Славой Жижек. Гегель в подключенном мозге. СПб.: Скифия-принт, 2020
Свиной нейронет
27 августа исполнилось 250 лет со дня рождения Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Аккурат через сутки, в ночь с 28-го на 29-е, Илон Маск продемонстрировал прогрессивному человечеству свинью Гертруду с вживленным в мозг имплантом, который, помимо прочего, взаимодействовал с пятачком животного и фиксировал активность всякий раз, когда пятачок что-то обнюхивал или с чем-то соприкасался.
В новом импланте Neuralink в три раза меньше электродов, чем в прошлогодней версии (1 024 против 3 072), они расположены на нитях в четыре раза тоньше человеческого волоса. Размер импланта — с монету (2,3×0,8 см), радиус действия — до 10 м. Предусмотрена синхронизация со смартфонами и другими устройствами по bluetooth, зарядка беспроводная, «держит» сутки. Теоретически уже можно разрабатывать мобильные приложения (правда, пока только для свиней и крыс — именно этих животных подвергают экспериментальному апгрейду).
Проект Маска не единственный в своем роде. С ним, например, конкурирует Брайан Джонсон (не из группы AC/DC, а из компании Kernel), разрабатывающий неинвазивные (не требующие вживления) нейроинтерфейсы. И хотя эксперты считают, что до тотального слияния человеческого мозга с машиной еще далеко, амбиции разработчиков и задействованные в проектах бюджеты свидетельствуют о том, что за дело взялись обстоятельно.
Так и до создания нейронета (беспроводной сети с подключением напрямую «мозг в мозг») недалеко — многие доживут.
«Самое время читать Гегеля», — говорит Жижек.
Но сначала — об «изнасилованных» пациентах Фрейда.
Невыносимая феноменология травмы
По одной из ранних гипотез основателя психоанализа, истерия и невроз — это результат пережитого в раннем детстве сексуального насилия. Фрейд сделал шокирующие выводы: явление это чрезвычайно и даже аномально частое (в репрезентативной выборке растлению якобы подвергались все до единого — и мужчины, и женщины).
Позже Фрейд откажется от этой гипотезы и напишет, что «во всех случаях отца, не исключая моего собственного, нужно <...> обвинить в извращении».
Эта гипотеза вызовет в профессиональной среде иронию и скепсис, но исследовательская неудача породит фундаментальное психоаналитическое открытие: анализант может изобретать воспоминание, чтобы начать проговаривать травму.
Примерно так, по мнению Жижека, сегодня и относятся к Гегелю: изобретают его смехотворный образ , не в силах вынести прямого травмирующего воздействия «Феноменологии духа», «Науки логики» and so on, and so on:
«У нас у всех есть представление о Гегеле как о сумасшедшем, придумавшем целый мир из своей головы, свою тотальную систему. Философски — безумец в собственном смысле слова <...> Сегодня, даже если ты правда гегельянец, нужно хоть какую-то дистанцию обозначить, потому что „никто не должен воспринимать Гегеля всерьез“».
При этом собственное отношение Жижека к Гегелю совсем иное. «Если вы спросите меня под дулом пистолета, что я хотел бы сделать, я отвечу <...> мне хотелось бы актуализировать Гегеля <...> Все мои разбирательства с психоанализом — это лишь способ подобраться к Гегелю», — говорит он.
Диалектика котика и рекурсия розы
Рассуждая о четырех антиномиях Канта (о конечности/бесконечности мира, делимости/неделимости его объектов и т. д.), Гегель подчеркивал их колоссальную важность, но при этом называл «нежничанием с мирскими вещами» способ мышления, в рамках которого всех собак вешают на ограниченный человеческий разум.
Гегель как бы вопрошает здесь: эй, да почему речь только об этой четверице антиномий? Так обстоят дела вообще со всем, противоречия содержатся во всяких идеях и представлениях — на том стоял и стоит «диалектический момент логического».
Как отмечает Расмус Угилт, Кант, согласно Гегелю, должен был понять, что противоречия реальны.
