Мы привыкли считать, что наследственность изучают биологи, эволюционисты и антропологи, а наследственными правами интересуются юристы и историки. Новая книга американца Карла Циммера предлагает неожиданный подход к предыстории и проблемам генетики, объединяющий самые разные взгляды. Подробнее — в рецензии Марии Елиферовой, написанной для совместного проекта «Горького» и премии «Просветитель».

Карл Циммер. Она смеется, как мать: Могущество и причуды наследственности. М.: Альпина нон-фикшн, 2020. Перевод с английского Марии Багоцкой и Павла Купцова, научный редактор Яна Шурупова Содержание

Блестящий научный журналист Карл Циммер уже давно известен в нашей стране — это далеко не первая его книга, переведенная на русский язык. Однако именно эта книга может оказаться нелегким чтением для российской аудитории — несмотря на то, что Циммер верен себе и, как всегда, сочетает информационную насыщенность с легкостью и доходчивостью слога.

Дело в том, что тематика новой книги Циммера из России выглядит совершенно иначе, чем из США. Три сюжета, в американском сознании болезненно переплетенные, так что их непросто расплести, не разрезав по живому, — генетика, евгеника и расовый вопрос, — в российском сознании существуют раздельно, причем раздельность эта кажется самоочевидной. В представлениях типичного интеллигента, на которого ориентирована в нашей стране научно-популярная литература, евгеника — ужасное недоразумение, и о нем лучше забыть; генетика — светлая мученица лысенковских гонений; раса — почтенный предмет академических исследований, по какому-то непонятному новомодному скудоумию, не иначе, оказавшийся политизированным. Причем табу на обсуждение евгеники даже в чисто теоретическом ключе может отлично совмещаться с «они там совсем рехнулись со своей политкорректностью» в одних и тех же головах. Проблему коммуникации усугубляет медийная среда: долетающие до россиян отголоски вроде скандала с Джеймсом Уотсоном не способствуют пониманию того, как устроена американская наука, и формируют искаженные представления о ее идеологической и интеллектуальной атмосфере. Даже от солидных ученых в России приходится слышать высказывания вроде следующего: «...Сейчас из-за общественного мнения даже в медицинской генетике очень трудно изучать различия, связанные с расами, или, точнее сказать, с географическими популяциями человека. <...> Если затеять такой проект, то тебя сочтут расистом, скажут, что все биологические различия выдуманы фашистами, денег не дадут, да еще ославят на весь мир». Хотя это утверждение просто не соответствует действительности.

Более того, для определенной части российской аудитории, которую в советскую эпоху насильственно перекормили идеологемами дружбы народов, равенства и братства, социал-дарвинизм стал приятной фрондой — тогда как в США он ощущается как до сих пор не изжитое позорное наследие вполне реальной политики насилия. По всем этим причинам книга Циммера в России может встретить сильное предубеждение.

И все-таки ее необходимо прочесть — хотя бы для того, чтобы попытаться понять, как и почему научные представления о наследственности неизменно оказывались ареной политической борьбы, приводившей к трагическим последствиям. Первые попытки разобраться в наследственности и начинались, собственно говоря, с политики — с генеалогий монархов и аристократов, пытавшихся обосновать свои притязания на титулы. Как показывает Циммер, на протяжении тысячелетий понятие наследования было в первую очередь юридической категорией, обосновывавшей право на собственность и привилегии, и от этого шлейфа не так-то легко избавиться. Когда на рубеже Средневековья и Нового времени зарождается естественно-научный интерес к проблемам наследственности, им движет не что иное, как попытки законсервировать сословную структуру общества, отживающую свое. Повестка «чистоты крови» влечет за собой многообразные практические последствия, от анекдотических близкородственных браков Габсбургов до куда менее известных широкой публике страниц из истории Испании, где с XV века политика государственного антисемитизма сменила характер с конфессионального на расовый (это был один из первых случаев распространения понятия «раса», до того относившегося к породам животных, на группы людей). Испанский казус, когда дворяне вынуждены были подтверждать свои права, доказывая, что у них не было в роду еврейской крови, — тот болевой узел, из которого прорастают многие этические проблемы Нового времени, связанные с изучением наследственности.

У проблемы наследственности была и другая сторона — селекционная, связанная с практическими задачами получения более урожайных растений и более продуктивного скота. Школьные учебники биологии обычно не поясняют, почему знаменитые открытия Грегора Менделя были сделаны в чешском монастыре, а не в каком-нибудь прославленном университете Германии или Англии. Дело в том, что центр международного селекционного движения в ту пору располагался в Брно, столице Моравии. Там проводили съезды Общество овцеводов и Помологическое общество. Потому моравские чехи были в курсе последних новостей селекции и активно вели собственные работы. Именно в рамках селекционных программ исследований по скрещиванию разных сортов гороха Мендель и получил свои результаты, которые, впрочем, оказались востребованы лишь с запозданием.

