Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Николай Эппле. Волшебная страна и ее окрестности. М.: Иллюминатор, 2024. Содержание
Что объединяет таких разных на первый взгляд английских писателей, как Льюис Кэрролл и Кеннет Грэм, Алан Милн и Г. К. Честертон, К. С. Льюис и Дж. Р. Р. Толкин, Джоан Роулинг и Антония Байетт? Все они писали для детей, скажут одни читатели. Все они выдумывали волшебные сказки, добавят другие. Филолог и переводчик Николай Эппле, написавший книгу про этих и прочих авторов, с такими мнениями не согласен. Он специально собрал вместе двенадцать своих эссе про двенадцать писателей, чтобы доказать: в английской литературе конца XIX — начала XXI века существует особое направление, к которому все они относятся, и связано оно с местом действия их героев — Волшебной страной.
Разумеется, Страна чудес Кэрролла и Волшебный лес Милна, Нарния Льюиса и Средиземье Толкина — все это разные миры, существующие по своим собственным законам, и героев одного из них невозможно без существенного насилия над авторским замыслом перенести в другой. И все же Эппле решается объединить эти миры в одну Волшебную страну и попытаться объяснить основополагающие принципы ее существования. Это иллюзорная действительность, созданная силой фантазии, вторичная по отношению к реальному миру, но отличающаяся от него не столько магией и волшебством (как раз этого в книгах английских писателей не так много), сколько присутствием особого Чуда — неизменно действующих высших нравственных законов и неизменно привлекательной высшей реальности, к которой стремится воображение всякого человека.
Именно с этой точки зрения написано каждое из двенадцати эссе. Автор не стремится представить формальную биографию каждого писателя или историю создания каждого из их произведений. Его занимает другое — то, с помощью каких языковых средств, каких нарративных приемов возникает очередной образ Волшебной страны, и в этом сильная сторона книги: она дает возможность перечитать хорошо известные тексты под новым углом зрения.
«Секрет особой реальности мира „Хоббита“ и „Властелина колец“ в том, что читатель ясно чувствует: тот его кусочек, который ему дают увидеть, — часть гораздо большего целого, о котором ему рассказывают полунамеком или не рассказывают вообще. Как писал Льюис в рецензии на первое издание „Хоббита“, „профессор Толкин очевидно знает о своих созданиях намного больше, чем необходимо для этой сказки“».
Юрий Юркун. Дурная компания. СПб.: ДА, 2023
«Читая его, невольно удивляешься, как это может жить человек, нося такую скуку в душе и такую дребедень в голове! Даже и говорить по-русски Юркун все еще не научился, хотя литераторствует уже около 10 лет. Описывая обед миллиардерши, он выражается так: „Она запихала себе полон рот салатом и хлебом“», — ругал Юрия Юркуна, урожденного Йозаса Юркунаса, сам Александр Тиняков.
В своей оценке Тиняков не был одиноким — современники к творчеству Юркуна относились самым строжайшим образом, среди литературных авторитетов ему по-настоящему благоволил разве что Михаил Кузмин (нечаянно предсказавший обстоятельства его смерти). Внелитературная судьба писателя тоже сложилась наипечальнейшим образом: в сентябре 1938 года, через несколько дней после того, как ему исполнилось сорок три года, Юркуна вместе с Бенедиктом Лившицем, Валентином Стеничем и Вильгельмом Зоргенфреем расстреляли.
Культовый статус писатель приобрел через полвека после гибели, когда внимание к нему привлек Василий Кондратьев — его очерк «Портрет Юрия Юркуна» включен в это издание вместе с познавательным предисловием Данилы Давыдова. Кондратьев ставит Юркуна в один ряд с другими «чудаками двадцатых годов» — Даниилом Хармсом и Константином Вагиновым, однако тут же проводит более неожиданную параллель, предлагая сравнить автора «Дурной компании» с Александром Грином.