Все, что существует, обладает логической структурой, включающей в себя тождество. А оно, по Гегелю, есть тождество тождества и различия. Взять, например, котенка — в нем совпадают опции «котенок делим» и «котенок неделим». С одной стороны, он сводим к усам, лапам и хвосту. С другой — нет, потому что, если разобрать его на «запчасти», заново собрать не получится, пусть и соблюдая пропорции (таксидермист соберет не котенка, а чучело).
Если что-то идентично самому себе, это означает, что оно отлично от всех своих свойств и не может быть к ним редуцировано. Как в известной фразе из стихотворения Гертруды Стайн — «Rose is a rose is a rose is a rose», and so on, and so on (роза всегда нечто большее, чем ее черты).
Расмус Угилт пишет, что Гегель в этом смысле не идеалист, не реалист, не субъективист и не объективист. А монист (то есть тот, кто все многообразие объектов сводит к единому) — «диалектика Гегеля охватывает одно и всё».
Георг Вильгельм Фридрих Гегель
Вот как это делает Гегель — он:
- не подчиняет противоречия и антагонизмы некоему высшему единству — наоборот, для него тождество и единство Единого есть форма самодифференциации;
- не противостоит «центру силы», не выступает за его подрыв, выискивая неразрешимые эксцессы и «трещины», разрушающие тотальность.
Тотальность Гегеля парадоксальна и непоследовательна — она не просто полна «трещин и несоответствий». Она и есть «трещина» как таковая.
Переизобретение прошлого
Коротко о диалектическом методе Гегеля. Часто его описывают как «тезис → антитезис → синтез (снятие — одновременно негация и сохранение)».
На самом деле эти понятия Гегель не использовал, а описанную схему в первой половине XIX века ввел в оборот немецкий философ Генрих Халибеус, упростив истинную гегелевскую триаду: «понимание → диалектическое суждение → спекулятивное суждение». Здесь внутреннее единство двух противоположных понятий опосредует и выражает третье: «бытие → ничто → становление».
«Она: не хочешь подняться ко мне выпить кофе?
Он: я бы с удовольствием, но я не пью кофе.
Она: никаких проблем — у меня нет кофе».
Жижек приводит в пример эту историю о приглашении на романтическую встречу, иллюстрируя «двойную фигуру гегелевского отрицания» с ненулевым, а, наоборот, позитивным эффектом.
Ну и хрестоматийное. Герой фильма «Ниночка» Эрнста Любича заходит в кафе и заказывает кофе без сливок. Официант говорит: «Извините, но у нас закончились сливки. Могу я принести вам кофе без молока?» Это тоже пример отсутствия с ненулевым значением.
Далее. «Что уникально в Гегеле, так это темпоральность логического процесса, — говорит Жижек. — Смысл в том, что первым должен быть всегда неправильный выбор. Вы нуждаетесь в нем, чтобы сделать правильный».
Три позиции существуют, но не совпадают во времени. Третья опция приходит позже — при ее выборе дело оборачивается так, будто все только к этому и шло. Порядок производится ретроактивно.
Более того — ретроактивна всякая тотальность. Что-то происходит случайно, но, когда оно происходит, становится необходимым — в этом логика ретроспекции.
Жижек говорит, что Гегель в этом смысле вполне себе «философ любви»: когда это чувство завладевает кем-то, вся предшествующая жизнь может восприниматься как подготовка к «самому главному» — и такая деконструкция нисколько не обесценивает чувственность.
Жижек напоминает высказывание Борхеса о Кафке: у всякого значимого писателя есть предшественники, но по-настоящему великие писатели сами творят своих предшественников. Да, на Кафку повлияли По, Блейк и другие, но, если бы не было Кафки, не было бы и названной линии преемственности.
В этом смысле прошлое буквально переизобретается.
Но так происходит не только с прошлым. Мир у Гегеля в принципе онтологически не завершен. Жижек приводит в пример компьютерную игру, где персонаж сталкивается с границами мнимо продолжающегося пейзажа — и не может, например, зайти глубже в лес, потому что разработчики игры просто не прорисовали его дальше определенной границы.
В целом соглашаясь с высказыванием Тодда МакГоуэна («если бы Гегель имел доступ к концепции бессознательного Фрейда, он мог бы более прямо апеллировать к диалектическому противоречию (contradiction) как для себя, так и для своих читателей»), Жижек утверждает, что Гегелю вполне доставало концептуального умения описать не менее тонкие вещи.
