Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Унелма Конкка. Вечная печаль. Карельские обрядовые плачи. Петрозаводск; М.: Common Place, 2022. Содержание. Фрагмент
Монография фольклориста Унелмы Конкка «Поэзия печали. Карельские обрядовые плачи», написанная и подготовленная к печати еще в середине 1970-х годов, так и не была своевременно опубликована из-за решения руководства петрозаводского Института языка, литературы и истории Kарельского филиала АН СССР, посчитавшего ее идеологически невыдержанной и не соответствовавшей тогдашней линии партии. В частности, автору ставились в упрек отсутствие в работе ссылок на основоположников марксизма-ленинизма, рассуждений о влиянии на традиционные карельские обряды и плачи социалистической действительности, а также восхваление финских ученых. Абсурдность подобных обвинений заключалась в том, что именно финские ученые занимались карельскими обрядовыми плачами наиболее плодотворно, поэтому Конкка и ссылалась на их работы, но у директора института, попавшего в руководители из партийных работников, это вызывало вопросы: «Kак же так можно? Мы будем позориться этой книгой: в Финляндии столько написано, а у нас ничего». Кирилл Васильевич Чистов, доктор исторических наук и выдающийся советский и российский фольклорист, высоко оценивший «Поэзию печали» и пытавшийся переубедить начальника, писал ему: «Если мы напечатаем книгу Kонкка, то сразу у нас вопросы, связанные с карельскими причитаниями, будут разработаны сильнее и серьезнее, чем в Финляндии, а если не будем печатать книгу, то так и будем топтаться на месте, а финские ученые будут идти вперед и вперед».
Но, увы, замечания видного ученого не произвели должного эффекта, сама Конкка переписывать работу отказалась, и книгу в конце концов сняли с производства, после чего Унелма Семеновна, разочаровавшись в институтских порядках и решив, что «с этими людьми ей не по пути», вышла на пенсию в возрасте 55 лет. К счастью, это никак не повлияло на интерес к ее труду со стороны международного научного сообщества: в 1985 году монография вышла в Финляндии на финском языке под названием Karjalaiset riitti-itkut («Вечная печаль. Kарельские обрядовые плачи»). «Книга была высоко оценена финскими гуманитариями, не говоря уже о тех исследователях, которые занимались сходными темами и знали автора лично», — вспоминает сын исследовательницы Алексей Конкка, который пошел по стопам матери и тоже стал фольклористом. В России книга вышла лишь в 1992 году и давно стала библиографической редкостью, но недавно, спустя тридцать лет после первой русскоязычной публикации, наконец увидело свет второе ее издание.
Книга изначально задумывалась как филологический анализ поэтического стиля и образной системы карельских обрядовых плачей. Но, как отмечает в предисловии автор, по мере углубления в материал ей стало очевидно, что без выявления функции плачей в обрядах невозможно понять их художественную природу (сейчас такой подход кажется самоочевидным, но в середине 1970-х он таковым не был).
Функцию обрядов в сильно упрощенном виде можно описать так: они призваны обезопасить человека и его семью в самые тяжелые и ответственные моменты их существования. Важной частью обряда было исполнение ритуальных поэтических произведений — причитаний и плачей, позволяющих с помощью особого выразительного языка наладить контакт между миром живых и мертвых, защитить человека, отправляющегося из одного мира в другой, а также установить между этими мирами «лояльные» отношения. Такие исключительные по своему эмоциональному наполнению и значению события, как смерть, замужество или уход на войну, когда человек навсегда покидает привычный мир, чтобы после перехода стать частью совершенно иной реальности, предполагали множество специальных ритуалов и плачей, никогда не исполнявшихся вне этих ритуалов.
Пожалуй, одна из самых любопытных черт «Вечной печали» заключается в том, что за счет анализа карельских плачей в рамках соответствующих обрядов автору удается продемонстрировать не только поэтическую красоту фольклора отдельного народа, не только полноту и замысловатость традиционного взгляда на мир, но также указать на хрупкость любой человеческой жизни. Как справедливо замечает в предисловии ко второму изданию книги Светлана Адоньева, складывающаяся в результате картина оказывается на удивление универсальной.
Как правило, весь обряд перехода делится на три части: отчуждение, переход и приобщение. Впервые подобная классификация была предложена французским фольклористом Арнольдом ван Геннепом в книге 1909 года «Обряды перехода». Ученый писал, что сначала человека отчуждают от его прежнего положения, состояния, социальной группы, затем следует переходный период, когда человек пребывает между двумя состояниями (уже оторвался от прежнего, но еще не перешел к новому, только готовится к этому), а затем наступает черед приобщения к новому положению, когда человек усваивает свои новые обязанности и права.
Именно этой классификацией пользуется Унелма Семеновна для описания карельских обрядовых плачей. Также исследовательница отмечает, что обрядная трехступенчатость не везде осуществляется с одинаковой полнотой: в одних обрядах преобладают элементы отчуждения (похоронный обряд), в других — элементы приобщения (свадьба). Кроме того, эти элементы могут меняться местами, перемежаться и образовывать сложные сочетания. Когда обряд подходит к концу, ритуальные плачи прекращаются.
Интересно, что сама смерть в ритуальных плачах никогда не называется прямо. С точки зрения традиционной культуры смерть представляет собой переход из одного мира в другой, из общества живых родственников в общество «дорогих прародителей». Именно поэтому гроб — это «дом» покойника, где ему должно быть уютно после смерти, а кладбище — «деревня» мертвецов. В этом выражается любовь к умершему и надежда на встречу с ним на том свете. С другой стороны, от мертвых в мире живых исходит опасность, поэтому до «той стороны» ему нужно добраться как можно более благополучно. Таким образом, Конкка выделяет три ключевых момента в отношении к умершему: меры предосторожности, призванные нейтрализовать его вредоносность, забота о покойнике, выражающаяся в его материальном обеспечении, необходимом для потусторонней жизни, и проявление любви.
