Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Джон Максвелл Кутзее. Поляк. М.: Иностранка, 2023. Перевод с английского Марины Клеветенко
В Готическом квартале Барселоны есть концертный зал для избранного круга любителей музыки и благотворительности. Гости его чрезвычайно консервативны в своих вкусах, но допускают деликатные заходы в область «новой музыки» Филипа Гласса и Владимира Мартынова. В этом зале скоро выступит польский пианист, имя которого могло бы стать мировым, если б не было таким сложным для непольского уха, так что для удобства все его между собой называют просто поляком.
Известен он непривычными для современного слушателя интерпретациями Шопена: из великого соотечественника пожилой пианист с романтической седой шевелюрой будто высасывает весь воздух, не оставляя и намека на легкость и нежность шопеновских ноктюрнов. Говорят, именно такой эта музыка и задумывалась композитором, а тот Шопен, которого мы знаем, — изобретение поздних интерпретаторов. Так что пресыщенной барселонской публике поляк с непроизносимым именем привез поистине щедрый подарок — не музыку, но уникальный артефакт старины, доступный лишь избранным.
Впрочем, публика скорее испытывает разочарование — если быть точным, «подлинный» Шопен оставляет ее равнодушной. На ужине после концерта и сам исполнитель не впечатляет публику. С хозяевами он говорит по-английски — правильно, но с видимым усилием, речь его так же тяжела для слушателей, как и его шопеновские интерпретации.
Вскоре все забудут про неинтересного старика из далекой неинтересной Польши, но только не Беатрис — холодная моложавая женщина, у которой есть муж и двое взрослых детей. Ей музыкант будет писать странные письма на все том же тяжелом, изломанном, пестрящим кальками с польского английском, признаваясь в совершенно непонятной для Беатрис любви.
Таков неожиданный в своей вопиющей банальности зачин нового романа Джона Максвелла Кутзее «Поляк» (в англоязычном издании — The Pole, не пейоратив, но и не особо уважительное наименование для представителя этого народа). Разумеется, за внешней простотой и даже примитивностью сюжета, которой вторит и стиль письма, избранный нобелиатом для этой вещи, кроется нечто большее, чем мелодраматическая история «последней любви поэта».
То, что перед нами роман незаурядный, становится ясно с первых страниц. В «Поляке» Кутзее доводит до предела конспективный стиль своих поздних вещей. Окончательно порывая с литературными красотами, 83-летний писатель вместо текста будто приводит заметки из записной книжки, в которой он набрасывал план романа:
«Женщина, о которой идет речь, — ее имя Беатрис — состоит в правлении Круга, занимаясь устройством концертов. Для нее это общественная нагрузка. Помимо прочего, она верит, что музыка имеет самостоятельную ценность, как любовь, благотворительность или красота, и что музыка делает людей лучше. И пусть ее убеждения наивны, отступаться от них она не намерена. Беатрис умна, но не склонна к рефлексии. Ум подсказывает ей, что избыток размышлений способен парализовать волю».
Так написан весь роман «Поляк», не особо богатый на события. И каким-то малопостижимым образом эта антихудожественность создает художественный эффект удивительной выразительной силы — будто мы действительно слушаем необычную интерпретацию музыки, которую слышали слишком много раз.
Интонационно и стилистически «Поляк» лежит где-то в области кинематографа Михаэля Ханеке — сравнение, пожалуй, релевантное тем, что последний роман Кутзее демонстративно алитературен и легко может быть прочитан как сценарий. Здесь те же декорации европейского буржуазного быта — просторные квартиры, набитые антиквариатом и редкими книгами, светлые виллы на берегу моря, состоявшиеся дети, достойные продолжатели династии, ужины с вином из семейного погреба и так далее. Но если Ханеке все эти декорации раз за разом необходимы для того, чтобы разыграть в них грандиозную катастрофу, то у Кутзее, напротив, ничего страшного, в сущности, не происходит. Он никого не обличает и не выносит приговоры, оставляя за собой право лишь иронизировать над героями. И от этого ироничного безразличия за чтением «Поляка» порой становится не по себе: вновь и вновь подводя персонажей и читателя к краю пропасти, Кутзее в последний момент отказывается сталкивать их вниз — скорее из особой писательской жестокости, нежели милосердия.
