Андрей Дмитриев. Этот берег. М.: Время, 2021
С начала конфликта на востоке Украины прошло уже почти семь лет. Его значение и последствия до сих пор непонятны нам полностью, хотя бы потому, что он еще не закончен. И в том числе поэтому литературное осмысление этих событий остается по большей части в границах документальной или просто военной прозы, для которой характерна специфическая ясность происходящего: пусть и с оговорками люди в ней делятся на своих и чужих — в зависимости от того, на чьей стороне автор. Существует не так много известных художественных текстов о российско-украинских отношениях середины десятых годов, написанных с точки зрения обычного человека, живущего на мирной территории, для которого еще вчера разница между двумя странами была довольно условной. Это состояние погруженности в противоречивую и внезапно агрессивную информационную повестку по-разному показано в «Патриоте» Андрея Рубанова, «Славянских отаку» Упыря Лихого и «Вечной жизни Лизы К.» Марины Вишневецкой. Новая книга Андрея Дмитриева, «Этот берег», раскрывает трагедию конфликта исподволь, бо́льшую часть повествования почти не касаясь ее напрямую. И, как ни странно, такое осторожное, тихое проговаривание оказывается важным шагом в сторону глубокой литературной рефлексии по поводу происходящего в Донбассе. Хотя война в романе даже не является его центральной темой.
Главный герой, он же рассказчик, — Иван Ладожкин, разменявший шестой десяток скромный учитель словесности из небольшого русского города Хнова. Он хоть местами и похож на «маленького человека», но не лишен обаяния, умеренной профессиональной гордости и искренней любви к своему предмету. Неудивительно, что когда в 2012 году одна из старшеклассниц просит его о внеурочных книжных беседах, он и не думает ей отказывать, чем тут же навлекает на себя недобрые сплетни. В глубокой провинции слухи распространяются очень быстро. Даже собственная жена учителя не в силах поверить, что ее муж никакой не совратитель, а просто разговаривает с девочкой о литературе. «Я как-нибудь читал вашу „Лолиту”!» — вторит жене отец ничего не подозревающей старшеклассницы. Он угрожает расправой Ладожкину, который на самом деле ни разу даже не дотрагивался до ученицы. В итоге на учителя пишут сразу два заявления, его знакомый из РОВД не дает им хода, но страх и навязчивая клевета вынуждают его бежать в соседнюю Украину. Там, после некоторого периода печальных скитаний, Ладожкин встречает бизнесмена с библейским именем Авель. В отличие от оставшихся в Хнове недоверчивых каинов, Авель фактически дарит учителю вторую жизнь — устраивает его сторожем-управляющим на свою базу отдыха, где рассказчик проводит несколько лет. Помимо Ладожкина на базе работают еще две женщины. У одной из них пропадает без вести сын, отправившийся кататься на велосипеде вместе с соседским мальчиком. И тогда герой из жертвы навета превращается едва ли не в одного из сыщиков, расследующих исчезновение ребенка.
«Этот берег» подкупает в первую очередь именно органичным переплетением разных сюжетных линий. Детективная драма соседствует с семейной интригой и галереей комичных второстепенных персонажей. Все эти ответвления ничуть не уводят в сторону от главного — судьбы оказавшегося в одиночестве немолодого рассказчика. Напротив, благодаря его меланхоличной, неторопливой интонации повествование успевает и выхватывать яркие детали, и обобщать происходящее, в том числе с литературной точки зрения, что более чем логично для героя-словесника. Явные отсылки к мировой классике встречаются в романе не раз. Ладожкин сравнивает себя с королем Лиром и пытается объяснить порочность войны на примере Раскольникова. Прозвище злополучной старшеклассницы — Капитанская Дочка, а история с ней представляет собой своего рода «Анти-Лолиту», где «анти-Гумберт» выступает в роли честного наставника, не испытывающего никакого желания как-либо использовать ученицу. На фоне широкого обсуждения романа Кейт Рассел «Моя темная Ванесса», где речь, грубо говоря, идет о современной «Лолите», к тому же воссозданной именно на примере отношений ученицы и учителя, «Этот берег» оказывается особенно ярким антиподом условного «нарратива совращения». При всей своей кажущейся заурядности Ладожкин наделен эмпатией и альтруизмом, готов помогать Капитанской Дочке даже после обрушившейся на него, хоть и не по ее вине, клеветы. Такого героя вполне можно поставить в один ряд с другими по-своему самоотверженными учителями, выведенными в русской литературе, — от Карла Ивановича у Льва Толстого до Виктора Служкина у Алексея Иванова.
Перекличка с классикой находит отражение и в языке, немного старомодном, которому не чужды такие наречия, как «неумолимо» и «малодушно», и обороты в духе «я был зван». При этом перед нами подчеркнуто «музыкальный» текст с многочисленными ассонансами и аллитерациями. Кое-где его стиль приближается к той ритмической прозе, которая более заметна в других произведениях Андрея Дмитриева, например в «Бухте радости». В «Этом береге» тоже иногда бросаются в глаза внутренние рифмы и созвучия, а инверсия местами напоминает о поэтической метрике.
