Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Валерий Вьюгин. «Поболтаем и разойдемся». Краткая история Второго Всесоюзного съезда советских писателей. 1954 год. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Содержание
После смерти И. В. Сталина 5 марта 1953 года обезглавленная советская верхушка оказалась перед стратегическим выбором, ответственность за который впервые за долгое время нужно было взять на себя. Переведенная в «режим ожидания» общественность внимала заверениям о том, что «бессмертное имя» вождя «всегда будет жить в сердцах всего советского народа», и призывам еще теснее «сплотиться вокруг коммунистической партии», но прикрываемую скорбными лозунгами паузу рано или поздно предстояло заполнить чем-то более прагматичным. Отсутствие единовластного диктатора волей-неволей заставляло думать над тем, как сохранить или как модифицировать начерченную им генеральную линию.
По-настоящему авторитетные политические декларации о «потеплении», как известно, прозвучали не сразу. Хотя пробуксовка хорошо отлаженных механизмов контроля и репрессий почувствовалась буквально в течение нескольких недель: все, что происходило на публичной сцене в «транзитивный период» — от похорон Сталина до XX съезда, — было подчинено сильнейшей идеологической инерции и нежеланию говорить о недавнем прошлом. Уже 26 марта Л. П. Берия подал секретную записку Г. М. Маленкову о бессмысленности содержания «большого количества заключенных в лагерях, тюрьмах и колониях, среди которых имеется значительная часть осужденных за преступления, не представляющие серьезной опасности для общества», однако эта «гуманизация» пенитенциарных практик не сопровождалась открытым и четко артикулированным осуждением государственного террора как системы. Период неопределенности формально длился почти три года, до 25 февраля 1956 года — до того дня, когда H. С. Хрущев на XX съезде Коммунистической партии выступил с докладом «О культе личности и его последствиях». Поскольку разоблачение состоялось на закрытом заседании, даже спустя три года осуждение сталинизма прозвучало не совсем гласно.
Половинчатый и всячески камуфлируемый отказ от тоталитарной политики вызвал к жизни полный неопределенностей способ говорения и письма, который утвердился в СССР надолго. Он решал как задачу отмены уже сложившихся принципов легитимации советского режима, так и задачу его оправдания на подновленных основаниях без казавшихся еще недавно неизбежными апелляций к авторитету Сталина.
Чтобы представить себе темп происходивших с советскими писателями в этой связи перемен, достаточно сравнить два декабрьских номера «Литературной газеты», выпущенных с дистанцией в один год. Последний номер «Литературки» за 1952 год содержал крайне показательную подборку вдохновенных стихов, героем которых являлся Сталин. Расположенные слева от заголовка — под названием «Нашей партии» за авторством К. Я. Ваншенкина — завершались словами: «Да будет бессмертно твое знамя! / Да будут бессмертны твои дела!». Расположенные справа, принадлежащие А. Мамашвили и озаглавленные «Теплоход „Иосиф Сталин“» (перевод А. П. Межирова), представляли своего рода эмблематическую картографию СССР:
Над Волго-Доном ветер веет влагой
(Всей грудью тороплюсь его вдохнуть!),
И по каналу Ленина
Под флагом
Корабль «Иосиф Сталин» держит путь.
И пять морей, работая согласно,
Его винтами двигают, бурля,
И коммунизма берег
Виден ясно
Седому капитану корабля.
Вдоль юных рощ и молодых полей,
Победный путь свершая величаво,
Идут за ним
Шестнадцать кораблей —
Могучая советская держава.
Ниже на той же странице помещались стихотворение М. Ф. Рыльского «Родному народу» в переводе А. Якушева, где декларировалось: «В нас — вера в Партию и к Сталину любовь»; стихотворение А. Жукаускаса «Маяк коммунизма» в переводе Л. А. Озерова, в котором прославлялось неустанное подвижничество кормчего: «Темнеют ели у Кремля. / Стихает шум столицы <...> / Приходит ночь. А у него рабочий день все длится»; поэтическое послание А. Усенбаева «Солнце народов» (пер. В. В. Державина): «Сталин — солнце народов ты, / Озаряющее весь мир. / О тебе — и лучшая песнь, / Облетающая весь мир».
Когда в следующем последнем декабрьском выпуске газеты писатели В. М. Бахметьев, А. А. Бек, Р. Г. Гамзатов, В. В. Иванов, А. Б. Ваковский и другие делились своими планами на ближайшее будущее, среди их замыслов можно было найти все что угодно, кроме актуальной еще недавно панегирической патетики в адрес диктатора. Типичным, напротив, выглядело такое признание писателя С. М. Муканова:
Над чем буду работать в 1954 году? Задумал роман о животноводах. Произведений на эту тему мало, а необходимость в них, как мне кажется, особенно остро ощущается после сентябрьского Пленума ЦК КПСС.
