Василий Молодяков. Декаденты: Люди в пейзаже эпохи. М.: Молодая гвардия, 2020
Книга «Декаденты: Люди в пейзаже эпохи», написанная известным историком, политологом и коллекционером Василием Молодяковом, недавно вышла в не нуждающейся в представлении серии «Жизнь замечательных людей». Феномен декадентства рассмотрен в ней через одиннадцать биографических очерков разномастных представителей этого движения, среди которых — как его основатели (Шарль Бодлер и Поль Верлен), так и люди, в целом для декадентства случайные, но в чьей жизни оно сыграло немалую роль (Александр Емельянов-Коханский). Кроме того, декадентство в книге предстает в своем подлинном масштабе — как многонациональное трансатлантическое культурное явление, к которому относятся в том числе не самые очевидные для российского читателя авторы (Алджернон Чарлз Суинберн и Джордж Сильвестр Вирек).
Но что же собственно такое — декадентство? Впервые этот термин появляется в эпоху Просвещения для описания культуры поздней Римской империи, со стилем которой, в свою очередь, Теофиль Готье сравнивал произведения Шарля Бодлера — молодого автора, чьи стихи до такой степени поразили современников своеобразием, сложностью и изысканностью, что потребовали идентификации за пределами привычных на тот момент терминов и разграничений:
«Искусство, достигшее той степени крайней зрелости, которая находит свое выражение в косых лучах заката дряхлеющих цивилизаций: стиль изобретательный, сложный, искусственный, полный изысканных оттенков, раздвигающий границы языка, пользующийся всевозможными техническими терминами, заимствующий краски со всех палитр, звуки со всех клавиатур, усиливающийся передать мысль в самых ее неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях; он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращенной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие. Этот „стиль декаданса” — последнее слово языка, которому дано все выразить и которое доходит до крайности преувеличения. Оно напоминает уже тронутый разложением язык Римской империи и сложную утонченность византийской школы, последней формы греческого искусства, впавшего в расплывчатость. Таким бывает, необходимо и фатально, язык народов и цивилизаций, когда искусственная жизнь заменяет жизнь естественную и развивает у человечества неизвестные до тех пор потребности».
Однако не все разделяли это блестящее описание нового культурного явления, что привело к судебным преследованиям книг Бодлера и многих продолжателей его дела. Так, 30 декабря 1856 года Бодлер подписал с Огюстом Пуле-Маласси и Эженом де Бруазом, владельцами типографии в городке Алансон, контракт на выпуск «Цветов зла» — первой книги, которая принесет ему всемирную славу, — тиражом тысяча сто экземпляров плюс двадцать три авторских на голландской бумаге. Местом издания указывался Париж. Книга поступила в продажу 25 июня 1857 года. Реакция прессы оказалась бешеной — книгу обвиняли в развращении нравов и нарушении всех моральных устоев, что в итоге привело к тому, что 17 июля генеральный прокурор Парижа потребовал запретить продажу книги и конфисковать остаток тиража. Слово же «декадент» превратилось в ругательное. Как спустя несколько десятилетий после указанных событий с иронией вспоминал Поль Верлен:
«Нам бросили этот эпитет как оскорбление; я его подхватил и сделал из него боевой клич; но он, насколько я знаю, не обозначает ничего особого».
Что касается самого Верлена, то в посвященной ему главе автор отмечает, что «если Шарль Бодлер — отец всех декадентов, то Поль Верлен — эталонный декадент, Декадент Декадентыч, еще при жизни ставший легендарной фигурой». Брюсов писал:
«Творчество Верлена так тесно связано с его жизнью, что вряд ли его стихи могут быть вполне поняты без знакомства с его биографией. <...> Один из субъективнейших поэтов, каких только помнит история литературы, Верлен знает лишь одну тему для своих поэтических созданий: самого себя, свои переживания, свои радости и горести. С наивностью ребенка он говорит в стихах о мельчайших подробностях своей жизни, не считая нужным объяснять их читателю. Лирика Верлена получает свой истинный смысл только в том случае, если постоянно иметь в виду, при каких условиях создавалось то или другое стихотворение».
Портрет Верлена работы Наталии Гончаровой
И тем лучше, что биография Верлена представлена в книге хоть и коротко, но достаточно подробно. Например, любопытен эпизод первого знакомства Верлена со стихами Бодлера, книгу которого оставил на кафедре один молодой учитель, — Верлен второпях прочел заглавие как «Цветы Мая» (Fleurs du Mai вместо Fleurs du Mal), но «в своей крайней наивности продолжал чтение, долго не замечая крайнего несоответствия заглавия с содержанием».
Если же обратиться к декадентству русскому, появление которого совпадает с зарождением в России символизма, то автор проясняет их отношения следующим образом:
«...символизм — литературная школа с эстетикой, поэтикой и стилистикой, декадентство — в большей степени — опыт бытового и литературного поведения с заметной примесью игры и эпатажа, что не исключало „полной гибели всерьез”. Символизм как понятие стоит в одном ряду с романтизмом, декаденство — с дендизмом. Все герои книги были декадентами, но не все были символистами».
