Александр Лурия. Маленькая книжка о большой памяти. М.: Издательство МГУ, 1968
Александр Лурия. Потерянный и возвращенный мир. М.: Издательство МГУ, 1971
Человек, который принял ИИ за шляпу
Александра Лурию называют «пришельцем из будущего» — и это очень похоже на правду, учитывая, что он во многом опередил свое время. И нам еще предстоит выяснить, в чем это опережение превалировало: собственно в его научной деятельности или в исследовательской интуиции.
Лурия — один из пионеров нейропсихологического подхода в изучении личности, секретарь Русского психоаналитического общества, а также предвестник и один из первых критиков искусственного интеллекта; пожалуй, не будет сильным преувеличением заявить это. На рубеже 1960–1970-х Александр Лурия писал:
«Многие ученые начали думать, что наблюдение за реальным поведением можно заменить электронным моделированием или математическими моделями. Учебники психологии и монографии были переполнены такими моделями и схемами. Этот поток принес с собой еще большую опасность: реальность человеческой сознательной деятельности заменялась механическими моделями».
Интересно, что рядом с именем Лурии в ряду основоположников нейропсихологии стоит канадский ученый Дональд Хебб — один из создателей теории искусственных нейронных сетей, как пишут, предложивший «первый работающий алгоритм» их обучения.
А пару лет назад российский режиссер Тимур Бекмамбетов рассказал о намерении экранизировать книгу Лурии «Потерянный и возвращенный мир» (1971 г.) — в создании картины задействуют технологию искусственного интеллекта.
Вячеслав Молотов вручает Александру Лурии орден Ленина
«Анти-Базаров»
Эта книга вместе с другой знаменитой работой Лурии — «Маленькой книжкой о большой памяти» (1968 г.) — мировые бестселлеры (часто их воспринимают как единый труд, поскольку издают под одной обложкой — и издают весьма часто). Однако, как отмечает в предисловии к «Маленькой книжке...» Джером Брунер, «в превосходном гарвардском издании научной биографии А. Р. Лурии „Этапы пройденного пути. Научная биография” библиографический список „основных работ, опубликованных на английском языке”, не содержит двух названных работ, а Майкл Коул в своем проникновенном эпилоге „Портрет Лурии” проходит мимо этого аспекта научной жизни А. Р. Лурии, практически ничего не упоминая о нем. Однако последняя глава автобиографии, озаглавленная „Романтическая наука”, оставляет у читателя убежденность, что это была не просто одна из его „тем”, а исходно представляла для А. Р. Лурии одну из центральных философских проблем».
Может быть, причина в том, что названные книги — научпоп в его современном понимании. То есть чтиво, рассчитанное на самый широкий читательский круг. А может быть, «романтический» подход Лурии к науке воспринимался на Западе как своего рода чудачество (но это уже их незнание контекста — у нас и шахтер был романтической профессией, и геолог).
«Романтика» заключалась в том, что Александр Лурия — один из коллег Льва Выготского — осторожничал с «классическим» научным подходом, сводящим «живую действительность со всем ее богатством деталей к абстрактным схемам».
Как говорил герой Тургенева: «Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество».
Александр Лурия был в этом отношении «анти-Базаровым».
«Тщетно мечтать о построении полностью предсказательной психологии, исходя из человека и истории, каковыми они являются и каковыми они могли бы когда-нибудь стать», — вспоминает Джером Брунер слова Лурии, сказанные во время их встречи в Брюсселе в 1977 году (это последний год жизни Александра Романовича).
Оливер Сакс — автор бестселлера «Человек, который принял свою жену за шляпу» — в предисловии к «Потерянному и возвращенному миру» с восторгом вспоминал о переписке с Лурией («все равно, что получить письмо от Фрейда!») и признается в колоссальном влиянии советского ученого:
«<...> цель здесь — представление индивидуальности больного, отображение человека во всей его полноте при одновременном изображении интимной структуры его бытия, т. е. то сочетание искусства и анатомии, о котором мечтал Юм. <...> До Лурии никто еще не создавал неврологических „новелл”».