Действительно, прозе Юркуна свойственны опереточный мелодраматизм, сумбурное фантазерство и все такое прочее. Но, как и у Грина, за всем этим очевидно таится нечто большее. Да, современники не оценили новаторских поисков Юркуна, но сейчас уже довольно ясно, почему его скромное по объему наследие — одна из ярких страниц чего-то вроде сугубо русского аналога европейского сюрреализма.
«Перед шкапным зеркалом, в освещенной электричеством спальной сидит на низком стуле для лилипутов, в длинной, белой ночной с кружевами рубашке, горбатый урод. Черты его лица непомерно резки и огромны, что-то лошадиное проглядывает в них. Волосы с яркою прорыжью разобраны в пробор, какой принято звать „безукоризненным“. И чем упорнее обладатель этого пробора старается своему чудаковатому лицу придать строгую мину, тем уморительней выглядит линейка, обнаруживающая белую перхоть, выбившуюся из-под набриолиненных волос».
Закрывает книгу статья Надежды Плунгян о рисунках Юрия Юркуна. Сборник, впрочем, проиллюстрирован не ими, а эксцентричной графикой Юрия Анненкова, вполне родственной по духу юркуновскому письму.
Аделаида Герцык. Неразумная. М.: Носорог, 2023
«Носорог» запустил новую серию под забавным названием «Малый Носорог», в которой, как говорят издатели, будет выходить «полузабытые шедевры малой прозы в обрамлении работ современных художников».
Открывает ее гиперэстетская вещица — прозаический опыт поэтессы Аделаиды Герцык «Неразумная». Эту крохотную повесть о хрупкой тяжести материнства военного 1916 года проиллюстрировал воронежский художник Николай Алексеев, любящий и умеющий работать с воздушно-белым цветом.
В итоге получилось, судя по всему, именно то столкновение, на которое рассчитывали издатели: весьма анахроничные акварели Алексеева актуализируют текст Герцык вековой давности, а текст Герцык, наоборот, приземляет рисунки Алексеева так плотно, что язык не поворачивается сравнить его с современными традициями, например, художественного комикса.
В результате этого смешения рождается необычный эффект: мы, вопреки, наверное, издательской воле, не видим актуальности этой повести сегодня, а, наоборот, будто читаем и воспринимаем этот текст так, как его читали люди в 1916 году.
«Прогремели колеса по мокрым камням. И Ольга пошла домой, не глядя под ноги, не выбирая сухих мест, глубоко вдыхая прохладную сырость. Было облегчение, что вышла из-под тяжелых осуждающих взглядов, что никто больше не трогал ее. Ведь ничего плохого она не сделала? О чем же? — спрашивала она ранку, опять занывшую в груди. Ничего стыдного ведь не было? Только не стало больше похоже на настоящую жизнь. Не будет больше вечеров у камина, ласковых мужских глаз, близко смотрящих на нее».
И все же мучительно не хватает этой книге хотя бы тонкого намека на корпус комментариев, какое-нибудь предисловие или хотя бы послесловие. Хотя решение ничего этого не создавать, в принципе, идеологически понятно.
Валериан Альбанов, Александр Конрад. Тайна пропавшей экспедиции: затерянные во льдах. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2023. Содержание. Фрагмент
Пополнение в ряду классических эго-документов о полярных экспедициях — наряду с воспоминаниями Фритьофа Нансена, Роальда Амудсена и Роберта Скотта.
В издание вошли дневники двух участников экспедиции 1912–1914 годов, предпринятой Георгием Брусиловым, племянником знаменитого генерала, на шхуне «Святая Анна» с целью впервые в истории пройти Северным морским путем под российским флагом. После того как корабль затерло во льдах и он полтора года дрейфовал в Ледовитом океане, штурман Альбанов с 13 людьми решил попытаться вернуться к людям пешком. Руководитель экспедиции не стал их останавливать — и с момента прощания о судьбе оставшихся на «Святой Анне» ничего не известно. Из группы Альбанова выжили двое — сам руководитель и матрос Конрад. Оба вели записи (отчасти вдохновившие Каверина на «Двух капитанов»), которые впервые публикуются под одной обложкой.
