Анна Нуждина
От пыльного классика до героя любимой истории
Майя Кучерская. Лесков: Прозеванный гений. М.: Молодая гвардия, 2021
Кажется, что Николай Семенович Лесков давно и прочно утвердился в русском литературном каноне и стал одним из «бородатых классиков» вместе с Тургеневым, Гончаровым, Достоевским и Толстым. Аболон Полведерский и сцена подрезания пяток Ивану Флягину памятны большинству школьников, а зверства Екатерины Измайловой осмысляются мировой культурой на протяжении века: от оперы Шостаковича до британского фильма «Леди Макбет» 2016 года.
Но не зря Майя Кучерская, писательница, литературовед, критик, профессор факультета филологии НИУ ВШЭ, выносит в название своей книги цитату из Игоря Северянина: «прозеванный гений». По мере чтения можно убедиться и в тотальном невнимании современников к таланту Лескова, и в забвении его потомками — пока, наконец, часть его произведений не была канонизирована советским литературоведением. Но и сейчас далеко не весь корпус текстов писателя в достаточной степени вошел в культурный обиход, да и просто изучен. Кучерская привлекает огромное количество научных работ и архивных данных, чтобы не только рассказать о жизни самого Лескова, но и реконструировать историю создания и восприятия его текстов. Насколько это возможно на шестистах страницах, конечно.
Особое место в книге занимает концепция творчества Лескова, которую предлагает Кучерская. Сам писатель наделял литературу в первую очередь прикладной функцией, то есть хотел использовать ее как средство для укрепления общественной нравственности и реализации социальных программ. Подобное отношение к ней вовсе не было чем-то исключительным: так же смотрели на литературу Гоголь и Толстой.
Однако Кучерская не без оснований настаивает, что умом Лесков схватывал суть собственного творчества не совсем корректно, и в этом вопросе стоит опираться на его чувства, а также на его отношение к русскому языку. Язык, причем язык народный, полный диковинных словечек, поговорок, легенд, служил писателю одним из важнейших источников вдохновения. Лесков годами в своих путешествиях по России и зарубежью записывал за людьми разных сословий, и это давало ему право говорить о знании и понимании русского народа. А там, где недоставало записанного, Лесков придумывал, и притом блестяще. Очаровательные «бюстры» и «укушетки» и составляли, по Кучерской, предмет истинного увлечения писателя. Подобное следование автора за речевой стихией (применительно к прозе вообще) критик Владимир Новиков метко называет «романом с языком». У Лескова этот бурный роман длился всю жизнь.
Интересно, что литературоведческие выкладки и биографические данные Кучерская связывает в единое повествование не без помощи художественного вымысла. Читатель книги об этом оказывается предупрежден еще в ее предисловии: «я решила ... не переключать в себе филолога на писателя и наоборот». Поэтому не так легко ответить на вопрос, что же именно написала о Лескове Майя Кучерская. Это не биография в привычном ее понимании — уж слишком художественна, особенно в первой главе и в эпилоге. Но и не фантазия автора — в конце книги больше тысячи примечаний.
Потому рискнем назвать книгу «Лесков: прозеванный гений» романом с колоссальной документальной основой. Но все-таки романом, иначе не превратился бы Лесков в одночасье из «бородатого классика» в героя любимой истории, далеко не идеального, с несчастливой судьбой, но к которому удивительно легко привязаться.
* * *
Катя Минаева
Мифотворчество на исторические темы
Леонид Юзефович. Филэллин. М.: Редакция Елены Шубиной, 2021
В романе историка, сценариста и писателя Леонида Юзефовича предлагается авторская трактовка «Александрии» — мифа об эпохе правления русского императора Александра I. Его судьба в романе фантастическим образом переплетается с жизнью вымышленного персонажа — разорившегося дворянина-правдоискателя Григория Мосцепанова, обличающего деятельность руководителей уральских заводов и радеющего за победу Греции в освободительной войне 1820-х гг. против турков, чему, по мнению самого героя, могут способствовать его тайные знания о «греческом огне».
Персонаж по имени Мосцепанов был создан автором еще в повести «Подлинная история правдолюбца Мосцепанова», опубликованной в журнале «Урал» в 1979 году. Рассказ «Филэллин» о любовной связи француза Фабье с филэллинкой Пэлхем был опубликован в 2018 году в авторском сборнике «Маяк на Хийумаа» и вошел в состав одноименного романа в качестве одной из глав.
Чем фантастичнее приключения самого Мосцепанова, — напоминающего то выразителя народной мысли Платона Каратаева из эпопеи Толстого, то политзаключенного, поплатившегося за прямолинейную критику местной администрации и разлученного со своей любимой — вдовой и матерью-одиночкой Натальей; то старца, мечтающего об Акрополе как о «мире горнем» и самым непостижимым образом двигающимся к своей цели, — тем прозаичнее выглядит жизнь Александра I, пришедшего к власти в результате отцеубийства. Это дополнительно подчеркивается сравнением Петербурга с древней Александрией, чьи правители приходили к власти в результате отцеубийства или братоубийства. В конце своей жизни император Александр I и вовсе становится, на египетский лад, мумией. Передоверив управление страной Аракчееву, он попадает под религиозное влияние немного сумасшедшей баронессы фон Криднер и довольствуется незатейливыми прелестями проститутки «Лизаньки».