Валерий Брюсов, 1901 год
Валерий Брюсов и Константин Бальмонт были декадентами в жизни, но также создали оригинальные поэтики, в то время как Александру Добролюбову создать оригинальную поэтику не удалось, зато в жизни он был декадентом в высшем смысле этого слова:
«[Добролюбов] одевался в необычный костюм (вроде гусарского, но черный, с шелковым белым кашне вместо воротника и галстука); говорил намеренную чепуху, садился посреди комнаты на пол. И, судя по этому вздору, говорили, что все, что он делает, одно кривлянье — „какое же здесь внутреннее мученичество?” <...> Так судили когда-то и о Лермонтове, и о многих других. Надо ли объяснять, что он был живой человек — еще мальчик, — и чем противоречивее, тем живее. В нем было много задора и остроумия. Внутри томился, а наружи кривлялся, принимая позы нарочно, напоказ. Он много смеялся и любил смешное, хотя смех его чаще всего бывал истерический — „визжал”, как его дразнили», — вспоминал друг Добролюбова поэт Владимир Гиппиус.
Однако, если и не творчество, то жизнь именно Александра Добролюбова помогает ухватить суть декадентства, понятую в данном случае как музыка, которая является пределом декаданса как такового:
«...Каким бы ни было отношение к декадентству, оно ставило своим идеалом музыку и могло победить только достижением его, очаровывало только приближением к нему. Внутреннее безумие, о котором говорило декадентство как о стихии душевной и мировой, есть бездонная стихия музыки. В бессильном приближении к этой стихии, в томлении коснуться ее Добролюбов и не стал поэтом. <...> Это томление по музыке было у него тем более ощутительно, что он искал ее не вне себя, но, как подлинный декадент, в себе самом, хотел породить ее из самого себя, оставался целен, не изменял своей тогдашней правде — эстетическому преклонению перед самим собой. Значит, он „не играл в декадентство”, а горел и сжигал себя, причем не с одного конца. И поэтому стихи его были искренни и талантливы, но бессильны. <...> Декадентство — крайнее самоутверждение личности, угрюмо-эстетическое, совершенно замкнутое. Это предел всякого самообособления. <...> Добролюбов был декадент без упрека, беззаветный», — вспоминала Гиппиус. После недолгого, но яркого периода декадентства Александр Добролюбов окончательно порвал с литературой и ушел сначала в монастырь, а потом «в народ».
Наиболее же «глубинным» декадентом, по мнению автора, может считаться Федор Сологуб, «самый скрытный герой книги и в то же время обжигающе откровенный в своих произведениях». Сологуб, родившийся в семье крестьянина и двадцать пять лет проработавший учителем, девять из которых он провел в провинции, был единственным русским декадентом, который познавал жизнь с самого низа. Как отмечает Молодяков, подобного кошмарного опыта, вдобавок растянувшегося на много лет, не было, пожалуй, ни у кого из них — зато ни у кого не было столь сильного контраста между реальностью и мечтой, потому что психологически одинокий, склонный к фантазиям и рефлексии мечтатель, живший в теле учителя Тетерникова (настоящая фамилия Сологуба), от перенесенных испытаний лишь закалялся. Критик Аркадий Горнфельд писал о нем:
«Декадентом он упал с неба, и кажется иногда, что он был бы декадентом, если бы не было не только декадентства, но и литературы... если бы не было на свете никого, кроме Федора Сологуба. <...> Он, конечно, искал своей среды, искал сочувствующих, искал школы: ему надо было на кого-нибудь опереться, — человек ведь он. Но эта естественная слабость не затрагивала его творчества, глубин его угрюмой, отъединенной, самомнительной души. Он был сам по себе и весь для себя, и — самое главное — он был действительно декадент, упадочник, дух больной и напряженно-противоречивый. <...> В Сологубе русское декадентство находило себя, свое подлинное лицо, свое оправдание».
Фёдор Сологуб и его жена Анастасия Чеботаревская
В книге рассмотрены жизненный путь Сологуба и его творческая биография, немаловажной частью которой была в том числе работа над русскими переводами Верлена.
Курьезная и не менее интересная глава посвящена Александру Емельянову-Коханскому, который не был ни выдающимся поэтом, ни ярким декадентом-жизнетворцем. Он был сотрудником мелких газет и юмористических журналов, а в новом эстетическом движении увидел возможность извлечения некоторой выгоды. Для этого Емельянов-Коханский познакомился с Брюсовым и стал «по-декадентски» вести себя на публике.
«Он старательно добивается того, чтобы попасть в один из выпусков „Русских символистов” и в Москве разыгрывает из себя ultra-декадента, чем достаточно скандализировал многих мирных граждан», — сообщил Брюсов критику Петру Перцову 17 апреля 1895 года, назвав при этом Емельянова-Коханского «одним из бездарнейших поэтов мира».