Изучение наследственности, таким образом, с самого начала имело два аспекта — юридический и селекционный, и на стыке этих двух аспектов рождается евгеника. В свете истории науки и общества появление евгеники — не случайность, а закономерность, пусть и прискорбная. В восприятии российского читателя евгеника ассоциируется главным образом с нацистской Германией, но наиболее масштабные и долгосрочные последствия евгеническое движение обрело в демократических США, где педагог и просветитель Генри Годдард начал со вполне гуманной повестки социальной адаптации умственно отсталых детей, а кончил лоббированием принудительной стерилизации «асоциальных» женщин (как именно это произошло, а заодно о том, какое отношение ко всему этому имеют тесты на IQ, читатель узнает из главы 3). Трагическая история американской евгеники бросает совершенно новый свет на моральную панику лаборатории Колд-Спринг-Харбор, устроившей показательную выволочку Джеймсу Уотсону — первоначально эта лаборатория была основана как евгенический центр. Как бы чувствовал себя в XXI веке немецкий институт фольклористики, основанный на базе «Анненербе», если бы один из его сотрудников принялся публично рассуждать об «арийцах»?

Итак, первое, о чем напоминает книга Циммера, — о том, что наука о наследственности на протяжении всей истории была тесно связана с повесткой контроля элит над обществом и ресурсами: мысль, которую российской целевой аудитории воспринять будет непросто. Но, преодолев эту непростоту, читатель будет вознагражден: он сможет погрузиться в увлекательный рассказ о том, как наука понемногу разбиралась в реальных биологических механизмах наследственности. Остальные главы книги поведают, как открытие рецессивных генов стало важным научным аргументом против евгенических практик; как медицина научилась сохранять интеллект детям с фенилкетонурией; как был секвенирован геном человека и почему его расшифровка дает больше вопросов, чем ответов. Особое внимание в книге уделяется «странным» и «непривычным» типам наследственности: в обывательском понимании «гены» — нечто, передающееся от родителей к детям, но в реальности дело может обстоять сложнее. Так, кудрявые формы деревьев и кустарников могут возникать благодаря соматической мутации (в клетках одной ветки), и этот признак передается лишь при вегетативном размножении. А у млекопитающих встречается химерность — обмен генетическим материалом между братьями и сестрами в утробе матери. У коров таким образом получаются маскулинизированные телки-фримартины, которые из-за генов брата не смогли развиться в полноценных самок, а у людей изредка рождаются дети с разным набором генов в разных частях тела (что однажды привело к такому курьезу, как необходимость доказывать материнство). Более того, как выясняется в недавнее время, мать и плод тоже обмениваются генами на микроуровне — в организме многих женщин, родивших сыновей, обнаруживаются клетки с Y-хромосомой, даже когда сын уже давно вырос.

В числе самых неожиданных открытий генетики — мозаицизм, возникающий, когда в части клеток эмбриона происходят соматические мутации. У организма, таким образом, в разных клетках оказывается неодинаковый набор генов. Бывает, что это ведет к серьезным заболеваниям, но большинство здоровых людей живет с соматическими мутациями, даже не подозревая о них.

Но, возможно, самая неочевидная мысль книги Циммера — то, что «гены» не имеют смысла без взаимодействия со средой. Обыденное сознание представляет себе «наследственность» как нечто заданное раз и навсегда, противопоставляя «гены» «среде». В действительности открытие механизма экспрессии — включения и выключения генов — давно покончило с таким представлением в науке, но взаимодействие генов со средой далеко не сводится к этому механизму. Например, «здоровые» гены не обеспечат здоровья, если ребенок на внутриутробной стадии развития подвергается воздействию алкоголя или пестицидов. Как это ни парадоксально, среда тоже наследуется — по мысли Циммера, мы передаем своим потомкам ту среду, которую сформировали сами: с ее уровнем экологической чистоты, социальных возможностей, безопасности и т. д. И человечеству необходимо осознать ответственность за это наследство.

Читайте также

Близнецы доктора Бёрта: как один социал-дарвинист обманул научный мир
Фрагмент книги Карла Циммера «Она смеется, как мать. Могущество и причуды наследственности»
20 ноября
Фрагменты
Их просветители
Обзор англоязычных премий за лучший нон-фикшн
16 ноября
Контекст