Образ императора подается глазами других персонажей. В своих описаниях камер-секретарь Еловский с большим благоговением и любовью относится к самодержцу. Странствующий лекарь и одновременно иностранный шпион Константин Констандис в своих записках оставляет сведения о физиологических особенностях государя. Баронесса фон Криднер в письмах показывает Александра откровенно слабым и потерявшим внутренний стержень человеком. Мосцепанов же надеется на справедливость императора.
Эпистолярная форма повествования, с одной стороны, отсылает читателя к традиции романов в письмах, например к «Бедным людям» Достоевского, а с другой — подчеркивает современную метамодерновую полифонию идей.
Филэллинство у Юзефовича становится пусть бутафорским, но все же объединяющим фактором для множества совершенно непохожих людей разных национальностей и взглядов. Филэллин Мосцепанов, гнавшийся за призраком Акрополя и столкнувшийся с тяжеловесной реальностью; филэллин Фабье — военный преступник, сражающийся на стороне греков и видящий в них торгашей и обманщиков почище турков, не имеющий возможности вернуться на родину, куда давно хочет сбежать; возлюбленная Фабье — британка Пелхэм, вспоминающая о своей молодости как о приключении; грек Констандис, собирающий шпионские сведения, даже не зная, нужны ли они или уже нет, спасающий при этом Мосцепанова, выступающего за влияние Российского государства на ситуацию в Греции. Филэллином в романе негласно является и сам император Александр I.
Миф о петербургской «Александрии» не претендует на историческую достоверность, но ставит перед современным читателем вопросы о свободе и идеализме. И если о событиях из жизни Александра I можно прочитать в учебнике по истории или в Википедии, то о том, как сложится судьба Мосцепанова, вы узнаете только из романа Леонида Юзефовича. И он сумеет вас удивить.
* * *
Екатерина Барбаняга
«Вполне-себе-бытие» и Лев
Наталья Репина. Жизнеописание Льва. М.: Эксмо, Inspiria, 2021
Филолог и сценарист Наталья Репина, автор романа «Пролог» (о девушках, прожигающих жизнь в ожидании чего-то прекрасного) и сценария к фильму «Пропавший без вести» (о человеке, потерявшем настоящую жизненную цель), в новом романе выпускает на сцену Льва.
Это мужчина, в противоположность своему имени, неуверенный в себе, склонный к бесконечной рефлексии, противник убийства животных и вообще причинения боли живым и неживым обитателям Земли. Странный такой Лев, одинокий и добрый, будто не от мира сего, но зачем-то этому миру нужный. Нужный ли?
Вопрос, который Наталья Репина ставит в новом романе, редко звучит в современной литературе, богатой на героев, влюбленных в свои недостатки и даже извращения. Святость, праведность, юродство — темы слишком туманные для века рационализма и «веры как личного выбора человека», в отличие от привычного и со всех сторон изученного порока. Мир героев «Жизнеописания», конечно, не мир реальных людей, скорее это маленькое гетто для слабых, нелепых, надломленных, бессмысленных человечков. Кукольный театр Карабаса-Барабаса со зрителями-читателями, с репертуаром из одной пьесы под названием «Вполне-себе-бытие». Милая девочка Катя, подруга детства Льва, вырастая, играет в саму себя, а не живет. Мать Льва — талантливый аккомпаниатор, жаждет любви и отвергается всеми. Даже немного непонятно, как Лев-то появился на свет — плод случайной связи с учеником. И в пороках своих персонажи романа не сильны, просто нелепы, а героев, живущих осмысленно и ярко, в этом мирке просто нет.
И вот в этот камерный мир не очень-то злых и жестоких людей, пусть и безусловных эгоистов, приходит существо, генетически предрасположенное к абсолютному добру, состраданию и заботе. Что он для окружающих? Раздражитель, тест на брезгливость или свет в окошке, придающий осмысленность происходящему? Персонажа Репиной сложно вписать в ряд классических героев-дурачков, героев-юродивых, потому что они нуждаются в контексте — церковном или фольклорном, позволяющем опознавать асоциальное как особенное. Главный герой «Жизнеописания Льва» не может быть опознан окружающими как особенный. Он такой же нелепый, как они сами, с единственной разницей: он осознает это, а окружающие — нет.
Лев — единственный человек, видящий болезненность и хрупкость всего вокруг, включая область собственных чувств и представлений о мире. И только он способен дать определение происходящему: «Я не осознаю своего бытия. Она (одна из героинь романа. — Прим. ред.) осознает нечто, на самом деле не являющееся бытием, но воспринимаемое ею как вполне-себе-бытие».
Так можно сказать о любом другом персонаже романа.
