Душе здесь не место

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Евгений Чижов. Самоубийцы и другие шутники. М.: АСТ, 2024

Герой практически всех сочинений Евгения Чижова — обычный житель современной России. Их тема — бегство этого героя в другое время или в другие обстоятельства. В романе «Перевод с подстрочника» — это посредственный поэт, отправившийся в одну из среднеазиатских республик переводить стихи тамошнего правителя. Герой последнего романа «Собиратель рая» коллекционирует советские артефакты, психологически перемещаясь back in the USSR. Так он создает память о времени, в которое не жил, а его мать, как раз родом оттуда, напротив, страдает Альцгеймером и ничего не помнит. Настоящего времени, получается, как бы и нет — оно бессодержательно, наполнено какой-то гнетущей пустотой, из которой не может вылупиться личность. Разве что зародыш личности, приложив максимальное усилие, в лучшем случае сумеет разбить тесную скорлупу. Но и разбив, останется все так же придавлен невыносимой тяжестью бытия. Не потому, что бытие тяжело, а потому, что тяжел он сам, великовозрастный зародыш, живущий как большинство, но безуспешно пытающийся выйти из своего недооформленного состояния.

В последние годы Евгений Чижов, прежде исключительно романист (всего вышло четыре романа), стал писать рассказы, и вот Редакция Елены Шубиной выпустила сборник его рассказов «Самоубийцы и другие шутники».

Название кажется странным, но мотив выхода из собственной жизни, бегства от самого себя, безнадежности своих устремлений присутствует во всех рассказах сборника. Правда, в последний момент судьба бросает их героям спасательный круг, а в рассказе «Алина. Памяти 90-х» нет самого драматизма ухода, поскольку это эмиграция в желанный сон, в котором жизнь героя тридцатилетней давности воспроизводится со всеми подробностями. Жизнь, к которой тогда он относился со скепсисом, — в сквоте, где обитали художники и среди них сам герой, арт-критик Олег, безответно влюбленный в красавицу Алину, жившую в комнате художника, признанного лидера сквота. Впрочем, однажды, когда лидер подрастерял харизму, Алина ответила Олегу взаимностью. А потом вышла замуж за уехавшего в Германию соотечественника, который иногда возвращался на родину и покупал картины у обитателей сквота. Олег, иронически относившийся и к своим статьям, и к художникам, казавшимся ему «вторичными» и пропащими, теперь, спустя тридцать лет, вновь увидев Алину, вдруг понял, что та дурацкая, неустроенная, нищая, полная порывов и мечтаний жизнь и была настоящей. А то, что теперь и здесь, — просто существование; душе здесь не место.

Есть в книге рассказ и прямо, можно сказать, про сегодняшний день. Его герой, Зябликов, пытавшийся стать писателем, однажды переехал из Москвы на дачу, в старый разваливающийся дом предков, чтобы вдали от суеты создать, наконец, что-то стоящее. Но был побежден ленью, которая всегда располагается там, где нет ответа на вопрос «зачем». «Однажды, уйдя в созерцание, Зябликов застыл настолько неподвижно, что на плечо ему села небольшая птица». И Зябликову стало казаться, что только война, о которой поговаривали в городе, куда он наезжал время от времени (а поговаривали о ней всегда, даже когда он был еще школьником), спасет и его от гнета бессмысленности. А пока за его спасение взялся сосед Миха, прописавший Зябликову физкультуру. Впрочем, лень и тут взяла свое: «он обычно только висел некоторое время, тихонько покачиваясь, на турнике. И когда Миха пришел однажды с известием, что началась война, просто упал с него как созревший плод. В глубине души Зябликов думал, что война так и будет, бесконечно приближаясь, маячить на горизонте, но никогда не приблизится вплотную. И вот наступил день, когда горизонт оказался пересечен». И Зябликов с головой ушел в новости, после того как Миха уехал на фронт, оставив ему свой ноут с оплаченным интернетом.

Кончилось все плохо — и для контуженного и израненного Михи, страдающего от непереносимых болей, и для Зябликова, который боль чувствовать перестал и потому был задушен Михой совершенно безболезненно. Но никакие, казалось бы трагические, повороты в рассказах Чижова не становятся трагедиями. У него всё — обертона несварения жизни, как бы недожизни, системной непутевости. Иногда героям везет — как решившему от отвращения к себе свести счеты с недожизнью герою рассказа «Крючок». Жена его, надравшегося и устроившего в квартире погром, выгнала, обдав залпом ненависти, а он-то думал, что она его любит. Этот бедолага, может, и осуществил бы свой пьяный план разбиться на машине, но на пути у него возник ангел. Не сказочный ангел, а самый обычный и тоже непутевый старик, который только того и хотел, чтобы кто-то прервал его существование, сводившееся в основном к ночным прогулкам по городу и общению с единственным собеседником — кошкой. У Чижова чудесное возникает не как что-то мистическое, а под видом бытовой случайности, и чудо рождается не из намерения стать для кого-то ангелом, а просто по стечению обстоятельств. Которые даже побуждают героиню рассказа «Сеня» полюбить того, над кем она привыкла только смеяться.

