Язык, мышление и картина мира индейцев пираха(н). Составитель А. Д. Кошелев, научный редактор В. Д. Соловьев. М.: Издательский дом ЯСК, 2022. Содержание
Эта коллективная монография основана на материалах специального номера «Российского журнала когнитивной науки» за март 2018-го, который, в свою очередь, составлен из докладов, прозвучавших на круглом столе в Институте языкознания РАН годом раньше. Дочитав эту фразу, ты, милый читатель, уже тянешься к другой вкладке. Щелкай скорей, а оставшимся я объясню, почему эта книга интересна не только языковедам и любителям амазонской экзотики.
Но для этого придется разобраться, чему, собственно, был посвящен тот самый круглый стол. Поводом стала публикация русского перевода антропологического бестселлера Дэниела Эверетта «Не спи — кругом змеи! Быт и язык индейцев амазонских джунглей» [ИД «ЯСК», 2016]. Такие книги дают шуму далеко за пределами университетских стен, да и адресованы вовсе не только академической аудитории («Печальные тропики» Клода Леви-Стросса и «Взросление на Самоа» Маргарет Мид — из той же серии), хотя сборник, о котором мы говорим, — это то, как на выкладки Эверетта реагируют его коллеги-ученые. В чем причины столь широкой популярности?
Отчасти в том, что мы имеем дело с гибридом: «Не спи — кругом змеи!» комбинирует полевой дневник, автобиографию, научный манифест. Отчасти — в сенсационности: Эверетт утверждает, что смог опровергнуть постулаты универсальной грамматики Ноама Хомского. Наконец, это работа в почтенном романтическом жанре — записки путешественника, который едет в экзотическую страну и там переживает душевное и духовное перерождение.
Книга выросла из экспедиций в джунгли Амазонии: Эверетт ездил туда 30 лет, с конца 1970-х по конец 2000-х. Там, на берегах притока Амазонки, реки Маиси, в 1977 году Эверетт познакомился с племенем охотников-собирателей пираха (в другой транскрипции — пирахан) — на момент выхода книги в 2008-м их было около 400 человек. Строго говоря, знакомство началось раньше, в Летнем институте лингвистики, где готовят миссионеров-евангелистов. Как одаренному студенту, Эверетту поручили изучать язык пираха, поскольку предыдущие наборы проповедников не смогли ни толком его освоить, ни крестить носителей. 24-летний истово верующий миссионер с жаром взялся за дело. Через несколько месяцев учебы он с молодой женой и тремя детьми перебрался в Бразилию и вскоре ушел нести Свет Христов в джунгли.
Как показывает книга, человек предполагает, а духи леса располагают: задержавшись во влажной амазонской утробе на долгие годы, Эверетт совершил три предательства — или, если угодно, разрыва. Первое: он утратил веру. Второе: разошелся с женой, которая не смогла принять религиозную измену мужа. Третье: Эверетт восстал против своего учителя Хомского — как и большинство молодых американских лингвистов второй половины XX века, Дэниел вырос на идеях универсальной грамматики, постулирующей, что язык является врожденной человеческой способностью, и даже защитил по фонологии пираха кондово-универсалистскую диссертацию.
Что же случилось с молодым горячим евангелистом из Калифорнии на глинистых берегах Маиси? За все три разрыва Эверетт благодарит в предисловии к русскому изданию индейцев, чей язык и культуру он познавал все глубже и лучше. В 2005 году лингвист взорвал академическую среду статьей, а через три года вышла книга «Не спи — кругом змеи!», где те же самые научные тезисы обросли биографическими деталями.
По Эверетту получалось, что пираха обладает особой комбинацией черт, которые делают его уникальным среди известных человеческих языков. Исследователь не нашел у индейцев числительных (и самой грамматической категории числа), лексических показателей времени, цветообозначающих слов, фатической речи (т. е., к примеру, приветствий), страдательного залога, придаточных предложений и вложенных конструкций вроде «сердце искателя приключений». Последние два «пробела» особенно существенны, поскольку позволяют утверждать, что в языке пираха нет рекурсии, т. е. возможности строить бесконечную матрешку помещенных друг в друга элементов, чего по правилам универсальной грамматики быть просто не может, поскольку рекурсия — базовое свойство человеческого языка.