Специфическая жуть «Поляка» в том, что его герои, если приглядеться, и правда «никакие», как настойчиво утверждает про себя Беатрис. Это не история о столкновении артистической страсти и обывательской косности, как можно было подумать. Против своей воли превращенная в искусительницу Беатрис изъясняется заранее заученными репликами, продумывает каждый свой шаг, взвешивает все риски и тут же находит совершенно логичные оправдания, например, адюльтеру, который из пошлой интрижки вдруг превращается в средство укрепления и без того прочного брака. Но так уж отличается от нее полубезумный «поляк» (зовут его, к слову, Витольд Вальчукевич, бывают на родине Станислава Пшибышевского имена и посложнее)? Пусть сердце его рвется на лоскуты от того, что он принимает за любовь, но внешне она выражается теми же заранее зазубренными идиомами — как правило, неуместными. Однако и на родном польском, сочиняя стихи, обращенные к «Беатриче», он предпочитает изъясняться поэтическими штампами, апеллируя к авторитету Данте и Гомера и лишь изредка решаясь сообщить что-то от себя. Подлинная беда этих внешне абсолютно разных людей в том, что в действительности они совершенно одинаковы и в идеальном мире могли бы стать идеальной парой.
Необходимо повториться: гуманист Кутзее ни в коем случае не бичует своих персонажей, напротив, он признает, что «никакая», будто сыгранная по партитуре жизнь, которая не оставит следа в так называемой истории, имеет ровно такую же ценность, как и любая другая. В принципе об этом были и предыдущие романы, принесшие писателю сразу две Букеровские премии и одну Нобелевскую. Разница в том, что прежде Кутзее отчетливо, пусть и качественно иными средствами, продолжал линию одного из своих литературных учителей — Сэмюэла Беккета. Даже самые жалкие кутзеевские персонажи вроде Михаэла из «Жизни и времени Михаэла К.» или Федора Михайловича Достоевского из «Осени в Петербурге» светятся особой героикой падения под натиском мира. В «Поляке» от героизации человеческого несчастья нет и следа, страдание здесь не подвиг, а то, чем оно является на самом деле, — страданием, большим или малым, вызывающим сочувствие или незримым для мира.
Впрочем, даже в этой интимной и одновременно общечеловеческой истории Кутзее не удерживается от внелитературного жеста. В данном случае примечательна история публикации «Поляка». Словно дополняя романный сюжет языковых барьеров, ныне австралийский писатель южноафриканского (если быть точным — африканерского) происхождения приказал опубликовать свой, вполне вероятно, последний роман сперва на испанском и лишь через год — на английском. Как следует считывать этот жест?
Возможно, так космополит Кутзее, которому не посчастливилось большую часть жизни провести в стране апартеида (по праву рождения — на стороне привилегированных, а отнюдь не пораженных в правах), совершает последний, предсмертный и окончательный разрыв с собственной национальной культурой — даже не сугубо южноафриканской, но англоговорящей. Возможно, так Кутзее по заветам того же Беккета прощается с самим языком как он есть — коварным источником не познания, но преумножения недопониманий (в «Поляке», помимо прочего, содержится самая убедительная из встречавшихся мне художественных рефлексий на тему машинного перевода). О всех этих «возможно» при желании можно порассуждать самостоятельно, прочитав в «Нью-Йоркере» статью с говорящим заглавием J. M. Coetzee’s War Against Global English.
Но все-таки «Поляк» значим прежде всего тем, что он однозначно считывается как литературное завещание одного из ключевых писателей современности. Суть его в призыве изображать жизнь другого, но с важным условием: любить буквально другого, а не другого в себе, как теперь все чаще принято в том, что называют художественной прозой.
И естественно, быть бдительными.