«Мы пошли в обход озера, и где-то на той стороне Фрида предложила нам: „Хотите, я вам почитаю?” Конечно, хотим! Мы сели на мох, подостлав какие-то кофточки и пыльники. Фрида вынула из сумки свой журналистский блокнот, стала читать…»
Отточие, заменяющее слова. Слов не хватает, предупреждает автор этих строк И. Грекова (чьи воспоминания предваряют основное содержание книги): «Пытаясь о ней писать, я все время сознаю бессилие слов. Слова остаются по одну сторону, а Фрида, какая она была, — по другую». Слов, пытающихся назвать, сформулировать, в этой книге достаточно.
Здесь есть воспоминания Надежды Мандельштам, искавшей подходящие слова тогда, пятьдесят лет назад. Перспектива, из которой она подбирала их, — ее страшные 1920-е, 1930-е, 1940-е. Ей важно подчеркнуть освобождение Вигдоровой от конформизма: сделанная журналисткой запись суда над Бродским была для нее итогом написанного Вигдоровой, а не началом чего-то нового. Слова Анатолия Наймана и Павла Литвинова сказаны из иной перспективы (они были произнесены на вечере по поводу 100-летию Вигдоровой и напечатаны теперь). Ни о каком конформизме здесь речи нет: составивший важнейшие сборники документов о судах над диссидентами, Литвинов увидел в Вигдоровой человека, начавшего делать то, что дальше развивал и он.
Сама запись суда над Бродским републикована вместе с предисловием Лидии Чуковской к первому российскому изданию 1988 года. Автором комментариев к тому изданию был Эдуард Безносов, об этой публикации написавший и теперь. Подробно и про дело Бродского, и про саму Вигдорову пишет ее дочь Александра Раскина. Не пересказывая эти воспоминания, очень коротко скажем о Вигдоровой.
Она называла себя журналистом. Не писателем, хотя написала любимые несколькими поколениями трилогию о детском доме и дилогию о семейном счастье, — а именно журналистом. Может быть, потому, что над прозой и статьями она начинала работать одинаково: знакомилась с людьми, задавала вопросы, понимала, вникала, записывала. В первую прозаическую вещь, «Мой класс», Вигдорова вложила свой недолгий опыт школьной учительницы. А чтобы написать трилогию о детском доме, поехала на Украину к его директору — ученику Макаренко — Калабалину.
В 1942 году именно Вигдоровой доверила Ахматова посредничество с «Правдой» — чтобы там, не изменив ни слова, напечатали ее стихотворение «Мужество». В 1963 году, прочитав в газете фельетон о Бродском, к ней обратятся одновременно Ахматова, Эткинд, Чуковская, Долинина — не взяться за это дело было уже невозможно.
Что было между 1942 и 1963 годом, кроме прозы? Точнее, с 1951 года, потому что именно тогда статьи Вигдоровой начали регулярно публиковаться в «Комсомольской правде», «Известиях», «Литературной газете». Это и есть основное содержание книги: Вигдорова впервые так полно показана как журналист. Републиковывать вышедшие в советской прессе статьи — занятие и нужное, и неблагодарное. Неблагодарное, потому что нужно эти статьи сокращать, ибо тот слог, которым изъяснялись газеты, те фразы, которые вписывал редактор, читать сегодня не хочется. Из опубликованной в книге статьи Александры Раскиной:
«Но вот статья написана. Начиналась эпопея с ее напечатанием. Я в детстве была убеждена, что это такой необходимый этап: „пробивание” статьи. Статью сперва пишут, а потом долго „пробивают”: а как же иначе! Каждая, буквально каждая мамина статья проходила с большим трудом».