На упомянутом Мукановым пленуме 1953 года избранный первым секретарем ЦК КПСС Хрущев объявил о новом сельскохозяйственном курсе.
Имя Сталина и его тело еще не были устранены из публичного пространства совершенно — о чем можно судить по выступлениям на Втором съезде писателей тоже. Но как маркеры советской идентичности они все же постепенно отходили на второй план.
На фоне не слишком афишируемой десталинизации происходили сдвиги, с которыми в первую очередь собственно и связывается понятие «оттепель». Как отмечал И. Н. Голомшток в книге «Тоталитарное искусство», уже
в первом же после смерти Сталина номере журнала «Архитектура СССР» (март 1953 г.) появляется критика сталинской архитектуры, которая при Хрущеве выливается в так называемую широкую кампанию борьбы с архитектурными излишествами.
Если же вспоминать о событиях, чей резонанс непосредственно отразился в коллизиях состоявшегося вскоре писательского съезда, первым должен быть, вероятно, назван скандал, связанный с выходом романа В. С. Гроссмана «За правое дело», который был напечатан в «Новом мире» А. Т. Твардовского еще в 1952 году (№ 7–10).
Роман получил одобрение сверху, более того, он был выдвинут на Сталинскую премию, однако уже в середине января 1953 года на фоне кампании по разоблачению так называемого заговора врачей и текст, и автор попали в немилость. «Высочайшее» недовольство нашло выражение в статье М. С. Бубеннова, которая появилась в «Правде» в феврале того же года, а затем, в конце марта, — в постановлении президиума Союза советских писателей СССР «О романе В. Гроссмана „За правое дело“ и о работе редакции журнала „Новый мир“» от 24 марта 1953 года. Эта интрига стала одним из болезненных предметов дискуссий во время съездовской кампании наряду с действительно (то есть в данном случае спровоцированными непосредственно смертью Сталина) оттепельными литературными и общекультурными событиями.
Обычно к оттепельной литературе причисляют серию очерков В. В. Овечкина «Районные будни». Однако стоит, наверное, учитывать, что первый из них, как и роман Гроссмана, тоже появился еще до 5 марта 1953 года. Очерк «Борзов и Мартынов» вышел в 1952 году под заголовком «Районные будни», дав, таким образом, название всему циклу. В июле 1953 года появился очерк «На переднем крае», в 1954 году — «На одном собрании...», «В том же районе» и «Своими руками», в 1956 году — «Трудная весна». В отличие от других критических высказываний, прозвучавших в пограничное время, до писательского съезда, публицистические тексты Овечкина о неудовлетворительном состоянии дел в деревне воспринимались литераторами-управленцами одобрительно.
Смерть Сталина спровоцировала целую волну собственно оттепельных выступлений писателей, эпатировавших консервативное крыло литературного истеблишмента. И хотя с точки зрения сегодняшнего дня они могут показаться не такими уж радикальными, факт остается фактом: в течение многих месяцев почтенные «инженеры человеческих душ» спорили о них старательно и страстно.
16 апреля 1953 года в «Литературной газете» О. Ф. Берггольц выступила со статьей «Разговор о лирике», в первом абзаце которой трижды встречалось местоимение «я»:
Одним из основных могущественных свойств лирики является то, что ее героем является сам поэт, личность, ведущая речь о себе и от себя, от своего «я»; одновременно героем лирического произведения является читатель, который это «я» произносит, как «я» собственное, свое, личное.
Вслед за этой манифестацией индивидуализма Берггольц решительно упрекнула советскую поэзию в пренебрежении «лирическим героем», который, во-первых, ответственен за «самовыражение» автора, а во-вторых, в том желаемом случае, когда стихи воздействуют на читателя, — и за «самовыражение» читателя тоже. Наконец, она обвинила советскую поэзию в изгнании из сферы своих интересов любовной лирики.
— Где многообразная любовная лирика? — спрашивала Берггольц. — Я просмотрела 4 основных толстых журнала за весь 1952 год и не нашла в них ни одного лирического стихотворения о любви, такого, где бы поэт от себя говорил о любви, за исключением стихотворения опять-таки С. Щипачева «На ней простая блузка в клетку».
Свои упреки Берггольц, конечно, сопроводила обязательными для советской публицистики напоминаниями о заслугах советской литературы, о значении темы труда, коммунистического строительства и коллективизма, но, несмотря на все оговорки, ее «месседж» был прочитан как индивидуалистский, вызвав бурную реакцию отторжения. Против Берггольц выступили И. Л. Гринберг, Б. И. Соловьев, наконец, очень развернуто и категорично — H. М. Грибачев и С. В. Смирнов. В ответ, не вняв укорам и предупреждениям, Берггольц опубликовала еще одну апологию «самовыражения» — статью «Против ликвидации лирики».
