В этой удивительной книге можно найти буквально все: от «васильковых дурачеств» императора Николая I (т.е. его любовных похождений) до жизни «интеллектуальных пропойц» в московских трущобах. Есть истории воспитанниц Смольного, достойные романов вида «Петербургские тайны»; есть бытовые зарисовки, посвященные известным современникам автора — от Гоголя, Достоевского, Тютчева и графа Соллогуба до музыкантов Чайковского и братьев Рубинштейнов; есть и приключения всевозможных лиц — диких помещиков, одичавших батюшек, добрых издателей, актеров-пьяниц, журналистов, брошенных любовниц и иных людей с разнообразной, но непременно сложной судьбой.
Увлекательные по отдельности, эти истории в массе дают сильный накопительный эффект. Уже к середине книги заинтригованный читатель остро ощущает, во-первых, гордость и восхищение ее героями — соотечественниками, способными на удивительные по размаху и целеустремленности причуды, а во-вторых, некоторую зависть, потому что подобных фигур среди наших современников, испорченных глобализацией, средствами массовой информации и мелким практицизмом, уже и не сыщешь.
«…Так спускать свои состояния и так дотла проживаться, как делали это богатые баре тех времен, в настоящее время уже не умеют… Кругозор уже… Размаха прежнего нет!..» — грустно иронизирует сама Соколова. Это замечание справедливо не только в отношении способности спускать состояния, но и вообще таланта жить — и этот талант во всем его многообразии Соколова прекрасно описывает в своих мемуарах.
Чудаков и оригиналов с размахом в книге много, но лидерами по чудачествам на широких просторах России выступали жители Тамбовской губернии. В этом отношении больше всего повезло тамошнему губернатору П.А. Булгакову, постоянно получавшему во время своего правления от тамбовцев какие-то «сюрпризы», а от начальства — за эти сюрпризы нагоняй.
Так, в 1840-х годах царская фамилия путешествовала по России. О маршруте царского пути с расписанием остановок заранее сообщали губернаторам, «и в том числе на одно из самых скромных и захудалых сел Тамбовской губернии выпала честь принять под сень своего сельского храма государя… Священствовал в означенном селе престарелый „батюшка” отец Иван, и в молодости своей не отличавшийся ни бойкостью, ни смелостью, а с годами и вовсе почти одичавший». Одичавшему батюшке предстояло сказать государю приветственное слово, от ужаса тот было начал упираться, но под нажимом начальства написанную для него речь выучил наизусть. Накануне царского приезда стало понятно, «что при малейшем намеке на торжественную обстановку отец Иван впадает в полную прострацию», но, так как деваться было некуда, в помощь ему в алтаре спрятали суфлера-богослова: тот будет читать речь, а «злополучный отец Иван» станет ее повторять.
После молебна батюшка, «как он сам передавал впоследствии, забыл и где он, и как его зовут… забыл все, кроме того, что ему что-то угрожает и что на него надвигается какая-то неминуемая беда», и только машинально повторял все, что говорил тоже испугавшийся суфлер.
После нескольких бессвязных фраз, сказанных отцом Иваном и изумивших высокопоставленную публику, «богослов в алтаре… упавшим, но все-таки явственным голосом воскликнул:
— Пропадешь ты совсем, и я с тобой вместе!..
— Пропадешь ты совсем, и я с тобой вместе! — прозвучал вещий голос вконец обалдевшего отца Ивана».
До самой речи дело не дошло — невменяемый священник повторял восклицания растерявшегося суфлера, а губернатору, несмотря на удивление, а потом веселье свиты, впоследствии изрядно досталось.
« — Уж не знаю, нарочно они все это проделывали или Бог им так на душу полагал… но артикулы они выкидывали такие, что до сих пор, ежели мне только во сне приснится, что я в Тамбове, так я вскакиваю как ошпаренный», — вспоминал потом бывший губернатор.
Еще одним «артикулом» стала история о диком помещике, заскучавшем на родине и пожелавшем найти себе новую службу.