Только перепечатав те статьи, можно показать атмосферу, контекст, круг проблем. Могут ли дружить мальчики и девочки? А доброта зачем нужна? Животрепещущие вопросы эпохи «оттепели», но статьи о них составители в книгу не включили. Зато включили статьи об учительнице, чье аморальное поведение обсуждают на собрании, о подростке, укравшем велосипед и получившем срок. Эти публикации, вышедшие с необходимыми для сегодняшнего глаза купюрами, позволяют представить, насколько (среди той борьбы за нравственность и в жизни, и в печати) по-человечески звучал в газете голос Вигдоровой. Узнаваемый, ожидаемый, любимый. Об этом сказала несколько лет назад Софья Богатырева: «каждый раз, когда появлялась ее статья, это были радость и удивление для нас: мы узнавали, что те чувства, которые мы испытываем, наше отношение к жизни, порядочность — все такие элементарные вещи, — они существуют не только внутри нашего дома, они могут быть сказаны вслух, и главное, услышаны».
Приведенные в книге статьи Вигдоровой и записи ее блокнотов — блокнотов журналиста, писателя, депутата райсовета — дают зазвучать ее голосу. Очень удачно, что в книге этот голос не заглушается большой подборкой воспоминаний, где нам бы предложили много интересных и важных суждений о ней. Вошедшие в книгу воспоминания не занимают место, где должны быть пауза и тишина, помогающие ощутить, что значили эти блокноты. В них Вигдорова полнозвучнее передала то, что увидела и услышала как журналист и писатель, лишенный возможности опубликовать написанное именно так.
«Как выходили из положения мужчины, я забыла — они рассказывали после Зощенко, и я попросту их не слушала. А Зощенко рассказал вот что: — Я расскажу вам сейчас, как впервые возник мой конфликт с обществом и государством ... Я не совершал подлогов... Нет, я не обманывал людей... Даже женщин. Но вот что случилось со мной однажды. Это было в начале тридцатых годов. Я полюбил одну женщину. У нее был муж. И любовник. И она их боялась — и мужа, и любовника».
Это короткая зарисовка шутливого выступления Зощенко на дне рождения Чуковского в 1958 году, за несколько месяцев до смерти Зощенко. Запись сделана Вигдоровой по памяти, за праздничным столом она блокнот не держала. Но читатель, помнящий рассказы Зощенко, его паузы, уточнения, разговорный стиль, конечно, их здесь узнает. Это и была профессия Вигдоровой: увидеть глазами журналиста и передать языком писателя.
Лидия Чуковская написала в воспоминаниях, что в блокнотах Вигдорова дошла до того уровня писательского мастерства, которое и позволило ей сделать запись суда над Бродским, которое могло — и должно было бы — развиваться дальше. Развиваться в повести «Учитель», которую она не успела закончить: бывший школьный учитель возвращается из лагеря и встречается с бывшими учениками — это была новая для Вигдоровой тема. И это середина 1960-х. Напечатан «Один день Ивана Денисовича», но рассказы Шаламова, воспоминания Евгении Гинзбург — все это ходило только в самиздате.
Мы не знаем — и она сама, вероятно, не знала — какова была бы судьба новой книги, если бы не скоротечная болезнь, пришедшая незадолго до пятидесятилетия, через год после начала борьбы за Бродского и начала ее депутатства, тоже отнимавшего силы и время, требовавшего много души, которую надо было вкладывать не в писательство, а в помощь людям. Из больничного письма к Надежде Мандельштам:
«Что будет со мной потом — Москва ли, Переделкино ли, — не знаю. Надо сначала вернуться и оглядеться. Одно хорошо, и прекрасно, и замечательно: мое депутатство кончилось. Какая гора с плеч! Вернусь домой, перепечатаю свои депутатские блокноты и подарю Вам».
Идя в гости, блокноты она брала с собой. Везла в дом творчества, чтобы, отправившись там на прогулку с незнакомым еще, но уже милым ей человеком, почитать ему вслух. Сохраненная составителями тишина вокруг опубликованных блокнотов и писем позволяют расслышать голос Вигдоровой — кажется, впервые прозвучавший так ясно.
«Я, тихо:
— Товарищи, опомнитесь!
(Пауза)».