Зато у пираха есть кое-что другое. В первую очередь так называемый принцип непосредственности восприятия, из которого следует, что индейцы живут здесь и сейчас — на таких максимальных показателях, что могут говорить лишь о том, что видели сами или со слов тех, кто видел. Поэтому они оказались неуязвимы перед проповедью Христа — истины миссионера разбивались о вопросы то ли детей, то ли гопников: «А ты сам его видел? А знаешь, кто его видел?». На этом фоне уже не столь экстравагантным кажется то, что они не рисуют, испытывают сложности с пониманием двухмерных изображений, обходятся без мифов и не помнят дальше, чем на пару поколений. А еще — не строят планов на будущее, не печалятся о прошедшем, не делают запасов еды, не знают, сколько у них детей и как их зовут, спят по чуть-чуть, когда захотят, а все оставшееся время смеются, хохочут и общаются с духами. Словом, Эверетт — возможно, в полемическом запале — утверждал, что нашел «грамматику счастья»; именно так называется документальный фильм австралийца Майкла О’Нила (2012) о приключениях ученого.
Разумеется, на Эверетта обрушились критики: основные залпы отгремели в конце нулевых, когда Хомский назвал бывшего ученика «чистым шарлатаном» и закулисно третировал тех, кто давал тому площадку для высказываний. Коллективная монография, о которой идет речь, лишь российское эхо канонады, однако эхо разборчивое и помогающее понять суть претензий. Редакторы утверждают, что ставят Эверетта под междисциплинарный обстрел, в котором участвуют не только лингвисты, но и представители психологии, биологии. Бросается в глаза отсутствие антропологов, хотя предприятие миссионера безумно интересно с антропологической и этнографической точек зрения, зато есть Ярослав Сергеев, изобретатель «Компьютера бесконечности». Присутствие этого математика, чьи достижения коллеги оценивают неоднозначно, может насторожить, как и названия некоторых статей, показывающих, что российская наука не боится смотреть на реальность свежим взглядом (например, «Язык и речь — две стороны одной медали», «Тирания чужого ума»).
Но волноваться не стоит.
Кратко разберу тезисы статей, которые мне показались наиболее интересными. Светлана Бурлак («Язык пираха и разговорная речь», стр. 32–40) критикует методологию, указывая, что многие уникальные находки Эверетта перестают быть уникальными, если учесть, что он анализировал устную речь пираха (письменной у индейцев, понятное дело, нет). В русской устной речи придаточные предложения тоже используются значительно реже, чем на письме: мы охотнее скажем «не хотят пираха использовать придаточные предложения — вот и не используют», чем «поскольку пираха не хотят использовать придаточные предложения, они не используют их». Кроме того, Бурлак обращает внимание на то, что лингвист заставлял пираха переводить крайне неестественные для устной речи предложения, и не удивительно, что они испытывали затруднения или вовсе отказывались. Те же русские скорее скажут, например, «у собаки хвост сломан, самый кончик», чем «кончик хвоста собаки сломан», или «у брата моего соседа дом красный», чем «дом брата моего соседа красный». Однако это не означает, что в русском нет вложенных конструкций.
Андрей Кибрик в той самой статье «Тирания чужого ума» (стр. 64–84) также говорит о том, что Эверетт несколько преувеличивает сенсационность своих открытий — и преувеличивает потому, что мечтает убить своего символического отца, универсальную грамматику, от аксиом которой отталкивается. Да, на воображаемой шкале обобщенной языковой сложности пираха оказывается на «полюсе простоты», причем причины тому — социокультурные, о чем говорит, но не до конца проговаривает сам Эверетт. Кибрик суммирует эти причины: предельная замкнутость и гомогенность сообщества с удивительно высоким уровнем неприятия любых заимствований (прожить двести лет вместе с португальцами, не подрезав у них ни слова, дорогого стоит). Пираха относятся к любым другим чрезвычайно высокомерно: они — «прямоголовые», у всех остальных головы кривы. Повторюсь: Эверетт и сам говорит о том, что культура определяет язык. Но направление и специфика этого воздействия не вполне прозрачны.
Добавляет определенности Алексей Кошелев («О влиянии культуры социума на его язык (на примере амазонского племени пираха»), стр. 85–131), который убедительно показывает — с опорой на школу советской этнографии, — что язык двигает не «просто культура», а «периоды прогресса этногрупп» (по Льюису Моргану). Стадиальные переходы от дикости к варварству и от варварства к цивилизации возникают по мере дифференциации в обществе профессий. В синкретичном мире охотников-собирателей, которым неизвестен даже гончарный круг, занятия не обособлены: каждый может заменить каждого. И как только в обществе пираха возникнет профессиональная специализация, лексика и грамматика языка станут обогащаться и развиваться — чему есть многочисленные исторические аналогии. Например, исследователи показывают, что навык счета и его языковое обеспечение плотно увязаны с возникновением торговых отношений.