Чтобы обезопасить себя, требовалось досконально соблюдать все похоронные обряды и облекать скорбь в форму ритуальных плачей — в противном случае умерший может почувствовать безразличие близких и наслать болезни на людей и домашний скот, явиться в кошмарном сне, начать шуметь по ночам и тому подобное. В целом отношение к умершим в традиционной карельской культуре отличалось противоречивостью, поэтому в плачах могут звучать призывы к тому, чтобы покойный, наоборот, поскорее вернулся в мир живых или хотя бы привиделся во сне.
Один из наиболее частых мотивов, выражающих горечь утраты в севернокарельских плачах, связан с образами птиц, в виде которых покойный может вернуться к тем, кто по нему горюет. По словам Конкка, мотив души-птицы стал ключевым элементом карельской похоронной лирики. Считалось, что покойный может принять образ лебедя, пуночки, ласточки или какой-либо другой птицы. Исследовательница приводит пример использования этого мотива в плачах матери о ребенке:
«Может, маленькая взращенная мною ягодка явится от чудных прародителей маленькой небесной птичкой щебетать под окошками своих дорогих хороших [отца и матери] радостным детским лепетом.
Я, печальный стан, из окошка твоего дорогого хорошего [отца] поглядела бы на свою маленькую взращенную ягодку и убавила свою тоску и печаль, когда ягодка, взращенная мною, чудной небесной птичкой щебечет, подобно дитяти, на вечернем дворе своего дорогого хорошего под светлыми окошками».
Кроме того, покойный мог возвращаться в виде бабочки, цветочка или травинки. К слову, это удивительным образом напоминает мотив прощания девушки со своим «девичеством» во время свадьбы, когда она в форме ритуального плача высказывает надежду встретиться в будущем с тем, что ей так дорого, но уже в новом, «преображенном» виде.
А чтобы покойному не было грустно и одиноко лежать в гробу, в нем делали специальные окошки на уровне глаз, но постепенно эта практика сошла на нет, о чем сожалели многие старые люди, с которыми Конкка общалась во время полевых исследований. Так, Анни Степанова из деревни Хайколя Kалевальского района в 1969 году рассказывала исследовательнице, что, посещая могилу мужа, она думает про себя: «Бедненький, ты даже не видишь ничего, потому что окошечка нет». Желание обустроить быт покойника находило выражение в ритуальных плачах, в одном из которых плакальщица, помимо прочего, трогательно просит, чтобы у покойника в гробу была хотя бы маленькая печка:
«Сделайте в вечном домике
окошечко хоть с петушиный глазок,
пусть смотрит из своего жилища.
И поставьте для моей дорогой милости в
уголочке вечного домика печечку
хоть с ласточкино гнездышко.
Пусть после долгой дороженьки
хоть рученьки погреет моя дорогая милость».
Еще один крайне любопытный мотив карельских плачей — прощание покойника с миром, когда он просит прощения за все зло, сознательно и непреднамеренно причиненное этому миру. Как отмечает автор, здесь раскрывается другая сторона отношений между живыми и мертвыми: получается, не только покойник может навредить живым в случае неподобающего к нему отношения, но и мир живых каким-то образом может навредить покойнику. Чтобы этого не произошло, покойник должен попросить прощения у тех мест и неодушевленных (с нашей точки зрения) сущностей, среди которых прошла его жизнь. Эту обязанность приходилось исполнять за него плакальщице:
«Прости моего белого хорошего, это родное жилище, последние разочки! Kак знать, может за время пребывания на белом свете он похаживал по своему жилищу с недовольными словами. <...>
Простите моего пригожего хорошего, эти крыши, вытесанные топором, последние разочки!
Kак знать, может за время пребывания на пригожем свете он недобрые слова говорил, когда эти крыши тесал.
Прости моего белого хорошего, родное крылечко, последние разочки на белом свете!
Kак знать, может за время пребывания на белом свете он похаживал по своему крылечку с недобрыми словами...»
Далее Конкка пишет, что по пути на кладбище плакальщица в такой же форме обращается к лугам, где когда-то кашивал покойный, к пашне, которую он пахал, ко всему «божьему воздуху», к родному причалу, а если путь на кладбище лежит через реку или озеро, то и к самой воде:
«Kак знать, может он с недобрыми словами браживал по этим водам-житницам, когда частенько по этим водам-житницам плавал.
Простите красивого Спасушки красивые отмели моего красивого хорошего последний разочек, когда везут к красивым прародителям по красивым отмелям на восьмидужных поплавочках.
Ведь частенько мой красивый хороший по этим красивым отмелям плавал на восьмидужных поплавочках, пребывая на красивом свете.
Kак знать, может с горькими словами ходил по отмелям красивого Спасушки.
Простите моего славного хорошего зеркальные воды славного Спасушки последний разочек, когда к славным прародителям везут по зеркальным водам на шестидужных поплавочках».
Из процитированного следует, что человек за все время своей жизни никогда не бывает одинок, рядом с ним всегда есть некая неодушевленная сущность, которой можно причинить вред по неосторожности. В сущности, покойник — такая же сущность, но и он требует заботы, как и весь окружающий мир. И как человек не бывает одинок при жизни, так не должен быть одинок и после смерти: при переходе на ту сторону он услышит собачий лай, как если бы приближался к чьему-то дому темной зимней ночью, а плакальщица с помощью ритуального плача позовет кого-нибудь из умерших родственников выйти и встретить его, чтобы усопшему было не так страшно.