Впрочем, непутевость у Чижова бывает и оптимистическая, как в рассказе «Автостоп-1984», в котором умудренный жизнью герой разговаривает с самим собой двадцатилетним, распекая его за авантюрные выходки, которые могут кончиться трагически — хотя и не кончились, вот же он сам, взрослый, целый и невредимый. «Не нужно мне твоего знания наперед, старый зануда», — говорит юнец, у которого кайф и драйв, а «старый зануда» тут — прототип автора, который, может, мало что знает о себе, но зато много знает про других: «время превращает человека, не пропустившего ни одного из его соблазнов, в свое зеркало, в свою точную формулу, а формула не меняется и не стареет — в ней нечему стареть. Время ведь тоже не стареет, цельное и неизменное внутри себя, оно однажды просто исчезает».

Во всех рассказах Чижова, где фигурируют женщины, они — хоть и разные и далеко не безупречные — всегда соответствуют образу Прекрасной Дамы, предмета всепоглощающей любви нелепых и даже просто сумасшедших рыцарей. Герой рассказа «Ревность» лежит в отделении нейрохирургии после операции и, превозмогая боль, наблюдает за жизнью соседей по палате. Один из них, Санек, бесконечно звонит по его мобильному телефону (поскольку свой утратил в драке) любимой девушке, про которую он хвастливо рассказывает всем вокруг — какая она замечательная, учится и работает, и какая у них большая любовь, а над ним подтрунивают: чего ж не пришла ни разу, раз любовь? И наступает момент, когда прекрасная незнакомка перестает отвечать на звонки Санька. А другой сосед, безумный старик, все бормочет о том, что жена у него проститутка, и страшно ревнует ее к бесконечной череде незнакомцев, включая обитателей палаты, которых он «узнаёт» и подозревает, что все они тоже крутили шашни с его женой. Однажды после того как жена — благообразная старушка, заботливо принесшая ему еды,— приходит его навестить, старик обрушивает на героя взрыв ревности, а тот и пошевелиться не может, чтоб себя защитить. Старик, схватив штатив от капельницы, уже замахнулся, но, к счастью, безутешный рыцарь, пусть и простой гопник Санек и другой сосед, Колян, с наколкой «три купола», означающей три ходки, спасают героя.

Это характерный для Чижова «орга́н» с множеством регистров, где боль, вполне ощутимая и читателем, сочетается с гротеском — комичные Санек и Колян, помешанный на ненависти к попам, эзотерикам и всем, кто рассказывает «сказки», тоже страдают, пусть и по собственной дикости, но все же они рыцари, бросившиеся на защиту беспомощного героя. У Чижова нет плохих и хороших, добрых и злых, умных и глупых — все далеки от идеала, и автор не презирает их и не сочувствует им, а просто наблюдает (нет, не просто — с удивлением, ужасом, улыбкой, грустью) за тем, как трудно им противостоять давлению жизни, будто обрушившейся на них стихии, по сравнению с которой они бесконечно малы и беспомощны.

Не то у Прекрасных Дам. Алина из одноименного рассказа кажется Олегу Дорианом Греем, поскольку ничуть не изменилась за прошедшие тридцать лет. Конечно, в этом есть доля самообмана, потому что Олег по-прежнему влюблен в нее и в ту их далекую историю, но Алина и правда легко справляется со своей жизнью, как и Инна из рассказа «Сеня»: «никуда не денется облизывающий ее с ног до головы умоляющий собачий взгляд, всегдашняя готовность исполнить любую ее просьбу, которой она охотно пользовалась — зачем добру зря пропадать?» И когда Сеня решается наконец признаться ей в любви, делает предложение, получает насмешливый отказ и запивает бутылкой вина упаковку снотворных, Инна не теряется — хотя растеряться немудрено, они вдвоем в глуши, где не работает даже мобильная связь, в незнакомом для нее месте. Сеня простерт на диване и не подает признаков жизни, но у женщин из рассказов Чижова есть воля и смекалка; лишь женственность, обернувшись новой мужественностью, оказывается с жизнью на равных.

Ближайший литературный «родственник» Чижова — Чехов с его особой тональностью, помогающей показать, как «люди пьют чай, а в это время рушатся их судьбы». Только у Чижова рушатся не судьбы, они и вызреть-то еще не успели, — рушатся надежды, попытки, поползновения, шаткие человеческие конструкции. Но и у чеховского, и у чижовского «маленького человека» есть еще нечто общее — изжившая себя, утратившая вдохновение эпоха, в которой негде развернуться его душе. Пережить ее могут только женщины, чьи души за последний век нашей истории закалились, как сталь.