В ноябре 1953 года «Новый мир» начал печатать роман В. Ф. Пановой «Времена года», поначалу воспринятый, казалось бы, положительно, но очень скоро уличенный в грехах объективизма и натурализма. В мае 1954 года В. А. Кочетов, возражая благосклонным оценкам М. С. Шагинян, поместил в «Правде» статью под названием «Какие это времена?», где задавался следующими отнюдь не безобидными вопросами:
...почему <...> она написала роман «Времена года», по духу его, по проблемам и персонажам лежащий вне нашего времени? Почему в ее романе оказались искаженными образы наших современников — советских людей, в особенности коммунистов?
В декабре 1953 года в «Новом мире» появился знаменитый «манифест» В. М. Померанцева «Об искренности в литературе», который был очень сочувственно принят многими, особенно молодыми, читателями и произвел самое негативное впечатление на охранителей соцреалистической эстетики. Свою статью Померанцев начал невинным вроде бы утверждением: «Искренности — вот чего, на мой взгляд, не хватает иным книгам и пьесам». Затем он покритиковал стилизаторство и шаблонность, поговорил о «лакировке действительности», о перестраховщиках и о необходимости «подлинного» конфликта, что отнюдь не выглядело новостью. Неожиданным было то, что Померанцев в своей статье противопоставил друг другу две нарративные традиции — «проповедь» и «исповедь», не только напомнив о самом существовании последней, но и признав за ней статус по меньшей мере равноправного по отношению к «проповеди» жанра:
...в истории литературы художники стремились к исповеди, а не только к проповеди. Риторический роман исчез потому, что разноречил с естеством человека, которому уроки и доводы наскучивают со школьной скамьи.
Таким образом, фундаментальное, открыто манифестируемое свойство советского искусства, а именно служить проповедью и поучением, было отодвинуто на периферию. Ни о какой политико-идеологической крамоле в прямом смысле слова Померанцев не помышлял. Он писал исключительно о разнице в формах выражения, об особого типа эмотивности, проявляемой автором в отношении топосов, принадлежащих тому же самому советскому дискурсивному пространству, и лишь об очень ограниченном расширении их ряда. По существу, он всего лишь предложил еще один способ интериоризации советских ценностей. Этого оказалось достаточно, чтобы обвинение в неискренности оценили как покушение на институт советского писательства в целом, а как следствие — и на саму советскую государственность.
Идея «искренности» Померанцева напоминала «самовыражение» Берггольц, но удар по его статье вышел намного более сконцентрированным и резким. В январе 1954 года в качестве ответа на нее «Литературная газета» поместила статью В. Василевского «С неверных позиций», которая удовлетворила далеко не всех приверженцев порядка мягкостью тона. Как следует из «Записки отдела науки и культуры ЦК КПСС о „нездоровых“ настроениях среди художественной интеллигенции» от 8 февраля 1954 года, это «выступление было беззубым. Статья Померанцева нуждается в более серьезной и резкой критике».
Восполняя недостаток остроты, в мае А. А. Сурков писал в «Правде»:
...вредное выступление В. Померанцева направлено по сути против основ нашей литературы;
...прикрываясь неким, абстрактно взятым требованием «искренности в литературе», автор всем тоном своей статьи, всей направленностью ее ориентирует писателей на то, чтобы обращаться главным образом к теневым, отрицательным сторонам нашей действительности.
В июне «Литературная газета» поместила пространное высказывание Н. В. Лесючевского «За чистоту марксистско-ленинских принципов в литературе», где Лесючевский обвинил Померанцева в том, что он «извращает задачу борьбы литературы со всем отрицательным в нашей действительности». А еще несколько позже в «Октябре» так и не успокоившийся Сурков, имея в виду не только Померанцева, но и других приверженцев перемен, истерически вопрошал:
Кто дал право на тридцать седьмом году революции Померанцеву и пригревшей его редакции журнала «Новый мир» подвергать допросу с пристрастием насчет искренности литературу, которая украшена именами Горького, Маяковского, Алексея Толстого, Демьяна Бедного, Янки Купалы, Хамзы, Упита, Шолохова, Фадеева и сотен и сотен любимых народом писателей? Откуда почерпнут и Померанцевым, и Абрамовым, и Лифшицем, и отчасти молодым критиком Щегловым мрачный пафос озлобленного нигилистического неприятия, выдаваемый за смелую творческую критику? Разве для того, чтобы вывести на чистую воду несомненно имеющихся в литературной среде приспособленцев и холодных сапожников от литературы, надо было сеять в души читателей ядовитые семена недоверия к честности и искренности всего глубоко честного и преданного народу основного массива литераторов, трудами которого создана молодая, во всем мире трудящихся любимая советская социалистическая литература?
Далеко не самого известного литератора обременили сомнительного характера славой, безустанно честя в прессе и на всевозможных собраниях, так что во время съезда он закономерно занял одно из центральных мест на воображаемой «скамье подсудимых».