Что знает о писателях-народниках обычный читатель? Ну типа меня, например? Хорошо, если не путает их с народовольцами-бомбистами. Хотя среди бомбистов тоже было немало писателей, но это другая история. Из пучины памяти всплывают старорежимные фамилии: Засодимский, Златовратский, Эртель… Решетников — автор знаменитых «Подлиповцев». Чем знаменитых? О них много говорят и спорят в романе Горького «Жизнь Клима Самгина». Точно! Из статей того же Горького я о них и помню.
Алексей Максимович, с одной стороны, хвалил народников за гражданский пафос, верность высоким идеалам и противопоставлял их модным декадентам. Декадентов он обличал за мистицизм, политическую индифферентность, интерес к половому вопросу и всяким психическим девиациям. У народников он этого не видел. С другой стороны, как профессиональный «босяк», познавший народ до самого днища, Горький свысока беззлобно критиковал литераторов народнического круга за идеализацию мужика и недостаточное понимание законов исторического материализма. Это все, что мне было известно о вопросе, когда я открыл довольно толстый сборник издательства Common Place «Серый мужик. Народная жизнь в рассказах забытых писателей XIX века».
Знал ведь, что писателям верить нельзя. Тем более пролетарскому классику А.М. Горькому. Но столкнуться с такими текстами был совершенно не готов. Какие там салонные ужасы декадентов! Сборник погружает читателя в такой мир мрака и отчаяния, который и в лучших образцах литературной чернухи XX века редко встретишь. Нет, ну есть привычные «вышедшие из гоголевской „Шинели”» жалостные истории: «На большой дороге» Засодимского, «Тишина» Воронова, «Белый старичок» Златовратского… Но не они определяют лицо сборника. Забытые писатели, в большинстве своем разночинцы, прожившие свои короткие и нищие жизни в тени гигантов Толстого, Достоевского, Тургенева, оставили после себя тексты, способные надолго испортить настроение читателю третьего тысячелетия.
В рассказах и очерках сборника (причем часто не ясно, где кончается очерк и начинается рассказ) возникает подробная картина ада. Персонажи живут в этом аду и не сильно заморачиваются. Дальше на обитателей ада обрушиваются страшные беды, в результате которых они проваливаются куда-то, что глубже ада. Что там глубже ада? Тартар, что ли? Ну пусть Тартар. И провалившись в Тартар, продолжают некоторую жизнедеятельность. Натурализм, переходящий в свою противоположность, в какой-то «Зомби Апокалипсис». Сцены чудовищного зверства, лишь временами прорывающиеся в поэмах Некрасова, широко разворачиваются в «Сером мужике». Многочисленные убийства, в том числе ритуальные, кровавые экзекуции, инцесты, сожительства с душевнобольными… Все это в избытке представлено на страницах сборника. Интереснее другое. А именно душная атмосфера безумия и абсурда, окутывающая действующих лиц. Ну ладно книжные, от большого ума, безумцы Достоевского. А серому мужику чего душевно болеть-то?
«— Это от головной боли и от нервов, которые, впрочем, едва ли у тебя есть…» — Н.Е. Каронин-Петропавловский, «Деревенские нравы». Нервы у серого мужика вполне себе есть, но они сильно отличаются от нервов фельдшера, урядника, писателя и т.п. барина. И разум, и безумие у них разные. Это, пожалуй, главная тема. Принципиальная невозможность понять друг друга представителям одного расколотого народа. Это порождает картины и диалоги, предвосхищающие Хармса и Беккета.
«— Много раз бегал с тех пор? — спросил вдруг полковник отрывисто.
— Одиннадцать раз, — тихо ответил Фролов.
— И все неудачно!
— До своей губернии два раза доходил...
— Ну?
— Сестра у меня, — тихо и как-то жалко сказал Фролов.
— Сестра! Что она тебе, письма, что ли пишет, зовет на именины да на крестины?
— Никак нет…
— Может, давно умерла?
— Тетка еще была». (В.Г. Короленко. «По пути»)
Но уже абсолютно чистый театр абсурда возникает в рассказе В.А. Слепцова «Питомка». Там мужик с телегой встречает на проселочной дороге бабу. Предлагает подвезти. Бабе надо в деревню Бердяева. Или Гордеева. Или Мокеева. Или Целебеева. Не суть важно. Тем более, что в округе таких деревень никто не знает. Идет из Москвы. Повидать собственную малолетнюю дочь, отданную в чужую семью. В питомки. Идет не первый раз.
«— Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла.
— Ну что же? Не нашла?
— Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.
— Значит зря проходила?
— Зря.
— А в другой?
— А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем, за городом, еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звали совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова…»
Короче, поклонникам Сорокина всячески рекомендую. Где только здесь гламурный босяк Горький нашел идеализацию народа? На мой взгляд, гораздо уместнее популярный термин «русофобия».