Рассказываем об этих «новеллах».
«Смущение тела» и «цыплячья» голова
Книга «Потерянный и возвращенный мир» посвящена участнику Великой Отечественной войны Льву Александровичу Засецкому, получившему пулевое проникающее ранение черепа. Пуля (она навсегда останется в голове Засецкого) вошла в левую теменную затылочную область, прошла через всю массу мозга и остановилась в веществе правой теменно-затылочной области, разрушив «третичные» отделы коры:
«Зрение человека может оставаться относительно сохранным; только если осколок прошел через волокна „зрительного сияния”, разрушив часть из них, в зрении появляются пустоты, слепые пятна, выпадает целая часть (иногда половина) зрительного поля. Человек продолжает воспринимать отдельные предметы (ведь „вторичные” отделы зрительной коры остались сохранными). <...> И все же что-то очень важное оказывается у него глубоко нарушенным: он не может сразу объединить впечатления в единое целое, он начинает жить в раздробленном мире».
Лев Засецкий вообще не видит правой стороны того, на что смотрит (вместо нее — серая пустота) — целостность вещи приходится «довоображать». Сквозь воспринимаемые таким образом объекты Засецкий видит «бесчисленное множество, просто мириады, шевелящейся движущейся мельчайшей мошкары, которая мешает долго глядеть на предметы». Из-за нее он долго не может хотя бы распознать буквы (читать он долго и упорно учится заново), видит их «нечистыми, общипанными, объеденными, с мерцающими точками, иглами, нитями, обсыпанными мошкарой».
Сравнение зрительного восприятия Льва Засецкого до и после ранения
Пространство в восприятии раненого «сдвигается». Он пытается сесть на стул, но падает на пол — предмет мебели на самом деле находится не там, где его видят, а левее или правее. Ударяется о дверной косяк — ему кажется, что он проходит через дверной проем, а на самом деле он идет на прямое столкновение. Рукопожатие не удается (рука всякий раз промахивается), а столовые приборы вообще кажутся неуправляемыми.
Собственное тело не воспринимается им как нечто целостное и структурированное. Засецкий постоянно забывает, где и что находится, для чего служит. Он называет это «смущением тела»:
«<...> я даже не знаю, где находится моя правая нога, и мне даже почему-то всегда казалось (и ощущалось), что она находится где-то выше плечей и даже выше головы; и я никогда не узнавал и не понимал свою ногу (ступню и до колен). И еще бывают со мною (хотя тут владею собой) неприятности вот какие (хотя они и небольшие). Вот сижу я на стуле, и вдруг... я становлюсь высоким, туловище же — коротким, а голова же вдруг малюсенькая, точно... цыплячья <...>».
Однажды ночью Засецкий забыл, как ходить в туалет и какая часть тела для этого приспособлена:
«<...> я неожиданно проснулся и почувствовал какое-то давление в животе. Да, в животе что-то мешалось, но только мочиться мне не хотелось, но чего-то мне хотелось сделать, но что? Я никак не мог понять, а давление в животе все усиливалось. <...> Я уже знал, что у меня есть отверстие для удаления из организма мочи, но требовалось что-то другое, другое отверстие давило мне живот, а я забыл, для чего оно нужно».
У Засецкого лишь частично восстановилась память («к концу второго месяца ранения я уже помнил Ленина, солнце и месяц, тучу и дождь, свою фамилию, имя, отчество»). Он не утратил способность воспринимать новое, но этот процесс был чрезвычайно затруднен.
«Я вдруг привстал и взглянул на газету, увидел портрет Ильича, сразу узнал его, обрадовался знакомому лицу! Но вот печатных букв, даже самых крупных букв „Правда”, я никак не мог узнать и прочесть».