Молоко в кофе без молока
Каким же при обозначенных раскладах представляется человеческий субъект? В гегельянско-лакановской перспективе субъект возникает как результат дисбаланса между родом и его видом, причем разделение идет первым — оно предшествует тому, что разделено.
Пытаясь адекватно представить себя, представление терпит неудачу. Субъект — результат этой неудачи.
«Давайте вспомним типичное отношение истеричного субъекта, который жалуется на то, как его эксплуатируют, манипулируют, преследуют другие, сводят к объекту обмена. Лакан отвечает, что эта субъективная позиция пассивной жертвы обстоятельств никогда просто не навязывается извне, но должна быть хотя бы минимально им одобрена. Субъект, конечно, не осознает своего активного участия в собственной виктимизации — это и есть „бессознательная” истина сознательного опыта субъекта, являющегося простой пассивной жертвой обстоятельств <...> Для Лакана „субъект бессознательного” <...> — это пустая точка самоотношения», — пишет Жижек.
А что такое бессознательное? Нечто дорефлексивное, темное, сокрытое и поднимающееся из глубин в рациональное сознание? Нет.
Нельзя сказать, что бессознательное где-то субстанциально присутствует и до поры прячется, чтобы выскочить, как черт из табакерки. Но нельзя и сказать, что бессознательного нет — оно проявляется, оно действует, причем воздействие это столь фундаментально, что его можно назвать определяющим. Бессознательное виртуально, это «молоко» в «кофе без молока». Это не содержание желания, а «бессознательная рефлексия» по отношению к некоему сознательному содержанию.
«Гегель в сексе недостаточно гегельянец»
«Что-то идет ужасно неправильно (по меркам простого инстинктивного спаривания), но эта неудача одобряется и культивируется как источник новых сексуальных удовольствий. Можно ли представить себе что-нибудь более глупое (с точки зрения успешного воспроизводства рода), чем традиция куртуазной любви, в которой завершение полового акта бесконечно откладывается? Как же куртуазная любовь могла стать образцом высокого эротизма?» — рассуждает Жижек.
По Лакану, желанным объект становится не в силу своих качеств, а будучи помещенным в поле фантазии (ранее «Горький» делал краткий обзор лакановских понятий). Динамику желанию задает объект а — это может быть локон, родинка, тембр голоса, по сути — что угодно. Но дело не собственно в локоне, родинке или тембре — это лишь символическая «одежда» объекта а.
Что останется от всего этого, когда наши умы будут общаться друг с другом напрямую «мозг в мозг», а тела будут сведены лишь к внешней оболочке?
«„Я знаю, ты отчаянно хочешь меня трахнуть, так почему ты спрашиваешь у меня все эти глупости о фильмах, которые мне нравятся, и о том, что я хотела бы съесть на ужин?” Все закончится в ту же секунду», — Жижек моделирует одну из ситуаций в контексте тотального «откровения помыслов» нейронета.
Да, в обычной жизни нередко бывает, что относительно помыслов «все всем и так понятно». Но человеческая сексуальность тем и уникальна, что порождает излишек: ненужное усложнение, препятствующее прямому доступу к цели. И находит в этом смысл, удовольствие, а зачастую и самоцель.
«Когда двое влюбленных бесконечно откладывают завершение полового акта, они не ограничиваются только разговорами и мягкими предварительными формами взаимодействия. Вся их деятельность положительно определяется <...> как сексуальная активность без полового акта», — пишет Жижек. И отмечает, что в отношении секса Гегель был не прав, он в этом вопросе «недостаточно гегельянец», когда говорит о «низменных животных потребностях, приобретающих все более утонченные формы с развитием культуры (раньше просто кидались друг на друга, а потом стали слагать поэмы)». По приведенным выше причинам человеческая сексуальность именно что не животная (как бы кто ни старался) — и в этом отношении в ней ничего никогда не изменится.
А вот в других аспектах — изменится. Жижек подчеркивает, что тотальное освобождение сексуальности от вышеописанных сложностей и условностей чревато освобождением ОТ сексуальности как таковой.
