Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Киран Сетия. Жизнь жестче. Как философия помогает не отчаиваться в трудные времена. М.: Individuum, 2024. Перевод с английского Максима Шера. Содержание
Многие помнят заключительную сцену «Жития Брайана по Монти Пайтону», где четыре десятка распятых людей, пританцовывая на крестах, поют песню Always Look on the Bright Side of Life — «Всегда смотри на светлую сторону жизни». Эта же песня, вероятно, доносилась бы из раструба быка Фаларида, если «скормить» ему Джен Синсеро — авторку книги «Ни Сы. Будь уверен в своих силах и не позволяй сомнениям мешать тебе двигаться вперед» — или какую-нибудь еще представительницу нынешней позитивной психологии. Ведь жизнь, как мы знаем, чудесна, а все препятствия на пути к счастью — лишь у тебя в голове. Трудностей, как пресловутой ложки из «Матрицы», на самом деле не существует, а человека, который тебя «тормозит в развитии», неплохо бы скинуть на пути в метро.
Киран Сетия — американский философ, специалист по этике и профессор престижнейшего Массачусетского технологического института — с этим не соглашается. В книжке «Жизнь жестче» (в оригинале — Life Is Hard) он утверждает, что важнее жить хорошую жизнь, нежели быть счастливым, жизненные тяготы объективны, и нельзя сделать так, чтобы их не было вовсе, стремиться к идеалу — во вред, а способов прожить хорошую жизнь — множество. Хотя формально «Жизнь жестче» — его второй опыт в жанре селф-хелпа после работы про кризис среднего возраста, первая же фраза в его самой первой книжке, которая называется «Доводы без рационализма» (Reasons without Rationalism, 2007), звучит так: «Это книга о том, как следует жить». То есть практическая философия занимала автора всегда, а его последние сочинения — лишь новые подходы к этой области, разве что более доступные и менее академичные: здесь нет обычных для англо-американской философии формул и очень мало пропозиций и мысленных экспериментов, зато есть истории из жизни, множество примеров из литературы, личный опыт самых разных мыслителей, а также немного социального и экологического активизма в левом ключе.
Книжка Сетии относится к особому поджанру селф-хелпа, который сам он называет философским. Иначе говоря, ее нужно ассоциировать не с теми образчиками жанра, которые с вершины своего стенда показывают вам символический фак в «Читай-городе», а, например, с оксфордской серией Guides to the Good Life или хорошо известными в России «современными стоиками» вроде Массимо Пильюччи. Впрочем, от тех и других Сетия дистанцируется. Этот его аргумент звучит не в «Жизни», а в иных публикациях — но, как мне кажется, мог бы быть интересен читателю: Сетия утверждает, что, как правило, философский селф-хелп берет за отправную точку какую-нибудь одну традицию (стоицизм, эпикурейство, кантианство или мексиканскую философию XX века) и делает вид, что эта одна традиция понимает жизнь лучше прочих, а ее «инструкция по выживанию» — наиболее совершенная. Выбор «наилучшей» традиции в данном случае произволен и обусловлен личными вкусами авторов. В пику такому подходу Сетия говорит, что речь не о традиции, а об истине: его интересует не приложение каких-то древних рецептов к современной ситуации, а «как все на самом деле». На самом же деле, как выясняется уже в его книге, все эти традиции в чем-то — или даже во всем — неправы. С Платоном, Аристотелем, стоиками, Эпикуром и прочими гражданами, которые якобы знают, «как правильно», он чаще спорит, чем соглашается, — но само то, что он в этот спор вступает, делает его работу вполне себе философской. Сетия пишет, что «на протяжении большей части истории не существовало четкого различия между философской этикой и „саморазвитием“» (то есть селф-хелпом, с. 15), значит, скорее следовало бы назвать нынешний селф-хелп поджанром философии, а не наоборот. Дальше — только вопрос о качестве этой литературы.
В этом же плане отказа от приверженности какой-то одной традиции в пользу плюрализма находится и отвержение автором «идеальной» жизни в пользу нормальной и реалистичной. Платон, Аристотель и стоики, пишет он, пытались помыслить себе идеальную жизнь — но это насилие и утопия в дурном смысле неисполнимости. Люди, как известно, все разные и хотят разного: что для одних — идеальная жизнь, для других — тоталитарный кошмар. Образ идеальной жизни может быть только один, но хорошие жизни могут быть очень разными. Таков его моральный вывод относительно того, что касается всех; что же касается отдельного человека, нам нужно сосредоточить внимание не на «идеале», а на «реалистичном диапазоне нормальных вариантов жизни» (с. 21). Отсюда и чрезвычайное разнообразие его «героев» — людей, проживших равно хорошие, но непохожие жизни: это Мартин Лютер Кинг, Айрис Мёрдок, рабби Гиллель (оппонент рабби Шаммая), Мари Кюри, бейсбольный тренер Билл Век и другие.