Чтобы прочитать слово, ему требовалось сначала увидеть букву (для этого нужно смотреть не прямо, а немного правее и выше), запомнить, потом перейти к последующей, образуя слог, и т. д. Проблема была в том, что Засецкий быстро забывал предыдущие слоги, поэтому процесс приходилось многократно повторять. Что уже говорить о сложении слогов в слова, а их в предложения. Тем не менее Засецкий частично восстановил эту способность, но еще большего успеха он достиг, пытаясь снова научиться писать. Однажды он попробовал это делать на автомате, не задумываясь над каждой буквой — не без ошибок (например, «зозото» вместо «золото»), но в целом ему это удалось. Пуля разрушила зрительно-пространственные «отделы» мозга, но не затронула кинетические — «рука помнит» и пишет автоматически. Пусть и с переменным успехом.
Правда, прочитать написанное самим же собой для Льва Засецкого представляло куда большую проблему. Однако он ухватился за этот возвращенный навык и, как отмечает Лурия, «за двадцать лет написал три тысячи страниц». Значительную часть книги и составляют эти записи.
Разумеется, полное восстановление здоровья Льва Засецкого было бы чудом, но определенная победа над тяжелейшими обстоятельствами все же имела место — человек всю жизнь боролся, не сдаваясь. И не сдался. А десятилетия исследований и наблюдений Засецкого Лурией помогли разработать программу реабилитации других раненых.
Лев Засецкий умер в 1993 году в возрасте 73 лет. На основе его дневников поставили радиопьесу для двух голосов «I’ll fight on» и моноспектакль «Лев» (режиссер Клаудиа Сораче — римский театр «Displace» Мута Имаго).
«Женщина веселая» и «мешок на мешке»
Другой известный пациент советского ученого — Соломон Шерешевский. Ему посвящена «Маленькая книжка о большой памяти» (1968 г.). Соломон Вениаминович попал к Лурии на прием еще будучи совсем молодым человеком (в итоге наблюдения растянулись без малого на 30 лет) — по поручению редактора газеты, в которой Соломон тогда работал репортером. Его руководителя смутило, что Шерешевский никогда не записывал задания на планерках (адреса, имена, должности), но при этом воспроизводил все сказанное в точности.
Лурия признается, что изначально не думал, что эта встреча обернется чем-то любопытным для науки, но «вскоре экспериментатор начал испытывать чувство, переходящее в растерянность», поскольку «оказался бессильным в <...> самой простой <...> задаче — измерении объема памяти. <...> Оказалось, что память Ш. не имеет ясных границ не только в своем объеме, но и в прочности удержания следов».
Например, для запоминания 20 цифр Соломону нужно 35–40 секунд. Представленную ниже таблицу он зафиксировал в памяти за 3 минуты, а на ее воспроизведение (он последовательно называл подряд все числа, ритмично и почти без пауз) понадобилось всего 40 секунд.
Сам Шерешевский так описывал процесс запоминания: он продолжал видеть таблицу в уме и просто считывал ее. Поэтому ему все равно, в каком порядке воспроизводить цифры — в прямом, обратном или по вертикали. Но если какая-то цифра изначально написана нечетко (плохо пропечатана или неясно написана мелом на доске), Шерешевский запоминал ее в таком же виде. И мог путаться, принимая, например, 3 за 8 или 4 за 9.
Соломон Шерешевский мог воспроизводить в точности и таблицы, которые ему показывали во время эксперимента 15-летней давности. Он просто помнил все — это не стоило ему усилий.
Когда Шерешевский запоминал длинный ряд слов, каждое вызывало у него определенный образ (и не только визуальный — о чем скажем ниже). Он мысленно «расставлял их» — например, вдоль улиц воображаемого города, после чего мысленно «прогуливался» по маршруту (все равно что по Google-картам), встречая слова-образы и называя их. Лурия подчеркивает, что эти «прогулки» были «близки плану сновидения». Улицы мгновенно исчезали, когда Шерешевский отвлекался. И вновь появлялись — со всеми подробностями и расставленными по порядку словами-образами. То есть это все работало с участием минимального волевого усилия: можно было «отвернуться» от воспоминаний, а потом «вернуться» к ним. А вот совсем забыть нельзя.
