Что представляет собой автобиографическая книга Александра Воронского «За живой и мертвой водой»? Недавно она вновь увидела свет без купюр благодаря издательству «Common Place», научно-просветительскому журналу «Скепсис» и внучке Воронского Татьяне Ивановне Исаевой, которая много лет занимается популяризацией работ деда, издавая их за свой счет.
Воспоминания старого большевика?
Да.
Александр Константинович Воронский (1884–1937) был профессиональным революционером, участником подпольной борьбы 1905–1907 годов, одним из делегатов инициированной Лениным VI Всероссийской конференции РСДРП (Пражской конференции) 1912 года, на которой произошла консолидация большевистских сил партии и, по сути, окончательное оформление их в отдельную партию большевиков.
Живой документ неоднократно оболганной и до конца не понятой нами эпохи?
Да.
Как и революционные события 1905–1907 годов, как Февральская и Октябрьская революции, двадцатые годы двадцатого века в истории нашей страны рассматриваются современной массовой культурой как разрозненные временные отрезки, для которых уже готовы наборы штампов. Поэтому так важно сегодня искать, издавать и читать книги, подобные «За живой и мертвой водой».
Энциклопедия социальных типов и характеров?
Да.
Это почти пятьсот страниц разговоров, споров, случайных встреч, знакомств с совершенно разными людьми: малолетними бунтовщиками, священниками, революционерами самых разных типов, крестьянами, жандармами...
Возможно, стоило бы перечислить то, чем книга «За живой и мертвой водой» точно не является.
В книге описывается борьба 1905–1912 годов, но повествование не похоже на традиционное выхолощенное изложение революционных событий.
Воронский сделал очень много для молодой советской литературы, а его автобиографическая книга — это не кастрированные цензурой и (или) самоцензурой воспоминания талантливого литератора.
Воронский — создатель и редактор первого в Советской России «толстого» литературного журнала «Красная новь»; основатель литературной группы «Перевал», в которую в свое время входили и Михаил Пришвин, и Эдуард Багрицкий, и Дмитрий Кедрин, и многие другие значительные литераторы; замечательный критик, предостерегавший молодую советскую литературу как от субъективности и болезненности символизма, так и от грубости примитивного бытописательства; призывавший не отрекаться от богатого наследия литературы XIX века и не считать искусство лишь средством для пропаганды классовой борьбы.
Воронский поднимает огромное количество проблем — как общих, так и частных, связанных с трудностями взросления, превращения юноши в самостоятельного человека, который обязан брать на себя ответственность за собственные мысли и действия; с отношениями в коллективе, с осознанием себя частью коллектива. Не винтиком, не кирпичиком системы, а живым элементом, который должен бороться и за себя, и за коллектив, за все общество и за каждого отдельного человека.
Книга начинается с семинарского бунта 1905 года в Тамбове. Воронский вспоминает события своей юности после исключения из семинарии, жизнь с «товарищами по несчастью» в стихийно организованной коммуне, работу «при таинственном и могущественном Центральном комитете» в Санкт-Петербурге, происшествия, связанные с Октябрьским манифестом, подпольную борьбу, многочисленные встречи с рабочими, когда порой было непонятно, кто кого мог лучше научить жизни; обыски, суд и ссылку; приезд в Москву, скитания и трудное возвращение к подпольной борьбе, к товарищам; знакомство в Саратове с матерью Ленина и его сестрой Марией Ильиничной, с революционером и близким другом последней Станиславом Кржижановским.
Сегодня даже многие их тех, кто не скрипит зубами от злобы при упоминании советского прошлого (что уж говорить о тех, кто скрипит), полагают, что и самые просвещенные и гуманистически настроенные революционные деятели были заражены некой манией величия, упрямым стремлением перекроить весь мир, наплевав на личное счастье отдельных людей.
Воронский показывает нам, какая жестокая борьба в действительности велась тогда в головах и сердцах, как страшно было забыть о счастье для каждого в погоне за иллюзорным счастьем для всех. В дни юности Воронского, уже после исключения его из бурсы и жизни в «коммуне», но еще до участия в настоящем подпольном революционном движении, эти проблемы касались только его частной жизни. Например, он сталкивается с ними, когда после долгой разлуки приезжает к семье, чтобы в последний раз повидаться с умирающей сестрой. Желание показать суть многочисленных душевных конфликтов — одна из причин, по которым автор «раздваивает» повествователя. Рассказ ведется от лица Саши «Вороньского», но одного из главных героев и основных собеседников Саши, профессионального подпольщика Валентина, можно назвать альтер эго самого автора.
Яркий, волевой, умный, начитанный Валентин действительно играет в книге огромную роль, и благодаря этому персонажу мы лучше понимаем, что творилось тогда в душах молодых людей, которым изо дня в день приходилось принимать множество тяжелых решений, быть одновременно гуманными, сочувствующими, но и жесткими, непреклонными. В том числе и в голове самого Александра Воронского.
Он написал «За живой и мертвой водой» только в 1926—1927 годах. За его плечами — революция 1917 года, Гражданская война, работа в Одессе, в губисполкоме Иваново-Вознесенска, в ивановской газете «Рабочий край». С проблемами, которые в годы его юности еще только назревали, он уже успел столкнуться непосредственно. Они обострились и оставались нерешенными. Не было снято трагическое противоречие революции: верное, но бесконтрольное классовое чувство оборачивается именно тем, с чем в себе и в коллективе должен бороться настоящий революционер.
