1943 год. Катафалк виляет по проселочным дорогам оккупированной Франции. Его пассажир — «живой труп», 50-летний художник Хаим Сутин, которого везут на операцию в Париж. Рядом с Сутиным — Ма-Бе, или Мари-Берта Оранш, бывшая жена Макса Эрнста и муза сюрреалистов, которых Сутин ненавидит. Сутин уже много лет страдает от язвы, и вот его страдания стали окончательно невыносимыми. Сутина ждет смерть. А если катафалк с живым еврейским художником остановят немецкие солдаты, смерть ждет не только его. Ма-Бе вытирает Хаиму пот со лба и глушит его боль морфином. Художник погружается в бред, воспоминания мешаются с галлюцинациями: картины детства в Смиловичах сменяются образами нищеты в парижском Улье; за годами успеха наступают годы, когда приходится прятаться в отелях и сараях, чтобы не оказаться в концлагере; в белоснежном раю, где запрещены краски, загадочный доктор Готт исцеляет его, но взамен отнимает право рисовать.
«Последнее странствие Сутина» — роман швейцарского поэта и переводчика Ральфа Дутли. Не беллетризованная биография, а экспрессионистский текст в семнадцати частях, мечущийся под стать главному герою. Повествование то льется потоком сознания из головы художника, то звучит голосами Генри Миллера и Амадео Модильяни, то буквально тычет читателя лицом в краски, то устраивает передышку исторической справкой, чтобы потом снова пуститься вскачь. Странствие на грани реальности и галлюцинации не только сюжет, но и метод Дутли. Воспоминания под морфином — идеально ненадежная история, куда можно подмешать постаревшего Модильяни, еще не написанные стихи Набокова, письмо-мистификацию Селина и даже телефонные разговоры самого автора романа, который, впрочем, к финалу выходит из тени своего героя. Дутли сам признает, что Сутин для него не историческая фигура, а аллегория. Он «знакомится» с художником на кладбище Монпарнас, натыкаясь на его могилу случайно, еще ничего не зная о его картинах. Позже жизнь Сутина становится для Дутли поэтическим образом, феноменом искусства, поводом для богословского спора с самим собой.
Странствие на грани реальности и галлюцинации не только сюжет, но и метод Дутли
Не факт, что такому творческому методу нужно оправдание, но все же у Дутли оно есть. Биография Сутина известна едва ли не в общих чертах: он был молчалив и скрытен, мало кому интересен в юности и вынужденно скрывался в конце жизни. В итоге судьба художника будто бы блекнет на фоне его вызывающе ярких картин. И швейцарскому поэту как будто ничего не остается, кроме как заполнить пробелы на биографическом холсте самостоятельно.
Хаим Сутин родился в 1893 году, в местечке Смиловичи, недалеко от Минска, десятым из одиннадцати детей портного-заплаточника. И если у родившегося в Витебске Шагала сохранились трогательные воспоминания о белорусском детстве, то Сутин ненавидел Смиловичи всю оставшуюся жизнь. Родиться художником в консервативной еврейской общине, где свято чтут запрет Талмуда на изображение живых существ, попросту опасно. Сутин то и дело натыкался на кулаки правильно воспитанных старших братьев, а однажды попытался нарисовать раввина и был избит до полусмерти набожным мясником. От греха подальше ему помогли уехать учиться живописи в Вильну. В судьбоносном для европейского искусства 1913-м Сутин перебрался в Париж, в легендарный Улей — монпарнасское общежитие, в котором нищие художники питались кошатиной и грезили о славе. Друзья Сутина готовы были терпеть все что угодно в городе, где никогда не будет еврейских погромов, от которых они бежали из России и Польши. Сутин вспомнит об этом через 30 лет, боясь, что кто-нибудь из прохожих заметит, что на его одежде нет желтой звезды Давида.
«Недостойный друг», «осквернитель собственных картин», «отщепенец», «попиратель заповеди», «русский мужик с плоским лицом», «увалень с нежными белыми пальцами», «варвар», «оборванец», «ходячая палитра», «ненасытный голодарь», «неблагодарный чурбан» — Дутли не жалеет красок для портрета одного из лучших художников ранней парижской школы, заимствуя их у его современников. И добавляет пару штрихов от себя: «художник безнадежного несчастья», «посланник стыда за то, что появился на свет», «всегда словно застигнутый врасплох за недостойным занятием — за тем, что еще жив».