Соколова замечательно ярко описывает нравы глухой провинции первой половины XIX века: «В те далекие времена, когда провинция чуть не непроходимыми дебрями была отдалена от обеих столиц, в деревнях засиживались и заживались чуть не до полного отупения, и были помещики, в течение целой долгой жизни своей не знавшие никакой поездки, кроме отъезжего поля, и никаких развлечений, кроме более или менее фундаментальных выпивок и кутежей в обществе своих же приказчиков или местного церковного причта. Над такими помещиками подтрунивали их соседи, их немилосердно дурачили старосты и управляющие, и в редких появлениях их на дворянских выборах вокруг них группировались охотники до удобных и дешевых развлечений».
«Один из таких помещиков, некто Протасьев… совершенно случайно очутившийся на дворянских выборах, сразу обратил на себя внимание своим необычным, чуть не зверообразным видом. Борода у него сливалась с густыми бакенбардами и начиналась чуть не от самых глаз, седые кудри на голове образовали густую, своеобразную шапку, и, весь обросший волосами, он являл собою нечто среднее между совершенно одичавшим человеком и хорошо выдрессированной обезьяной».
Несчастный губернатор вспоминал, как, поздоровавшись с помещиком, он испугался, потом удивился, а потом у него «сжалось сердце, как бы в предчувствии какой-то неведомой беды» — и предчувствие оправдалось.
«Нечего и говорить, что при общей склонности скучающей провинции повеселиться на чужой счет Протасьев быстро сделался предметом всеобщего внимания».
После одного обеда, когда «съедено было все, что возможно, выпито было сверх всякой меры», дворяне заговорили о скуке деревенской жизни; жаловался и Протасьев. Услужливый собеседник предложил ему поступить на государственную службу и заверил спесивого, но сомневающегося помещика, что такие способные люди везде нужны:
«— Опять же и такие места имеются, на которых и знаний никаких особых не полагается… Да вот хоть бы фрейлинское место! Чего легче? — не сморгнув предложил балагур. — Всего только и требуется, что представительная наружность и старинный дворянский герб».
Представительный дворянин с родословной от «матушки Екатерины» обрадовался, а «балагур» продолжил давать ценные советы о том, как подавать прошение:
«— А прямо на высочайшее имя валяйте. Чего вам бояться? Не дурного чего-нибудь домогаетесь, а пользу отечеству принести желаете… Так и так, мол, желаю занять первую имеющуюся очиститься фрейлинскую вакансию, а ежели в данную минуту таковой не имеется, то прошу меня первым кандидатом зачислить».
Обрадованный помещик, записав все ценные указания в книжку, немедленно приступил к делу, приложив к своему прошению «послужной список о нахождении его много лет тому назад в одном из армейских кавалерийских полков, а равно как и указ об отставке».
Вскоре тамбовского губернатора экстренно вызвали в Петербург — прошение попало прямо к Николаю I, решившему по своей известной привычке разобраться во всем лично. Булгакова спасли связи в высоких кругах: ему помогли добиться личной аудиенции у государя, и губернатор, будучи отличным рассказчиком, сменил гнев царя на милость, насмешив и его, и императрицу, в красках описав «зверообразного» кандидата во фрейлины.
На этом «артикулы» чудаков-тамбовцев не кончились: подданные губернатора то подавали прошение царю на гербовой бумаге, исправив титул «Всепресветлейший, Державнейший, Всеавгустейший» на «Всесентябрейший» — так как август кончился, а дело было в сентябре; то, радуясь приехавшему наследнику Александру Николаевичу, при виде его прыгали в тарантасах и громко окликали его по имени.