«Когда стемнело, я понадобился — на поляне перед домом Авеля запалил костер, подвесил над огнем котел с остатками вчерашнего борща, потом был зван к столу, который и накрыл на четверых, на воздухе, вблизи костра. Ели мы молча, поглядывая на темную, будто застывшая смола, в последних тусклых блестках воду Киевского моря, на ясное, все в редких звездах, небо...»
Единственное, что тут, пожалуй, смущает — кокетливая замена матерного междометия словом «плеть», хотя и это можно объяснить привычкой педагога, в голове которого ненормативная лексика мигом превращается в эвфемизмы. Но ведь Ладожкин вроде бы не ханжа.
Подчеркнуто литературны имена пропавших мальчиков — Хома и Гриша. Первый вызывает ассоциации с героем «Вия», второй — с протагонистом «Тихого Дона». Оба классических персонажа сталкиваются с роковым злом: мистическим чудовищем или катастрофой Гражданской войны. Отчасти поэтому образы их младших тезок из романа Дмитриева подчеркивают отголоски войны современной. Мальчики во многом становятся жертвами случая и собственной неосторожности, и в похожем ключе трактуются образы рядовых участников военного конфликта в Донецке и Луганске. Например, муж Капитанской Дочки, который собирается присоединиться к ополченцам, представляется бывшему учителю скорее жертвой злого умысла сильных мира сего, объектом пропаганды, а не действующим субъектом. Ближе к финалу рассказчик скорее занимает сторону Украины. Но еще большой вопрос, чью бы сторону он принял, предложи ему помощь не украинский предприниматель, а аналогичный по влиянию человек из Донецка. Тем более что национальный вопрос в книге раскрывается не без забавных противоречий. Так, в начале книги за дочкой Авеля недолгое время приглядывает «дуэнья», которая снисходительно называет Ладожкина «кацапом». «Если мы при ней, пусть и не с ней, говорили меж собой по-русски, она сжимала губы в ниточку, оглядывая нас с укором и неясным подозрением», — отмечает рассказчик. В то же время, говорит он под конец, за все время странствия ни разу «в ответ на мои русские слова, не видел на себе ни одного косого взгляда».
Роман Дмитриева нельзя считать стопроцентно политически ангажированным, автор критикует обе стороны. Здесь неприглядны те персонажи, которые противопоставляют друг другу украинцев и русских, будь то «дуэнья» или гротескный тип в камуфляже, вспоминающий, что «пора идти мочить хохлов», всякий раз, когда у него что-то не ладится в быту. В «Этом береге» конфликт между Украиной и Россией изображается не как результат геополитической игры и тем более не как борьба света и тьмы — такая трактовка на страницах романа едко высмеивается. Война — это иррациональное безумие, которое настигает людей как эпидемия и бродит совсем рядом с рассказчиком. От него гибнут дети и ссорятся семьи. Есть ли смысл искать виновных в этом безумии? Предлагает ли история Ладожкина глобальный путь к примирению? Скорее ни то, ни другое — перед нами чуть ли не древнегреческая трагедия, неотвратимая, как стихия. Но каждый человек по отдельности способен что-то изменить на своем локальном участке. Пусть даже речь идет о простом учителе словесности: у него есть слово, и вера в примирительную силу этого слова, несмотря на его кажущуюся беспомощность на фоне давно уже свистящих пуль, мощно звучит в финале книги.
Подспудный гуманистический пафос «Этого берега» привлекает хотя бы тем, что роман описывает реальность, решительно чуждую гуманистическому пафосу. Гуманизм вторгается в этот мир словно бы из далекого прошлого в лице оболганного учителя. Тот потерял любимую работу и жену, но сумел стать своим в якобы враждебной стране и сохранил умение сопереживать окружающим. История Ивана Ладожкина практически возвращает нас к притче о странствующем старце, чей образ архетипичен для всей индоевропейской традиции. Ладожкин, конечно, странником сделался случайно, бо́льшую часть романного времени проводит на базе отдыха, а от роли всезнающего мудреца и вовсе далек. Наставник из него тоже не настолько гениальный, чтобы он мог переубеждать собеседников по переписке. Но его невольное паломничество из России в Украину — все тот же отказ от служения личным интересам в пользу духовного поиска, стремления найти ответы на вечные вопросы. Например, герой не религиозен, но среди его ценностей — любовь в самом широком смысле. И, сталкиваясь с ненавистью как ее противоположностью, он приходит к заключению, что ненависть вырастает из страха, будь то боязнь собственной несостоятельности или угроза общественного давления. А для любви же, напротив, необходима смелость, и, даже если поздно быть смелым для любви в своей жизни, можно хотя бы не побояться помочь любви в жизни чужой, пусть это и выглядит нелепо. В таком выводе равно чувствуется привкус элегической чеховской иронии и бурных шекспировских страстей. Тем не менее роман «Этот берег» способен приятно удивить читателя и выверенным психологическим реализмом, и чуть ли не позабытой искренностью.