Но все это не помешало им сойтись так близко, что Брюсов стал дарить Емельянову-Коханскому некоторые свои неудачные стихотворения, чтобы тот печатал их под своим именем, а затем даже отдал ему целую тетрадь своих юношеских стихов — одиннадцать стихотворений и семь переводов (в основном из Верлена), которые вошли в поэтический сборник Емельянова-Коханского «Обнаженные нервы», изданный в июне 1895 года. И как некоторые молодые поэты пробовали «перебодлерить» Бодлера, так Емельянов-Коханский в своей дебютной книге решил «перебрюсить» Брюсова, что отразилось на предисловии «издателя А. С. Чернова», которое было написано самим Емельяновым-Коханским. В нем он пародировал предисловие только готовящейся к выходу книги Брюсова, и это привело последнего в бешенство. Надо сказать, что Емельянов-Коханский добился своего: выход книги действительно наделал много шума в прессе — критики накинулись на это издание, как бык на красную тряпку, поскольку в нем, несмотря на солидный объем, не было почти ничего кроме нескольких брюсовских стихотворений и символистских штампов, на которые враждебные символизму критики чаще всего и обращали внимание. Емельянов-Коханский на какое-то время прославился и приобрел статус «первого символиста», но известность эта продлилась недолго.
Ханс Хейнц Эверс — еще один герой книги, чья биография выходит за пределы декадентства. Немецкий поэт и прозаик, автор невероятно популярного в начале века романа «Альрауне. История одного живого существа» (год издания — 1911; русский перевод — 1912), который к 1921 году выдержал 228 изданий. Роман посвящен рожденной из корня мандрагоры девушке Альрауне, которая приносит удачу тем, кто находится с ней рядом. По словам Молодякова, Эверса-прозаика сравнивали с По, Эверса-денди — с Уайльдом, влияние которых очевидно, но ключ к пониманию его литературной эволюции стоит искать скорее в творчестве Гофмана и Гейне. Кроме того, Эверс получил известность как автор новелл, напоминающих «таинственные рассказы» По и «жестокие рассказы» Вилье де Лиль Адана (и то, и то со строчной буквы, поскольку это жанровые обозначения). Молодяков пишет: «Их можно назвать также „неприятными” или „мучительными”, подобно рассказам Сологуба и некоторым — Брюсова. Драматического эффекта Эверс достигал за счет подчеркнуто будничного, если не протокольного тона, — как будто речь шла о вещах обыденных и реально случившихся, — хотя оставлял возможность символического или аллегорического прочтения...»
Но все меняется, когда Эверс после недолгой жизни в США, где он познакомился с Алистером Кроули и Эрнстом Ханфштенглем, возвращается в Германию (во время Первой мировой войны он был интернирован американскими властями и освобожден лишь в 1920 году) и увлекается социал-национализмом:
«Высокомерно презиравший политическую „возню”, Эверс в 1920-е годы увлекся ею. Реалии веймарской Германии, доведшей либерально-буржуазную „умеренность и аккуратность” до карикатуры, внушали ему еще большее отвращение, чем реалии имперско-буржуазного Второго рейха Гогенцоллернов. Он вступил в крайне правую Немецкую национальную народную партию и нашел героев эпохи в бойцах фрайкор — добровольческих корпусов, возникших после Первой мировой войны, в условиях хаоса и разложения. Фрайкор подавляли выступления левых радикалов, коммунистов и сепаратистов: на их счету убийства Карла Либкнехта и Розы Люксембург в Берлине, разгром Баварской советской республики и выступлений силезских поляков. Многие из них стали нацистами, некоторые — антинацистами. Бойцам фрайкор Эверс посвятил роман „Всадник в немецкой ночи”».
За «Всадником в немецкой ночи» в 1932 году последовала одиозная книга «Хорст Вессель. Немецкая судьба» — жизнеописание молодого нациста, штурмфюрера СА Хорста Весселя, который был убит в начале 1930 года коммунистами. Появлению книги предшествовали следующие события: 3 ноября 1931 года Эверса пригласили к Адольфу Гитлеру, который во время встречи попросил писателя создать образ немецкого героя, способного воодушевить молодежь. Тот согласился и написал книгу о Весселе, но литературными достоинствами она не блистала и была бы, вероятно, полностью забыта, если бы не контекст, в котором появилась. Позже нацисты запретили за «безнравственность» все книги Эверса, кроме «Всадника в немецкой ночи» и «Хорста Весселя» — их, впрочем, тоже не сказать что активно издавали и читали.
В заключение скажем, что книга «Декаденты: Люди в пейзаже эпохи» широко, с неожиданными деталями и углами обзора, очерчивает контуры целого века декадентства, который начинается с выходом «Цветов зла» в 1857 году, а заканчивается в 1962 году со смертью Джорджа Сильвестра Вирека — единственного и неповторимого американского декадента, потомка Гогенцоллернов, отсидевшего в тюрьме семь лет за сотрудничество с правительством нацистской Германии. Работа Молодякова станет отличным введением в тему для начинающих, а продвинутые наверняка узнают из нее что-то новое о второстепенных или малоизвестных в нашем контексте фигурах.