выходит в свет, немцы не имеют собственной государственности. Вторая мировая завершилась для них не просто поражением и моральным крахом, но фактически потерей страны. Поэтому размышления ученого о необходимом возрождении Германии имеют вполне конкретный, можно сказать прикладной, характер и в этом смысле вписываются в целый ряд подобных проектов переустройства, предлагавшихся с разных сторон в 1945–1949 гг.

С другой стороны, никакой двусмысленности в оценке гитлеризма у Мейнеке нет, о чем свидетельствует специальная глава об отсутствии в истории «тысячелетнего рейха» чего бы то ни было позитивного. Все положительные достижения и ценности немецкой культуры, к которым иногда апеллировали нацисты, были использованы в самых отвратительных целях. Поэтому не может быть и речи о том, будто Гёте, Шиллер или Гердер виноваты в преступлениях Гитлера, точно так же как не может идти речи об оправдании его действий стремлением удовлетворить и сыграть на действительно существовавших в немецком обществе духовных чаяниях. Им двигал, как полагает ученый, ресентимент неудавшегося художника и банальный эгоизм. И если, например, после Наполеона осталось позитивное наследие, выдержавшее проверку временем, то после Гитлера остались одни руины.

Особое внимание Мейнеке уделяет развенчанию мифа о том, что нацисты руководствовались идеей спасения Германии и вообще Европы от большевистской угрозы. Однако самым важный для него момент заключается в том, что нацисты собирались отменить не только достижения либерализма и гуманистической культуры, но также и всю многовековую историю христианства. Именно христианская проповедь принесла на Запад идею совести и ее свободы — той самой, которой как огня боялся нацизм. Без христианства не возможны ни гуманизм, ни либерализм, ни даже социализм в его положительных проявлениях. Неслучайно именно в восстановлении роли церкви — в первую очередь католической, сравнительно менее запятнанной сотрудничеством с нацистами, чем протестанты, — автор видит путь к возобновлению жизни после катастрофы. Культура и религия, говорит он, должны уравновешивать человеческие устремления и приводить притязания технического интеллекта в соответствие с духовными потребностями.

Ученый полагает, что выработанный когда-то идеал гармонии духа и власти не утратил ценности. Еще в работе «Космополитизм и национальное государство» (1908) он стремился показать, что общечеловеческие тенденции не противоречат, но, напротив, вступают в продуктивный и взаимодополняющий диалог с идеями национальными. Гитлеровский эксперимент был попыткой соединить устремления социализма и национализма. Однако национальное начало присутствовало в нем лишь «в жутком обличье выродившегося, необузданного национализма, расового безумия», поэтому и социалистический элемент был немедленно искажен им до неузнаваемости, лишившись всех своих лучших черт. Теперь же, после катастрофы, «социальная и социалистическая мысль и действие являются не чем иным, как следованием общечеловеческому идеалу, гуманизмом в его конкретном современном воплощении. Этот гуманизм должен идти на пользу не только собственному народу, но и всему человечеству».

Вот почему Мейнеке прикладывает так много усилий, чтобы опровергнуть неизбежность нацистской катастрофы. Отречься от собственной истории означало бы перекрыть все пути к возрождению свободной от нацизма Германии. Ведь не бывает народов вообще, как не бывает абстрактного человека в вакууме. Даже самые высокие и универсальные в своей ценности достижения человечества были сформулированы в обстоятельствах определенной культуры и эпохи. Лишь восстановление собственно немецкого духа может возвратить немцев к человечности и вернуть их в европейскую семью народов. «Исчезнуть без остатка должна только нацистская мания величия со своим бескультурием, своей культурой вырождения. Однако на ее место должен прийти не бледный, бессодержательный, абстрактный космополитизм, а космополитическая культура, в формирование которой вносил свой вклад в прошлом и должен вносить в будущем индивидуальный немецкий творческий дух. Мы верим, что, найдя путь к самому себе, этот дух еще выполнит свою особую, незаменимую миссию внутри западного сообщества».

В этом свете старомодная установка Мейнеке на «примат истории духа в изучении прошлого» уже не выглядит наивно и простодушно даже в нашу материалистическую, даром что цифровую эпоху, пропитанную неосязаемой тревогой и ожиданием новых богов. Наоборот, в каждой культуре сегодня все настойчивее дает о себе знать задача сохранения того, что еще осталось от человеческого духа — не преходящего, но изменчивого, как сформулировал это Буркхардт. В этом отношении Мейнеке подтверждает диагноз, который за год до прихода нацистов к власти поставил знаменитый филолог Эрнст Роберт Курциус: перед катастрофой именно дух оказывается в первостепенной опасности. Стало быть, защита и сохранение духа представляет собой путь если не от края пропасти, то к восстановлению после катастрофы. В изменчивой постоянности общечеловеческой культуры, в единстве ее национального многообразия содержится спасение от имеющего кое-какие объективные основания, но в сущности случайного краха человечности как таковой. История не предопределена, пока она в руках человека, пока человек не отказывается от человечности и не отдает всего себя в руки природы. Поэтому, где бы мы ни находились сегодня — в преддверии катастрофы, в ее разгаре, а то и вовсе вдали от нее, — нам следует хранить собственный человеческий облик. На всякий случай.