Более того, как пишет Лурия, у Шерешевского не было четкой грани, отделяющей зрительное восприятие от слухового, а звук — от осязания или вкуса. Мир Соломона Шерешевского был ой как не похож на наш.
«Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», — сказал мнемонист Льву Выготскому во время их встречи.
«Я обычно чувствую и вкус, и вес слова — и мне уже делать нечего — оно само вспоминается... а описать трудно. Я чувствую в руке — скользнет что-то маслянистое — из массы мельчайших точек, но очень легковесных — это легкое щекотание в левой руке, — и мне уже больше ничего не нужно...», — говорил он по другому поводу.
Когда Шерешевский слышал или прочитывал слово или цифру, они тут же превращались в визуально-тактильно-обонятельно-звуковой образ. Очень четкий и стойко сохраняющийся в памяти.
«Когда я слышу слово „зеленый”, появляется зеленый горшок с цветами; „красный” — появляется человек в красной рубашке, который подходит к нему. „Синий” — и из окна кто-то помахивает синим флажком... Даже цифры напоминают мне образы... Вот 1 — это гордый стройный человек; 2 — женщина веселая; 3 — угрюмый человек, не знаю почему... 6 — человек, у которого распухла нога; 7 — человек с усами; 8 — очень полная женщина, мешок на мешке..., а вот 87 — я вижу полную женщину и человека, который крутит усы».
Шерешевский, Скрябин, Моргенштерн
Эта синестезия, как отмечает Александр Лурия (вспоминая, конечно же, «цветной слух» Скрябина), частично может быть многим знакома — когда низкие и высокие звуки воспринимаются, например, как «теплые» или «холодные».
Александр Лурия подчеркивает, что Соломон Шерешевский находился в постоянном поиске, сменил десятки профессий, каждую из которых он воспринимал как временную:
«Он выполнял поручения редактора, поступал в музыкальную школу, играл на эстраде, был рационализатором, затем мнемонистом, вспомнил, что он знает древнееврейский и арамейский языки, и стал лечить людей травами, пользуясь этими древними источниками... У него была семья: хорошая жена, способный сын, но и это все он воспринимал сквозь дымку. И трудно было сказать, что было реальнее — мир воображения, в котором он жил, или мир реальности, в котором он оставался временным гостем...».
Сам же мнемонист так говорил о себе:
«...Я много читал — и всегда отождествлял себя с кем-нибудь из героев — ведь я их видел... Еще в 18 лет я не мог понять, как это один товарищ готовился стать бухгалтером, коммивояжером... Самое важное в жизни — не профессия, главное — это что-то приятное, большое, что со мною случится... Если бы в 18–20 лет я считал себя готовым для женитьбы и графиня или принцесса предложила мне руку — и этого было бы мне мало... <...> Как-то раз я прочитал курс акций и показал, что запоминаю биржевые цены, и стал маклером; но это было „не то”, я просто зарабатывал деньги... А настоящая жизнь — это другое».
Сергей Эйзенштейн знал Соломона Шерешевского (тот воспринял его голос как «какое-то пламя с жилками») — и, как пишут, режиссер многое из того, что узнал от мнемониста, использовал в поисках «универсальных законов восприятия для разработки своего кинематографического языка».
Также Шерешевский стал прототипом героя фильма «Воспоминание» канадской актрисы и сценаристки Стефани Моргенштерн, его историю экранизировал итальянский режиссер Паоло Роса («Мнемонист») и поставил на театральной сцене британский драматург Питер Брук — и это далеко не полный перечень попыток творческого переосмысления феномена пациента Александра Лурии.
Соломон Шерешевский умер 1 мая 1958 года. Но его имя и сегодня объединяет тех, кто видит звуки и знает, каковы они на ощупь и на вкус, — синестетов. Например, гости из разных стран встречаются в Торжке (родном городе мнемониста), где проходит «Неделя Шерешевского».