Императрица Александра Фёдоровна. Рисунок Б. Сирби. Начало XIX века
Во «Встречах и знакомствах» немало портретов титулованных особ, по яркости и прорисовке характерных черт напоминающих колоду карт. Несмотря на то, что Соколова вспоминает об императорских особах с исключительной доброжелательностью, а жена Николая I императрица Александра Федоровна и вовсе выглядит кротким ангелом, защитницей обиженных и оскорбленных (правда, этот ее демократизм и доброта распространялись исключительно на особ дворянского знания), сам император выглядит в этих исторических анекдотах на редкость неприятным мужчиной.
Мелочный и злопамятный характер Николая I ярко проявлялся и в его (многочисленных) историях с адюльтером. Когда очередная «героиня царского каприза» — нередко дама замужняя — отказывалась от оказанной ей императорской «милости», царь запоминал обиду надолго и даже через много лет мог отказать постаревшей и обедневшей даме в помощи. Так, не повезло светской красавице княгине Несвицкой: бедняжка была несчастлива в браке, однако на царское предложение ответила отказом. Любовник ее — некий флигель-адъютант — быстро сообразил, что «хорошеньких женщин много, а император один», и «довел до сведения государя, что он готов навсегда отказаться не только от связи с княгиней Несвицкой, но даже от случайной встречи с ней, лишь бы не лишаться милости государя». Николаю такая преданность очень понравилась, карьера флигель-адъютанта пошла в гору, а княгиня осталась одна. Через много лет, подписывая бумаги Комиссии прошений о помощи впавшей в нищету Несвицкой, Николай I вдруг увидел ее фамилию — и прошение тут же разорвал, вскрикнув: «Этой?! Никогда… и ничего!»
Фотопортрет Владимира Соллогуба, 1856 год
Удивительны своими бытовыми подробностями и «артистические» воспоминания Соколовой: известный литератор граф В.А. Соллогуб вполне оправдывал аристократический имидж, тратил деньги широко и жил в долгах. «Долгов у Соллогуба, по русской пословице, было больше, нежели волос на голове, и он так сроднился с ними и признавал свою крайнюю задолженность таким обычным, чуть не обязательным явлением, что, перечисляя как-то количество ежегодного прихода своего, он пресерьезно включал сюда возможность приумножить свои неоплатные долги и пресерьезно говорил: „Ну, сверх этого я задолжаю еще тысячи три или четыре!”»
Кроме того, граф-писатель, который был «педантично чист и брезглив до смешного», не терпел неопрятных людей и как-то на приеме плюнул в шляпу статского советника — человека крайне нечистоплотного, заявив, что перепутал шляпу с плевательницей.
На редкость неопрятен был и композитор Серов — отец будущего известного художника. После успеха его оперы «Рогнеда» князь Одоевский с восторгом заявил, что «так благодарен Серову за доставленное ему в этот вечер наслаждение, что готов даже в голову его поцеловать, несмотря на то что по этой вдохновленной голове даже наполняющие ее насекомые, наверное, ходят не иначе, как в калошах».
Другой композитор — Даргомыжский — был «человек нервный до болезненности, вздрагивавший при малейшем стуке и до ужаса боявшийся собак». Взрослый уже сын приятелей Даргомыжского вовсю веселился над этим страхом, «удивительно хорошо умея подражать лаю и ворчанию большой собаки». Однажды шутник «полез под стол и там с усиленным ворчанием стал хватать Даргомыжского за ноги, и, несмотря на то, что гениальный композитор отлично знал, что под столом дурачится Шиловский, он подбирал ноги и, причмокивая губами, протягивал под стол мнимой собаке косточку жаркого».
Отдельного упоминания заслуживают истории несчастной любви и семейных драм, несчастных (в полном соответствии с известной цитатой из Л.Н. Толстого) каждая на свой удивительный манер. Отчаявшаяся жена, сосланная гуленой-мужем в деревню с детьми, присылает ему «адскую машину», взорвавшуюся и убившую не только мужа, но и стоявших рядом людей. Добропорядочная мать большого семейства вдруг узнает об инцесте — интимной связи мужа с дочерью, начинает судебное дело, добивается того, что бывшего мужа признают умершим и «совершенно вычеркнутым из списка живых людей», и сама всю жизнь носит траур. Через несколько лет, когда обиженный «покойник» попытался наложить запрет на брак дочери, «вдова» спокойно явилась на вызов к начальнику штаба Корпуса жандармов А.Е. Тимашеву, где заявила, что «замогильных требований умершего супруга своего исполнять не обязана», и представила все бумаги о погребении мужа.