Сборник разбит на тематические разделы: «В деревне», «Город и завод», «Каторга и ссылка», «Женская доля», «Крестьянские дети». Интересно выглядят рассказы той же «Каторги и ссылки» в контексте лагерной литературы XX века, Солженицына и Шаламова. В «Сером мужике» это еще барская литература. То были блаженные времена, когда «социально близкими» для конвоя являлись политические, а не уголовные. Поэтому уголовные каторжники в сборнике — это страдающий народ, «несчастненькие». Об их субкультуре авторы сообщают крайне скупо. Хотя при внимательном чтении некоторые мифы разоблачаются. Например, о милосердии вольных к каторжным. «Хлебом крестьянки кормили меня. Парни снабжали махоркой». В том же «Святочном рассказе» Короленко «На пути» недвусмысленно дается понять, что знаменитый сибирский обычай выставлять за ворота кусок хлеба и крынку молока происходит вовсе не от христианского сочувствия к беглым, а от трезвого понимания, что, не найдя хлеба за воротами, беглецы войдут за ним в избу, и уж тут хозяевам мало не покажется. В одном из самых ярких (и кошмарных) рассказов книги «Шилохвостов» Ф.М. Решетникова (автора знаменитых «Подлиповцев») главный герой, осужденный за покушение на убийство, соглашается исполнять в тюрьме должность палача. Пороть то есть. Порют, кстати, в «Сером мужике» постоянно и всех подряд. Это таким фоном идет. Из всех орудий труда наиболее часто упоминаются розги. Палачу выходит послабление по режиму, его оставляют при тюрьме, а не гонят на каторгу. Случаются и командировки в уезды. Там он должен останавливаться у администрации. Так, в одной из деревень администрации не случилось. Долго уламывали старосту, чтобы принял у себя. Староста пошел по деревне искать желающих принять палача. Все отказали. Вернулся староста к себе, а палач Шилохвостов уже напился и спит у него на лавке. После отъезда староста заново освящал свою избу. В другой раз заехал пообедать в деревню, зашел в дом, представился купцом, заказал обед, водку. Сорил деньгами, острил, всех очаровал, а напоследок и перецеловал. Дочь, девку на выданье целовал, жениха ее, зашедшего на огонек. И уже, садясь в повозку, поблагодарил, что Шилохвостова угостили.
Дальше цитата: «Суеверные крестьяне, имеющие много предрассудков, считающие палача бичом Божьим, напали на принявших его к себе. Те божились, что они не виноваты, что верно уж так Господь Бог пристроил, послал им такое наказание. Но, несмотря ни на какие уверения, крестьяне положительно рассорились с добрыми людьми и побожились не иметь с ними никаких дел. Мало этого, рассказали об этом случае в соседних деревнях, объявили в селе начальству, что они Никиту Петрована не хотят иметь в своей деревне; но начальство не вняло этой просьбе. Жених отказался от невесты на том основании, что она из поганого дома, а от парня, целовавшегося с палачом, бежала каждая девка, а общество наперло-таки — сдало его в солдаты…А семейство Петрована в конец разорилось». Вот уж когда были у людей понятия. Не то что сейчас, когда одни духовные скрепы остались.
Еще обратил бы внимание на производственный очерк эпохи первой промышленной революции «На литейном заводе» Н.А. Благовещенского. Картина величественная и ужасная. Это вроде тот труд и тот пролетариат, о котором мыслил Карл Маркс. Но и не совсем тот. Работа как постоянный риск и приключение. Автор смотрит на производственный процесс, как на смертельный аттракцион в цирке. Да и рабочие тоже.
«Глядя на массы налитого в формы чугуна, мы между прочим разговорились о том физическом законе, по которому в расплавленный металл можно опускать руку без всякого вреда для себя и даже без следа ожога.
— Если хотите, вы можете сейчас же в этом убедиться, — заметил проводник наш, — здесь они все мастера на эти фокусы…
Мы подошли к вагранке, подле которой стоял парень лет двадцати, все время с любопытством следивший за нами.
— А что, молодец, — спросили мы его, — пробовал тут кто-нибудь из вас опускать руку в расплавленный чугун?
— Да я и сам умею, пробовал, — ответил тот, утираясь рукавом.
— Ну и что ж, горячо?
— Нет, оно ничего, не жжет, только, известно, сноровка нужна. У нас на старом заводе и такие мастера были, что вынимали деньги из чугуна.
— Как так?
— Да так; бросят ему в ведро примерно двугривенный, он сейчас же руку туда по самый локоть, ну и вынет; только этот двугривенный, по условию он уж себе берет, в награду, значит. Много он собирал денег, особливо с господ, а те, известно, за деньгами не стоят, только бы побаловаться….
— А что, возьмешься опустить руку туда? – спросил я того же словоохотливого парня. — Мы бы тебе за это двугривенный дали.
У парня забегали и заискрились глазки.
— Отчего же, — ответил он тихо, — если прикажете, я хоть сейчас. Только вот что, — прибавил он еще тише, — надо будет про это главному мастеру сказать, чтобы он, значит, штрафу не брал; у нас нынче на этот счет очень строго; чуть прольешь каплю какую, сейчас тебе два рубля штрафу, а тут ведь — не ровен час — пожалуй, и расхлещешь маленько».
Ну, где вы еще такое прочитаете? Ведь великая русская классика практически не оставила нам описаний фабричного труда. Да и крестьянского, за исключением Некрасова, тоже. Гении тянули привычную дворянскую канитель и тему «маленького человека». А «маленькие люди» русской литературы XIX века, писатели второго-третьего ряда, своими полузабытыми книгами заполнили этот колоссальный пробел. В наше долгожданное, но трудное время, когда в философии идет поиск национальной идеи, а в исторической науке сражаются школы «мифологизаторов» и «демифологизаторов», очень своевременным представляется выход сборника «Серый мужик». Спасибо издательству Common Place за эту неожиданную, увлекательную и познавательную книгу.