По мнению автора, философский селф-хелп отличается от обычного не аргументами и даже не ссылками на философов — в конце концов, на Канта ссылаются даже алкаши в фильме «Москва слезам не верит», — а работой с концептами и различениями. В этом плане один из опорных пунктов его философской программы — различение между счастьем и хорошей жизнью. В ответ на трюизм, что «человек стремится или должен стремиться к счастью», Сетия проводит мыслительный эксперимент в духе все той же «Матрицы»: представьте себе человека (у него это «девушка Майя», то есть «иллюзия»), погруженного в симуляцию и проживающего абсолютное довольство. Такой человек безусловно счастлив, но жизнь его хорошей не назовешь. Поэтому счастье для Сетии — это субъективное ощущение, которое может быть важным, но уж точно не самоценным. Гораздо важнее истина: нам следует принять жизнь со всеми ее тяготами и стараться проживать ее как можно достойнее. Как формулирует автор, «жить хорошо в том смысле, какой положен в основу этой книги, — значит справляться с жизненными трудностями и при этом находить в жизни достаточно того, к чему стоит стремиться» (с. 21).
У его философской программы есть и еще два ключевых пункта; один он заявляет открыто, другой скорее красной нитью проходит через всю его книгу. Первый заключается в том, что мы не можем проживать хорошую жизнь, если она замкнута на себе и не учитывает жизни других людей, то есть хорошая жизнь — в отличие от счастливой — невозможна без стремления к справедливости. Представьте себе злого диктатора-карлика, который развязывает войну против соседней страны: совсем как девушка Майя, он погружен в пузырь симуляции и, вероятно, счастлив — но от хорошей жизни далек. Впрочем, этот же принцип работает и в более повседневных контекстах, так что даже наши личные тяготы — болезни, одиночество и утраты — связаны с социальной несправедливостью (например, отсутствием инфраструктуры для людей на колясках), ценностями общения и привязанности, состраданием и в конечном счете любовью. Наконец, второй пункт — важность внимания. Внимание — это многогранная практика, вбирающая и попытку понять конкретный смысл тех или иных данностей человеческой жизни («почему именно немощь причиняет нам страдания?»), и внимание к мелочам и деталям, которые нивелируют идею «проектной» жизни, и внимание к ближним и дальним. Вместо того чтобы искать «смысл жизни» (кстати, по мнению автора, это выражение придумал в 1834 году Карлейль), нам нужно практиковать внимание и самим наполнять свой мир смыслом.
Семь глав книги посвящены конкретным проблемам в человеческой жизни: немощи, одиночеству, горю, неудачам, несправедливости, бессмысленности и надежде. Каждая из них публицистически ловко цепляется к предыдущей и представляет собой попурри из историй из жизни автора, споров с философами, ссылок на художественную литературу, кино и более или менее популярные научные исследования. Все это увлекательно и легко читается, но вспомнить, о чем же шла речь и какие были примеры и аргументы, непросто. Аналогично, если собрать основные мысли из каждой главы в виде конспекта, выходит не очень. Возьмем, например, одиночество (глава 2). Одиночество мучительно и вредно, потому что человек есть животное социальное и без связей с другими людьми страдает. Чего не хватает одинокому человеку, так это друзей, а дружба — это признание взаимного достоинства. Поэтому вред одиночества обусловлен тем, что мы не получаем признания собственной ценности и «превращаемся в ничто». Совет: чтобы преодолеть одиночество, нужно заботиться о других людях и удовлетворять их потребности. Вообще, общаться полезно. Например, можно начать разговор в библиотеке или в продуктовом, пойти куда-нибудь волонтером. В итоге же «преодолеть одиночество — значит открыться перед другими людьми, открыть им свои раны» (с. 82).
Или, например, неудачи (глава 4). Они случаются с каждым, но особенно очевидны в спорте, когда взрослый мужчина как-то не так махнул палкой и стал олицетворением жизненного провала. Но человеческая жизнь очень сложная, ее нельзя свести к одному событию, будь то удача или провал. Жизнь часто мыслят как нарратив со своим «сюжетом», но это не совсем или вовсе не правильно. Жизнь многоплановая, у нее может быть множество сюжетных линий, и те не обязаны идти в строгом порядке. Не нужно воспринимать всю жизнь как проект, они состоит из множества случайностей и приятных мелочей. Есть два вида деятельности: телическая (имеющая цель) и ателическая (не имеющая цели); вовлеченность исключительно в телическую деятельность кончается слезами. Возьмите князя Мышкина у Достоевского: он «старается жить хорошо» и дает нам пример процессуальной, а не проектной жизни. «Нам следует идти по стопам Мышкина и страховать себя от неудач с помощью ателических занятий» (с. 130; правда, о том, что увлечение «ателической деятельностью» привело Мышкина обратно в психушку, автор или не помнит, или умалчивает).
