Мы живем в эпоху перемен, равных которым в человечестве не было со времен неолитической революции. Отчасти поэтому я и выбрал китайскую Книгу Перемен в качестве основы для своей новой книги, которую так и назвал. Китайская Книга Перемен — это не философский трактат, не книга и даже не свиток. Это, скорее, старинная гадательная практика и принцип организации жизненных процессов. Для меня важнее всего был именно вот этот организационный принцип, созданный при помощи 64 гексаграмм. Западная цивилизация уверяет нас, что в начале было слово, а восточная — что в начале была линия, прерванная или нет, она и задавала мысль. Вспомните ваш детский опыт: визуальный образ всегда появляется перед вербальным. Мы сначала видим стул, а потом уже узнаем, что это стул.
Книга Перемен всегда казалась мне уникальной потому, что из всех древних и фундаментальных писаний она единственная родилась не как книга. Она не рассказывает нам о богах и героях, как мы привыкли по другим памятникам литературы, она воссоздает некие закономерности: откуда боги и герои возникают, как они восходят к силе, пропадают и возникают снова. Такого укоренения в дочеловеческой архаике нет больше нигде. Это самое глубокое соприкосновение с дочеловеческим и послечеловеческим. В своей «Книге Перемен» я отталкивался от важного для китайского архетипа понятия цикличности, повторения. Я занимаюсь разными медитативными практиками, от йоги до тайцзи, и эту книгу отчасти могу назвать книгой для практикующих медитацию.
Вот, допустим, здесь на нескольких страницах подряд один и тот же текст в рамке или нарисованные циферблаты с подписями. Так вот, текст в рамке в какой-то момент начинает меняться, а подпись к циферблату перестает совпадать с временем на картинке. В читателе первым делом срабатывает инстинкт «не буду я это читать, подожду, пока что-нибудь другое появится». А если отнестись к этому как к упражнению и начать читать все подряд, ты в итоге задумаешься, почему и на какой странице произошло изменение, на какой цифре, — и в тебе тоже что-то начнет меняться. А в перерывах между этими практиками можно отдохнуть и почитать куски текстов, которые я между ними вставил: моих собственных, моих предков, моих друзей, Джойса, Пруста.
А в перерывах между этими практиками можно отдохнуть и почитать куски текстов, которые я между ними вставил: моих собственных, моих предков, моих друзей, Джойса, Пруста
Джойс, Пруст и еще Монтень с его «Опытами» для меня здесь три самых главных автора. Их три книги накладываются на эту китайскую книгу через призму моего опыта. В сущности, я проделал здесь примерно такую работу, как Джойс проделал в «Улиссе», только он брал за основу западную архетипическую модель, а я — восточную. К тому же я не придумывал тексты для этой книги, а брал уже написанные — как свои, так и чужие. Почему меня литераторы не понимают? Потому что в литературе пока не существует так называемого «диджейства», когда приходишь с чемоданом чужой музыки, ставишь ее, — и начинает происходить что-то новое. Мне хотелось бы стать диджеем в литературе. Писатели-постмодернисты к этому шли, но не дошли дотуда, докуда я, потому что дело не только в цитировании, а еще в продуманном порядке, в структурированности.
Я, конечно, не могу, как Джойс, рассчитывать на целый том комментариев к этой книге, поэтому я и не ожидаю, что все здесь будет понятно читателям. Кто-то воспримет это как дуракаваляние, постмодернистскую игрушку, — пожалуйста, это тоже подход. Но я всегда стремлюсь, чтобы шкатулка была с двойным дном, пусть его никто и не нащупает. Здесь все обосновано, просто не каждая буква в строку пишется. Почему я, скажем, напечатал на нескольких страницах карты Звенигорода? Если приглядеться, на каждой карте можно разглядеть маленькую статую Бодхисаттвы. Она отмечает те места, где со мной в юности происходило что-то важное. Этого и не надо знать, пусть читатель просто видит эти фигурки Бодхисаттвы.
Почему меня литераторы не понимают? Потому что в литературе пока не существует так называемого «диджейства», когда приходишь с чемоданом чужой музыки, ставишь ее, — и начинает происходить что-то новое
Или зачем я публикую приказы Союза композиторов, обзывая это «Первоосновами искусства музыки»? А в чем, по-вашему, смысл первооснов искусства музыки? Музыка рождается из жизни, которой живет музыкант: вернулся с дачи, получил премию, опоздал на собрание, с уборщицей поругался. Сейчас не может быть творчества самого по себе, оно очень сильно переплетается с жизнью. Ну, или «Первоосновы искусства любви»? Можно подумать, что тут должна быть «Камасутра» или какой-то куртуазный кодекс, а я беру и публикую объявления о знакомствах из газет. Да потому что ни «Камасутра», ни Данте — это не первооснова, это литературщина и эмпиреи какие-то. Первоосновы сегодня куда более жесткие: «весна, хочу влюбиться и забыться», «ищу девушку некурящую».
Мои собственные тексты, которые я здесь публикую, в большинстве своем публиковались раньше, но до этого их последовательность была бессмысленной. Только теперь они стали организовывать некую ритмическую систему, когда нанизались на шампур из 64 гексаграмм. В этом томе, кстати, гексаграммы всего 32, остальные должны выйти позже. Смысл последовательности, которую я выстроил, заключается в том, что мы прослеживаем историю развития знаковых систем в обратном порядке. В следующих 32 главах должны появиться и математические знаки, и ноты, и мои рисунки, и картинки, при помощи которых общаются в интернете. А эта открывается изображениями мужчины и женщины. Понятия мужчины и женщины — самое сложное в этой книге, дальше следуют понятия времени, пространства и так далее по убыванию к палеолитическим «макаронам» в конце. И вот в этих пещерных царапках в финале для меня — и формулы Эйнштейна, и стихотворения Пушкина, и, может, весь «Улисс» Джойса. В общем, это как черный квадрат, который есть одновременно и начало, и конец всему.
«Камасутра» и Данте — это не первооснова, это литературщина и эмпиреи какие-то. Первоосновы сегодня куда более жесткие: «весна, хочу влюбиться и забыться», «ищу девушку некурящую»
Конечно, любой дурак способен взять и написать несколько страниц многоточий. Но просто промолчать может каждый. Главное — показать путь к молчанию. В принципе, цель этой книги — приход к тишине. Но для того чтобы к ней прийти, надо написать вот этот огромный том. Просто так мы не можем замолчать, потому что у нас огромная инерция и огромный опыт говорить, мы без этого не можем, мы люди. К тишине надо приучать, и здесь это получается постепенно.
Тексты, которые здесь, на мой взгляд, складываются в некий роман-эпопею, я не переписывал и не стилизовал — просто опубликовал. В итоге получилась своего рода «Москва и москвичи», где масса разных людей высказываются сами о себе, от первого лица: письма моего отца разговаривают с дневниками моего предка из XVIII века и приказами Союза композиторов. Я вообще не понимаю, как сегодня все можно делать самому? Это просто глупо. Я не имею права садиться и описывать, что было в XVIII веке или даже до войны. Это все равно что писать в симфонии главную и побочную партии. Невозможно всем этим заниматься, пережив эпоху постмодернизма.
Поэтому я делал «Книгу Перемен» не как автор и даже не как составитель — я систематизировал некое общее знание, которым обладаю в данный фокусный момент. Вообще, конечно, какая это книга? Никакая это не книга, ее читать невозможно, но она и не для того, чтоб вы ее читали.