Александр Кравченко («Насколько экзотичен „принцип непосредственности восприятия“ в языке пираха?», стр. 140–156) ставит под сомнение эксклюзивность принципа, который Эверетт кладет в основу уникальности пираха. Этот принцип выражается специальным словом «ибипио», которое индейцы используют в ситуациях, когда предмет «возникает» или «исчезает» из поля зрения, пересекает «границу восприятия». Лингвист уверен, что в европейских языках аналогов этой границы нет. Но Кравченко напоминает, что в русском языке пресловутый принцип непосредственности восприятия выражается через категорию глагольного вида. Если сравнить фразы «куда она его ведет?» и «куда она его водит?», совершенно очевидно, когда вопрос обращен к непосредственному наблюдателю ситуации. Это становится еще очевиднее, если добавить слово «смотри»: «смотри, куда это она его водит» сказать можно только в особых ситуациях.
Получается, что сборник «Язык, мышление и картина мира индейцев пираха(н)» если не разносит в пух и прах ключевые идеи Эверетта, то по меньшей мере их уточняет, смягчает, лишает радикализма. Почему же его размышления о веселых и надменных амазонских дикарях не оставляют равнодушными? Частично этот вопрос проясняет Максим Кронгауз («Лингвисты и лингвистические гипотезы. Сравнительный анализ научных судеб и взглядов Дэниела Эверетта и Бенджамина Уорфа», стр. 157–171), проводя параллели с исследователем языка индейцев хопи, у которых он, как утверждал, не нашел ни слов, ни грамматических конструкций, с которым бы соотносилось то, что мы, европейцы, называем временем. Оба — Уорф и Эверетт — не получили базового лингвистического образования, оба воевали с Хомским, и оба выдвинули идеи, которые придают лингвистике особый, междисциплинарный, и даже скандальный вес.
Имя Уорфа известно далеко за пределами языкознания благодаря гипотезе Сепира-Уорфа, она же гипотеза о лингвистической (по Кронгаузу корректнее сказать — о языковой) относительности. В экстремально сильной форме она говорит, что язык определяет мышление, а не наоборот. Иными словами, если в языке нет — по каким-то причинам — категории числа, то и его носители не смогут считать — и не наоборот. Аргументация Уорфа, с которой можно ознакомиться в программной статье, противоречива, а местами откровенно комична: так, например, автор, исходя из своего опыта работы страховым агентом, утверждает, что в пожарах часто виноват английский язык, а вовсе не невежество и разгильдяйство конкретных лиц.
Радикальность предположения прямо пропорциональна его плодотворности. Различные вариации гипотеза Сепира-Уорфа нашли развитие в очень разных областях, в том числе в литературе. Тэд Чан под впечатлением от гипотезы сочинил «Историю твоей жизни», где на Землю прибывает команда пришельцев с уникальной системой письменности, которая то ли определяет, то ли выражает их картину мира, где время — это не однонаправленная линия, а полотно, по которому можно путешествовать (по повести снят фильм «Прибытие»). Писательница и лингвист Сьюзет Хейден Элджин придумала экспериментальный «женский» язык лаадан, который должен сформировать культуру без андроцентризма. Оруэлл со своим новоязом, кстати, тоже вдохновлялся идеями лингвистической относительности (и, конечно, если язык определяет мышление, то становится понятнее борьба за феминитивы).
Рассуждения Эверетта значительно мягче, чем экстремальные идеи Уорфа и его учителя Эдварда Сепира, — и потому, конечно, вряд ли могут передать сопоставимый творческий импульс соседним областям. Это история про мягкую терапевтическую относительность XXI века. В эвереттовской картине язык, культура, мышление и поведение соотносятся как квартет эшеровских рук, рисующих друг друга. На рисунке изображен благородный дикарь, лишенный тревог и неврозов, обитатель первозданного рая, не видевший геенны агрикультуры — словом, чистый идеал анархо-примитивизма по Джону Зерзану, который на Эверетта, конечно, ссылается. Язык этого дикаря пока не оторван от мира, еще не запущен механизм символического насилия над здравым смыслом, которое начинается там, где мы начинаем рассуждать об истинах, расположенных вне личного опыта. Получается, что идеи Эверетта и того же Уорфа дают надежду на то, что другой мир возможен — и его можно потрогать кончиком языка. Разбить такую надежду критикой лингвистических промахов вряд ли возможно.
Но, если выбирать между принципом непосредственности восприятия и возможностью говорить о вещах, противных здравому смыслу и опыту, я выберу последнее. Тем более что принцип непосредственности восприятия, как показали авторы сборника, в нашем языке уже имеется.