В отличие от князя Мышкина из «Идиота» Достоевского, от Алеши Горшка из одноименного рассказа Толстого, от юродивого Николки из «Бориса Годунова» Пушкина, герой Репиной Лев Неверовский не является лакмусовой бумажкой для грехов общества. Он центральный персонаж с собственной судьбой, главная черта которой — юродство. Именно его исследует автор. Именно оно ведет героя к бессмысленному поиску следов другого, не существовавшего на самом деле, героя — поэта Климента Сызранцева. Каждому человеку нужна цель в жизни, но тому, кто не вписывается в привычный строй этой жизни, нужна уже не цель, но миссия.
Миссия Льва приводит его к страшному для него выбору — между злом и злом. Между обманом близкой знакомой, чью веру в существование Сызранцева он должен был поддерживать, и обманом доверия друзей, создавших злополучный миф ради сохранения личных материальных ценностей. Другой бы на его месте смирился, попритерся бы с чувством вины, как с неуступчивой супругой, но Лев генетически не способен к этому. Сделав выбор, он отстраняется от мира, выбирая небытие взамен «вполне-себе-бытия». Так это и есть — современное юродство?
* * *
Иван Родионов
Готы против
Герман Садулаев. Готские письма. СПб.: Лимбус Пресс, 2021
Когда пишешь о феномене современного русского мультижанрового, или универсального, романа, не следует забывать, что у нас он воспринимается совсем не так, как на Западе.
Вот свежий мировой бестселлер N, товар штучный. И фикшн, и нонфикшн, полифония, рассказчики ненадежны. Семейная сага оборачивается то детективом, то притчей. Узлы связаны, заявленные ружья стреляют. Детская травма приводит к необратимому, скелеты восстают из шкафа, дворецкий не убийца, а потом все-таки убийца: вы и убили-с. Такое читаешь взахлеб.
К чему-то подобному у нас относишься с недоверием. Сложновыстроенное вызывает подозрение в придуманности и сочинительстве. От стилистически безупречного веет холодом. Лет пятнадцать назад критики почти единодушно не приняли книгу «Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина» Павла Басинского — ее называли филологической, университетской. Роман, в общем-то, был недурным, однако охоту к увлекательно-универсальному у наших писателей с тех пор отбило напрочь.
И оказалось, что русский мультижанровый роман — это когда автор пишет о важном, не заботясь о виньетках-узелках фабулы или стиля. Читателю так труднее, конечно. Иногда выходят какие-то трактаты — например, у Пелевина в «Смотрителе». Иногда разрыв с «интересничаньем» становится слишком радикальным — так было в романе того же Садулаева «Иван Ауслендер».
«Готские письма» в этом смысле — шаг вперед и немного по диагонали.
Инвариант русской поэзии — «ожидание варваров». По Садулаеву, тоска по варварам для нас — это тоска по «лучшей версии себя». И в этом нет ничего дурного. И задача наша — показать, что у слова «варвары» есть и иное смысловое измерение. Да, готы мы.
А еще государство готов для нас — настоящая terra incognita. Отсюда в книге исторический пласт: хазары и византийцы, вязкая раннесредневековая геополитика. Хазарский Киев — наш. Готы и Рим эпохи упадка. Вот список имен готских правителей, почти ветхозаветный — кто кого и когда родил. Вот Аларих, и он взял Рим. Готы переживут вечную империю — и в пятнадцатом веке будут соседствовать с татарами и генуэзцами.
«Готские письма» — это и травелог, и эпистолярий, и журналистика, и публицистика, и мистическая филология, и вставные новеллы. Вот она, мультижанровость. А ведь это еще далеко не все. Будет житие, будут земноводные (привет «Роковым яйцам» Булгакова), будет Краткий курс Иордана, будет почти сатириконовский юмор, будут история Готского добровольческого батальона и фантасмагорический Игорь Стрелков. Звучит несколько безумно — а все потому, что универсальные романы нужно не пересказывать, а читать.
При этом странные на первый взгляд «Готские письма» — гимн чистому, непрактичному знанию, культуре в первичном смысле этого слова, когда не нужно завлекать ни читателя, ни мецената. Отсюда и вся философия книги. Без искусства, не стремящегося ни заинтересовать, ни угодить, на длинной дистанции невозможно выиграть, на короткой — тошно жить. Маркетингу, таргетингу, рынку, «целевой аудитории» и подобному можно противопоставить, увы, лишь одно. Выручит «старая добрая проверенная внутренняя эмиграция» — уйти в себя, как прадеды уходили в феоды. Жаль, что все вышло именно так.
«Если бы не надо было при этом паршивом неразвитом капитализме так тяжело трудиться, чтобы прокормить себя и семью, если бы были социалистические синекуры для браминов или буржуазные гранты, то очень скоро нас ожидал бы новый расцвет востоковедения, германистики, греческой филологии, палеографии или еще какой-нибудь совершенно безумной и оторванной от реальной жизни науки. А так нет, и того не будет. Ничего не будет. Но мы еще поживем».
Все мы действительно готы. Исследователи и воины, потерявшие и потерянные. Что делать? Искать, конечно. Ищите — и обрящете.
А еще это очень по-русски: не ушлый писатель спускается до избалованного читателя, но завороженный читатель поднимается к ждущему его писателю. Кто знает, может, это и есть наш тот самый особый путь — хотя бы литературный.