Не менее увлекательны и ранние воспоминания Соколовой о жизни в Смольном институте и маленьких смолянках. Не впадая в обычные для бывших воспитанниц умильную ностальгию или сентиментальные душераздирающие подробности, автор живо пишет об устройстве института благородных девиц, который делился на две половины: «Николаевскую», т.е. дворянскую, и «Александровскую» — мещанскую. «Аристократическая» половина имела множество привилегий, а также вела с «мещанками» жестокие войны, тактика и маневры которых не сильно отличались от тех, что практиковались в известной позднее «Республике ШКИД».
Пишет Соколова и о своеобразном подходе к образованию, когда «взыскивалось за неряшливую прическу несравненно строже, нежели за плохо выученный урок». Так, одна из лучших учениц на выпускном экзамене назвала Александра Невского польским королем, потому что не расслышала подсказки.
Надо сказать, что жизнь самой Александры Ивановны Соколовой (1833–1914) была так драматична и полна приключений и авантюр, что вкус ее к драмам и фельетонам вполне понятен. Семья ее принадлежала старому дворянскому роду Денисьевых (поздняя любовь Тютчева, Елена Александровна «Леля» Денисьева, которой посвящен знаменитый «денисьевский цикл» стихотворений поэта, — кузина Соколовой; та среди прочего описала и грандиозный скандал в Смольном, стоивший доброго имени как ожидавшей фрейлинского шифра несчастной Леле, так и места воспитавшей ее тетушке, инспектрисе Смольного). Брак Александры Ивановны был совершенным мезальянсом — литератор-поденщик Соколов был из круга богемы, что дало ей немало материала для очерков, не уступавших талантом очеркам Гиляровского. Видимо, в ярко описанном ею московском притоне «Склад» — месте встречи опустившихся «интеллигентных пропойц», цитировавших в оригинале Канта, Гегеля, Шекспира и Байрона, — заседал и ее муж.
Своего старшего сына Власа Соколова бросила; позже, усыновленный четой Дорошевичей, он стал одним из известнейших и богатейших фельетонистов.
Соколова сама писала отличные фельетоны и залихватские исторические романы (переизданные в 1990-х годах), увлекательные уголовные приключения — причем материал знала отлично. Помимо того, что она регулярно посещала судебные заседания (как известно, после судебной реформы 1860-х годах суд стал гласным), энергичная дама собственноручно провела несколько вполне уголовных афер — представленные ею фальшивые векселя на крупные суммы были выписаны на чужое имя (в том числе и на известного героя войны на Балканах генерала М.Г. Черняева).
Влас Дорошевич упоминал об этих маменькиных талантах в ядовитом фельетоне: «Из всего, что она написала, наибольшей известностью пользовался вексель, очень недурно написанный на какого-то сербского генерала. Это литературное произведение дало автору славу, которая протекла бы даже до границы Томской губернии…».
Конец жизни Соколовой также проходил вполне в жанре ее романов: пожалев немощную и бедную старость матери (второй сын спился, дочь умирала от туберкулеза), Влас Дорошевич простил ее и стал ей помогать.
Вероятно, попавший в ее воспоминания писатель Соллогуб был прав, признав за ней после дебюта «серьезный талант», но предупредив об опасности «размена на газетные пятаки». Однако именно этот путь Соколова и выбрала: «Та газетная работа, которую он называл „газетными пятаками”, сделалась именно моим уделом, и в беллетристике я заняла скромное место фельетонного романиста, которое хотя и дало мне немало денег, зато славы и известности не дало и не могло дать никакой».