Как явствует из этих чрезвычайно процеженных изложений, все сказанное немного банально, а рекомендации звучат разумно, но плоско. Спорить всерьез тут не с чем и особо не хочется, чему способствует и модус высказываний автора: жизнь «можно было бы» рассматривать «не только как» проект, каждому из нас «неплохо было бы» побольше общаться с людьми. Да, не поспоришь. Правда, в своем отношении к рациональным аргументам в плане отдельных «тягот» автор иногда демонстрирует двойные стандарты: в одни моменты он утверждает, что наши чувства и реакции — что-то нормальное, они сами по себе ценны и доводы здесь не помогут, а в другие — ненавязчиво намекает, что нам стоило бы их поменять именно в свете тех или иных аргументов. Например, мы «имеем право» серьезно относиться к одиночеству с горем и соответственно их проживать, но вот считать жизнь бессмысленной из-за того, что человечество вымрет, как бы нельзя — против этого «есть аргументы». Иногда он проявляет здравый реализм (сам он никогда не избавится от хронической боли, наши родные будут умирать) и доверяет скорее опыту и художественным образам, чем теориям, а иногда начинает с ними спорить: опять же, если бы мы узнали, что человечество вымрет, то не впали бы в апатию, а «встретили свой конец с достоинством» (с. 194). Почему — непонятно. Вероятно, автор просто на это надеется.
Главы пятая и седьмая о несправедливости и надежде, пожалуй, наиболее симпатичные во всей книге. В отношении несправедливости автор хотя и выказывает отчетливый левый крен, но исходит из позиции обычного человека, который переживает и мучится чувством вины, но «идти и делать революцию» не готов. Поскольку несправедливость носит структурный характер, взять и разом ее «установить» не получится; к ней можно только стремиться, и здесь важен каждый маленький шаг каждого отдельного человека. Сам автор включился в институтскую борьбу за отказ от ископаемого топлива, поскольку больше всего переживает об изменении климата, но допускает и иные варианты. Опять-таки, борьба с несправедливостью для него скорее ателическая, чем телическая деятельность; главное здесь — не надеяться, что «как-нибудь само обойдется», а действовать. Рассуждая о жизненном выборе Симоны Вейль и Теодора Адорно, философ пытается найти золотую середину между тем и другим: не морить себя голодом из солидарности с жертвами, но и не прятаться за музыку Шенберга и не вызывать жандармов, ужаснувшись наготе протестующих студенток в 68-м.
Отнесение надежды к жизненным тяготам в главе 7 — довольно оригинальный ход, поскольку обычно мы слышим о ней только хорошее. Однако автор указывает на ее двусмысленность: благодаря пустой надежде мы отказываемся действовать, она же доводит нас до отчаяния, когда мы «сохраняем привязанность к сценарию, который больше не считаем возможным» (с. 202), — к слову, прекрасное определение. С другой стороны, надежда иногда, хотя и не обязательно, выступает для нас предпосылкой к действию: автор пишет, что она подобна температуре ковки железа, но молотком мы должны поработать сами.
Если попытаться охарактеризовать позицию Сетии одним словом, это будет слово «нормальность». Его собственные невзгоды, о которых он рассказывает читателю в книге — хронические боли в паху, Альцгеймер у матери, одиночество и так далее, — явно не злоключения Иова. Его жизнь сложилась удачно. Некоторых распространенных проблем, например дурных отношений с родителями, он, судя по тексту, не понимает вообще. Сетия нормализует позицию обычного человека с обычными же, не «из ряда вон» бедами, не отказывая ему в адекватности, но и не предлагая радикальных решений. Это не совсем то, что мы привыкли ожидать от философов в том смысле, что, скажем, идеальное государство Платона, категорический императив Канта или антинатализм Дэвида Бенатара — абсолютный радикализм и священное безумие. Но для большинства, может быть, плюрализм жизненного выбора и сострадание Сетии — альтернатива получше.
Напоследок поправим автора в одном важном моменте: утверждая, что «быть равнодушным... к дэт-металу — это нормально» (с. 37), он ошибается. Ничего нормального в этом нет.