Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Денис Джонсон. Дымовое древо. М.: АСТ, 2023. Перевод с английского Евгения Романина
«Дымовое древо» — это дело всей жизни полковника Сэндса, центральное звено которого представляют собой архив из девятнадцати тысяч записей, содержащих информацию о допросах в Южном Вьетнаме, копия этого архива и две коробки с фотокопиями. Сэндс уверен, что в этих разведывательных материалах — ключ к победе американцев. Он поручает своему племяннику Шкипу расширить «Дымовое древо», создав еще одну картотеку, которая распределит информацию по категориям и снабдит карточки перекрестными ссылками. На каждой карточке «Древа» значится выведенное через трафарет число 2242 — дата побега Сэндса из японского плена.
В процессе этого монотонного труда Шкип задумывается: почему создатели картотеки формировали каталог по начальным буквам имен допрошенных, а не по названиям деревень и уездов, где проходили «процедуры», ведь это было бы куда логичнее? Со временем он поймет, что подобными вопросами лучше не задаваться. Поймет он и то, что «Дымовое древо» — абсолютно бессмысленный массив бумаги, заполненный чернилами, никак не способный повлиять на ход событий и приблизить мир. «Толку от нее [картотеки] — ноль без палочки».
Шкип меланхолически замечает, что мог бы лучшим образом распорядиться временем, потраченным на «Дымовое древо», например записать сказки, которые друг другу рассказывают вьетнамцы в хижинах, ждущих сожжения. Утешением ему — и это действительно смешно — становятся труды Эмиля Чорана.
Загадочная операция «Дымовое древо» так и не состоялась, зато одноименный роман принес Денису Джонсону славу — в виде Национальной книжной премии и номинации на Пулитцера, по лекалам которого он, собственно, и написан.
«Дымовое древо» — большой англоязычный роман о большом англоязычном романе. Переклички его настолько очевидны, что даже неловко о них говорить.
Конечно, это прежде всего оммаж «Уловке-22». С той поправкой, что Джонсону не хватает черноты и желчи хеллеровского юмора, из которых растет парадоксальное хеллеровское человеколюбие. Разумеется, это «Бойня номер пять». Однако Джонсону явно чужда воннегутовская воля к жизни, пусть и загроможденной абсурдом.
Естественно, это «Сердце тьмы», препарированное через «Даешь апокалипсис». Но только там, где Конрад и Коппола демонстрируют невиданную глубину в описании ложной дихотомии «власть/подчинение», Джонсон довольствуется нехитрыми сентенциями о том, что война — это плохо, война — это насилие, война — предел всякой несправедливости. Впрочем, справедливо замечая, что война — это еще и высший уровень всякой абстракции.
При всем при этом «Дымовое древо» сделано очень хорошо — в этом его сила, в этом же его слабость. Такие романы не просто должны, они обязаны существовать как напоминание о том, что литература — это прежде всего искусство, которое создается и живет по своим законам. Что роман — это, простите, пожалуйста, полифоническое произведение, эпическое по форме и содержанию. Однако «Дымовое древо», абсолютно идеально скроенное по идеальным инструкциям, прямо-таки раздражает своей правильностью. Если вы возьметесь читать эту вещь самостоятельно, то немедленно вспомните благополучно забытое словосочетание из школьного учебника — «психологический параллелизм». Этим самым психологическим параллелизмом (а не живой человеческой мыслью) написан весь magnum opus Джонсона — от заглавия до финальной точки.
Проведем в связи с этим нехитрый эксперимент, взяв одну из первых страниц «Дымового древа», в которой описывается бессмысленное и беспощадное убийство обезьянки, последовавшее за известием об удавшемся покушении на президента Кеннеди. Заменим в этой сцене обезьянку на ребенка, лучше — девочку. Вот что у нас получится:
Хьюстон прислонил винтовку к чахлому банановому стеблю, снял с головы повязку, выжал, отер лицо и ненадолго остановился, отмахиваясь тряпкой от комарья и рассеянно почесывая в паху. Неподалеку сидела чайка и, как казалось, вела сама с собой жаркий спор: сначала раздалась череда протестующих скрипов, а ей наперебой — возражение в виде более низких возгласов: «Ха! Ха! Ха!» А потом матрос Хьюстон заметил, как что-то перемещается с дерева на дерево.
Не сводя взгляда с точки среди ветвей гевеи, в которой засек человека, он потянулся за винтовкой. Вот он снова шевельнулся. Теперь стало ясно, что это какая-то девочка, немногим крупнее собачки-чихуахуа. Определенно не дикий кабан, но все же и тут было на что посмотреть: левой рукой и обеими ногами она уцепилась за древесный ствол и c раздражительной суетливостью расковыривала тонкую кору. Матрос Хьюстон взял тощую детскую спину на мушку. Потом приподнял оружие на пару градусов и прицелился ребенку в голову. Без каких-либо раздумий надавил на спусковой крючок.
Девочка распласталась по стволу, исступленно раскидывая в стороны конечности, а затем завела обе руки назад, словно хотела почесать себе между лопаток, и свалилась на землю. Матрос Хьюстон с ужасом наблюдал, как она бьется в конвульсиях. Вот девочка взметнулась, оттолкнувшись рукой от почвы, и присела, опершись спиной о ствол и вытянув ноги перед собой, будто хотела отдохнуть после тяжелого рабочего дня.
Матрос Хьюстон подобрался на несколько шагов ближе и с расстояния всего в пару ярдов увидел, что волосы у ребенка очень блестящие, красновато-коричневые в тени и светлые на солнце, в зависимости от того, какое положение примут шевелящиеся сверху листья. Девочка огляделась по сторонам и принялась судорожно глотать воздух, а животик ее с каждым вдохом поразительным образом раздувался, прямо как резиновый шарик. Стрелял-то Хьюстон снизу, и пуля прошила брюшную полость.
Он почувствовал, как его собственный желудок разрывается надвое. «Твою бога душу мать!» — крикнул он девочке, будто та могла как-то изменить свое досадное и отвратительное положение. Он уже думал, что вот сейчас у него взорвется мозг — если предполуденная жара так и будет выжигать вокруг все джунгли, если чайки так и будут орать, а девочка — осторожно оглядываться по сторонам, вертеть головой и вращать с боку на бок черными глазками, точно следя за ходом какого-то разговора, какого-то спора, какой-то борьбы, которую все эти джунгли, все это утро, весь этот миг вел с самим собой.
Хьюстон подошел к девочке, опустил винтовку рядом с ней на землю и поднял ребенка двумя руками, одной поддерживая зад, а другую подложив под голову. С восхищением, а потом с омерзением понял он, что ребенок плачет. С каждым выдохом из горла вырывался всхлип, а когда девочка моргала, из глаз струились слезы. Она смотрела туда-сюда и, кажется, человек занимал ее ничуть не больше, чем все остальное, что она видела вокруг. «Эй», — позвал Хьюстон, но девочка, похоже, ничего не слышала.
Он держал ребенка на руках, и вот сердечко наконец перестало биться. Встряхнул ребенка, но знал — это бесполезно. Почувствовал, что во всем виноват он сам, и, поскольку рядом никого не было и никто бы его не заметил, Хьюстон дал волю чувствам и разрыдался — как ребенок. Да он и был, в сущности, вчерашним ребенком: ему было всего восемнадцать лет.
Хватит убивать детей. Хотя бы в книгах.