С неподдельным сочувствием, с тревогой и надеждой пишет Воронский о людях, «...обреченных революцией стоять на малых, почти незаметных постах, но всегда ведущих к гибели». Он в 1923 году примкнул к Левой оппозиции в ВКП(б), а во второй половине 1920-х писал о революционных событиях 1905–1907 годов — параллель очевидная. Не случайно Варлам Шаламов, с большим уважением относившийся к Воронскому и знавший его лично, писал: «Так называемая оппозиция, молодое подполье, в первую очередь нуждалась в самых популярных брошюрах с изложением элементарных правил конспирации». По мнению Шаламова, Воронский хотел «...быстро написать катехизис подпольщика, где читающий мог научиться элементарным правилам конспирации, поведению на допросах». Усомниться в обоснованности таких мыслей крайне трудно. Печальная ирония заключается в том, что рассказ о борьбе с обстоятельствами жизни, собственными страхами, сомнениями, общим врагом, и с частным, личным, стал настольной книгой для «молодых подпольщиков тех дней», то есть для оппозиционеров конца 1920-х годов.
Тюремному заключению и жизни в ссылке посвящена вторая часть книги. Ее можно читать как отдельное произведение, невероятно красочное. С юмором, горечью и яростью описывает Воронский путь под конвоем, быт и нравы архангельских поморов, суровую, неуступчивую красоту северной природы, взаимоотношения ссыльных — всего, разумеется, не перескажешь.
Хочется выделить по-настоящему страшные описания пересыльных тюрем, которые Воронскому приходилось видеть на пути. Сегодня жуть и отчаяние мест заключения ассоциируются в основном со сталинской лагерной системой, а самые, пожалуй, известные дореволюционные произведения о «расчеловечивании» (Шаламов) в условиях заключения — это «Записки из мертвого дома» Достоевского и «Остров Сахалин» Чехова. Строки Воронского, посвященные тому ужасу тюрьмы и этапов, что он успел испытать и увидеть, не уступают по силе текстам классиков XIX века, да и того же Шаламова.
«В темных, пропахших человеческим калом и мочой, махоркой, ножным потом, таящих в себе полчища клопов длинных камерах... копошились воры, убийцы, громилы, насильники, жулики, политики, оборванные, обовшивевшие... <...> Какой-нибудь случайно попавший „за бесписьменность” (беспаспортный) новичок... с недоумением, с ужасом останавливался у входа, не зная, что делать с собой... Его мигом окружала орава с покойницкими, озорными, хитрыми лицами; услужливо и угодливо поддакивая, его вели к нарам; предлагали лучшие места, чай, вступали в приятельские беседы, выражали сочувствие, советовали <...> Спустя десять-пятнадцать минут он сидел с вывороченными, с вырезанными карманами, без шапки, его белье в узелке уже делили поспешно где-нибудь в углу камеры, присевши на корточки, ссорясь и глумясь. <...>
<...> Во Владимирской пересыльной тюрьме под нарами, на которых я спал, занимал место малый лет девятнадцати, с синим лицом удавленника, пучеглазый, с отвислыми слюнявыми губами, одетый в овчинный полушубок, кишевший паразитами. Его звали Марусей: он торговал собой, зазывая ночами арестантов под нары. За „ласки” ему платили гривенниками, махоркой, чаем, сахаром, побоями <...> К нему относились с гадливым презрением, но его халатом накрывались многие.
Недавний его соперник по ремеслу, молодой парень с кривыми ногами и руками, лежал больным. К нему нельзя было приблизиться, до тошноты пахло калом: торговля собой довела его до того, что заднепроходная кишка у него ослабела, он постоянно испражнялся. Его пинали ногами, плевали ему в лицо... Он мычал, плакал, бредил по ночам, но чаще лежал с тупым и покорным видом животного, заживо сгнивая и разлагаясь».
Большой интерес представляют воспоминания о том, как Воронский впервые увидел и услышал Ленина — в Санкт-Петербурге, на одном из собраний в зале Вольно-экономического общества. Ленина не так часто изображали невероятно умным и харизматичным человеком — заказчики официальных, «вождистских» кино- и литературных портретов не признавали его живых характерных черт. Фильмы «Шестое июля», «На одной планете», «Ленин в Польше», пьесы Михаила Шатрова... Это неполный список, но и полный он невелик.
В 1928 году Александр Константинович написал статью «Искусство видеть мир (О новом реализме)», в которой говорил об объективном значении искусства в жизни человека, высказывал замечания и выражал надежды относительно молодой советской литературы.
«Способность человека, художника перевоплощаться, т. е. отказываться на миг от себя и жить жизнью других людей, жизнью мира, возвращает мир себе, делает его прекрасным, независимо от нас.
Утверждают, что такие состояния, являясь созерцательными, якобы пассивны и потому для художника нашего времени, для людей, переустраивающих жизнь, несвоевременны. Это очень ошибочные утверждения. Они ошибочны потому, что на самом деле речь идет об очень сложных творческих чувствах. Они не созерцательны, так как художник в эти моменты делает для нас свои лучшие открытия мира, снимает с него покровы; они были бы пассивными, если бы он ограничивался простыми описаниями, фотографированием действительности, но мы говорим о совершенно иных отношениях к миру.
Художественный образ — образ синтетический. Он создается особым творческим усилием, но в известном соответствии с действительностью. Действительность нельзя игнорировать, человек не может отнестись к ней с безразличием. Он творит „вторую природу”, но, если он будет творить ее, не сообразуясь с реально данным нам миром, он возведет лишь одну вавилонскую башню».
Воронский надеялся, что новые поколения эту самую башню разрушат.