Никто из покинувших шхуну не знал, что им предстоит пережить и с чем встретиться, а этого при должной аранжировке вполне хватит на леденящий хоррор в духе Дэна Симмонса. Сдвоенность документов производит стереоскопический эффект за счет разницы социальных и эмоциональных особенностей пишущих: Альбанов явно ориентируется на возможного читателя, тщательно фиксирует детали, события и особенности взаимоотношений, Конрад — фрагментарен, сух, практичен. Получившаяся картина повседневного героизма и предательства не лишена при этом таинственности: некоторые детали трагических событий скорее угадываются, чем формулируются в тексте прямо.
«Это было ненормальное отупение перед лицом смерти, которая у всех нас стояла за плечами. Как будто и враждебно поглядывали теперь мы на следующего „кандидата“, на Шпаковского, мысленно гадая, „дойдет он или уйдет ранее“. Один из спутников даже как бы со злости прикрикнул на него: „Ну, ты чего сидишь, мокрая курица! За Нильсеном что ли захотел? Иди, ищи плавник, шевелись!“ Когда Шпаковский покорно пошел, по временам запинаясь, то ему еще вдогонку закричал: „Позапинайся ты у меня, позапинайся“. Это не было враждебностью к Шпаковскому, который никому ничего плохого не сделал. Не важен был теперь и плавник. Это было озлобление более здорового человека против болезни, забирающей товарища, призыв бороться со смертью до конца. Казалось, так просто бороться: не слушаются, запинаются ноги, а я вот возьму и нарочно буду за ними следить и ставить в те точки, куда я хочу. Не хочется шевелиться, хочется покойно посидеть, — нет, врешь, не обманешь, нарочно встану и пойду. Разве это трудно?»
Ольга Кныш. «Скачи, враже, як пан каже...»: Устные рассказы о жизни на Урале 1986–2019 / Составитель Алексей Мельников. М., Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2023. Содержание
На неподготовленный взгляд издание производит странное впечатление: читателю без малейших предуведомлений предлагаются устные истории некой Ольги Кныш, записанные неким Алексеем Мельниковым, ее сыном. Текст примерно такой:
«Дело было как? Парень и девушка лезут на гору. Совершают восхождение, ага! Это сегодня. А вчера парень тушенку ел. Она оказалась испорченной. И вот ему скрутило живот. Скрутило на полпути. На середине подъема! До низу уже далеко, до верху — еще далеко. По-большому хочется, аж кишки свело! Чего делать? Стоят оба на карнизе. „Я отвернусь, а ты присядь!“ — „Не, я так не смогу. Не по понятиям это, в натуре“. Отошел он за выступ. И там присел. Тут сверху лавина! Унесло парня. И хоронить-то нечего...»
Или такой:
«Согласно четырем документам, что в 31-м, что в 37-м — дед был репрессирован „с оставлением семье трудовой нормы“. Что это значит? Почему гадать приходится? Ведь на то и документ, чтобы в нем сведенья — точными были! Или все просто? Сперва — мужика угнали, потом — его расстреляли! А работать за него — все равно в колхозе надо. Трудовую норму то есть выполнять...»
Уточнение биографий мало что дает: Мельников — екатеринбургский журналист, исследователь Бориса Рыжего, а его маме довелось трудиться «в колхозе имени И. В. Сталина, в колхозе „Новая жизнь“, на Кичигинском ремонтно-механическом заводе, в яслях-саду, в отделении хирургии городской поликлиники Южноуральска, в отделе кадров на оборонном заводе „Кристалл“ (почти 30 лет)». В неуточняемости, некоей типичности, а также непрошеной интимности, кажется, и состоит ценность этих документов. Лишь условно структурированный поток речи о себе и о жизни — грустный, веселый, заговаривающийся, темный, пересказанный — носит черты «всесоветского» и «всепостсоветского» бормотания, в котором многие различат созвучность с собственным семейным опытом.
Это третья часть записей Кныш: первые две охватывают периоды 1939–1956 и 1957–1985.