Хаим Сутин, фотопортрет (1893—1943)
via Commons Wikimedia
Тема религиозного стыда из-за нарушения табу — стержень жизни и творчества Сутина, если верить Дутли. В жажде бунта и одновременных поисках теодицеи художник бесконечно изображает страдание и несчастье, находя в них красоту и силу. Мертвые птицы (в детстве Сутина до глубины души поразил смех резника, полоснувшего гуся по шее), освежеванные туши (оммаж любимому Рембрандту), женщины и дети, сквозь черты лиц которых на картинах Сутина проступают старость и смерть («Он всегда содрогался при виде несчастных женщин и детей, в них он узнавал себя, что-то передавалось ему, и их несчастье, растертое подушечкой пальца на холсте, непостижимым образом делалось его собственным»). Переломанные пейзажи, натюрморты с едой, которой всегда мало, и кровавая палитра, выступающая против запрета на кровь и живопись одновременно.
Сутин одержим искусством, он пишет без остановки, а потом уничтожает свои картины, распарывая холсты ножом, сжигая их в камине. Постепенно к стыду примешивается еще один «источник вдохновения» — нестерпимая боль от запущенной язвы, которая заставляет и без того мрачного художника ходить полусогнутым, страшно стонать и с еще большей яростью убивать свои творения. Когда в двадцатые годы благодаря американскому коллекционеру Барнсу полотна Сутина резко вырастают в цене, друзья и галеристы всеми правдами и неправдами спасают их от карающей руки автора. При этом Дутли мало интересует тот период жизни художника (не меньше 15 лет!), когда он был успешен, богат, любим и счастлив. Хорошие рубашки, личный шофер, выставки, интервью американских журналистов упоминаются мельком, а главной в жизни художника истории любви — с немецкой еврейкой Гердой Грот — посвящена одна (и, пожалуй, лучшая) глава: «Мадемуазель Гард и суетное счастье».
Дутли очевидно восхищен Сутиным, стремится угнаться за ним в экспрессии, но и не забывает сформировать искусственную среду, чтобы препарировать художника в декорациях чистой философской условности. Несколько частей «Последнего странствия» — длительная галлюцинация героя, оказавшегося в «белом раю», странной больнице, где хозяйничают всезнающий доктор Готт и зловещий доктор Кно (отсылка к Гельмуту Кнохену, штандартенфюреру СС, начальнику СД и полиции безопасности во Франции, активно проводившему антиеврейские акции). Несмотря на то, что три любимых русских писателя Дутли — Бабель, Булгаков и Пильняк (он даже зашифровывает в тексте их имена), центральная смысловая часть «Последнего странствия» кажется прямой отсылкой к «Братьям Карамазовым». Сутин ведет теософские беседы с Неназываемым («в случае необходимости меня называют доктор Готт») и инквизитором, а тем временем в одной из белоснежных палат собираются юные герои картин художника: поваренок, первопричастница и другие, замыслившие бунт против Готта, который зачем-то дал палачам карт-бланш на причинение боли.
Сутин одержим искусством, он пишет без остановки, а потом уничтожает свои картины, распарывая холсты ножом, сжигая их в камине
Дутли выстраивает концепцию искусства Сутина в стенах «белого рая», притормозив биографическое время и спрятав краски. «Он боится стать другим» — решительно заявляет повествователь, как психиатр, покачивающий ногой напротив кушетки, где лежит художник. «Он роется в старых тряпках первых обид, худшего оскорбления. Все берет начало там. Ты произошел из раны. Она — твое свидетельство о рождении, паспорт на всю жизнь. Ты должен ее холить и лелеять, не расточать ее впустую. Пальцем, измазанным краской, держать рану открытой». В итоге и теодицею, оправдывающую божественное невмешательство в людские страдания, находит не умирающий Сутин, всю жизнь бежавший от религии, а Дутли, бесстыдный наблюдатель, легко минующий границы дозволенного чужой биографией. «Красочная, переливчатая смерть призвала его к себе в свидетели. Смерть не хочет умирать неувиденной. Смерть — это триумф, и сколь прекрасен цвет и узор ее крыльев! Курица с синей шеей, темные жилы перепелки... Смерть взыскательна, она требует не жалеть на нее красок. Несчастье — да, конечно, и в то же время ошеломляющий, захватывающий дух восторг для сетчатки».
Дутли чрезвычайно вольно обращается с образами и фактами, недаром в финале повествователь встречается со своим альтер-эго — следователем тайной полиции, который дает дельные советы о том, как нельзя писать историю чужой жизни. Но эта вольность на удивление не раздражает. Поэтический бэкграунд автора дает о себе знать не только в тесноте образов — есть ощущение, что книга написана для чтения вслух, подобно священным иудейским текстам, чтение которых вводит в транс. «Последнее странствие Сутина» ритмически и синестетически (не увидеть цвета красок за буквами невозможно) изматывает читателя — в хорошем смысле. Это вообще скорее поэма, чем роман. Экстатическая ода боли и цвету. В конечном счете идеальная биография художника.