И это отлично понимали еще в начале прошлого века.
«Великий мастурбатор» Андрея Платонова
В «Культуре пролетариата» Андрей Платонов прямо заявляет: «Пол — душа буржуазии <...> Сознание победит и уничтожит пол и будет центром человека и человечества. И перед этим интеллектуальным поворотом мы сейчас живем и к нему готовимся».
Это были не сугубо частные мысли и личные фантазии, а программное продолжение крупного советского эмансипаторного проекта. В первые десятилетия прошлого века в СССР идеи трансгуманизма звучали сильной долей, а планы по преобразованию общества и переделке «ветхого человека» в «нового» были грандиозными.
«Добрался я, наконец, до тебя, многоуважаемый homo sapiens, теперь возьму я тебя, любезный, в работу», — писал Лев Троцкий.
Троцкий говорил, что человек должен относиться к себе как к сырому материалу — в лучшем случае как к полуфабрикату: «Мы можем провести железную дорогу через всю Сахару, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком без проволоки, а человека улучшить неужели же не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, „улучшенное издание” человека — это и есть дальнейшая задача коммунизма».
Проектов, представляющих собой «странное сочетание вульгарного материализма и гностицизма», было немало: советский биолог Илья Иванов скрещивал обезьян и людей, биокосмисты планировали воскрешать мертвых и пересоздавать Вселенную, революционер, литератор и теоретик труда Алексей Гастев думал о создании человеко-машин — «пролетарских единиц» с буквами и цифрами вместо имен, богостроительство поддерживали Луначарский, Горький и Богданов (у Жижека — bogograditel’stvo, «construction of god»).
Мысль о том, что на пути к постчеловечеству будет преодолена сексуальность (как последний оплот буржуазной идеологии), сочеталась с идеей возможности общения посредством прямой связи между умами — что это, если не прототип нейронета?
Тот же Андрей Платонов в повести «Эфирный тракт» пишет об ученом Матиссене, создавшем устройство по передаче мыслей на расстоянии: машина преобразовывала генерируемые мозгом электромагнитные волны, отдавая команды другой машине, человеку и даже природе.
А в «Антисексусе» Платонов рисует антиутопию «великого мастурбатора» — машины, реализующей всякую половую потребность каждого советского гражданина. Без страха, упрека и лишних промедлений.
В своей новой книге Жижек продолжает ранее начатый разбор этой темы и того, как «Антисексус» фактически сбылся в XXI веке, к чему это привело и может привести в дальнейшем.
«Антисексус» Андрея Платонова. Черновой автограф, вторая половина 1925 года
Говоря о Платонове, Жижек оставляет непереведенным «специфическое русское слово toská», близкое по значению к melancholy и longing, но только «без причины, объекта и направления». Да и «не следует слишком зацикливаться на эмоциональном аспекте toská — это скорее мышление на своем нулевом уровне».
Toská возникает в редкие моменты отдохновения от дел — это буквально пустота, образованная недостатком труда, экзистенциальное переживание о тотальном порабощении бедноты. Причем toská относится не только к человеку — она пронизывает всю реальность и присутствует даже в инерции заброшенных полей.
«Отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?» (Андрей Платонов. «Котлован»)
Только в коммунизме можно преодолеть toská, в этом смысле коммунизм — не просто социальная трансформация, а космическое событие, затрагивающее людей, животных и растения.
Жижек задается вопросом: а что, если toská накроет не только русских обитателей нейронета, но и всякого субъекта с «подключенным мозгом»? Ведь они получат желаемое напрямую, без посредничества того, что делает его желанным? А это может быть невыносимым.
Что такое меланхолия в психоанализе? Упрощая, можно сказать, что это разрыв между желаемым объектом и объектом-причиной желания, отделение одного от другого. Мы получаем желаемое, но больше не желаем его. Елка та же, игрушки те же — но не радуют.
Меланхолик переживает утрату (а не нехватку, которая как раз-таки вызывает желание). Утраченного меланхолику никогда не не хватает, ровно наоборот. Но то, чем он обладает в самой утрате, подавляет всякое желание.
Есть фильм Ларса фон Триера, который так и называется — «Меланхолия Ларса фон Триера» (а не просто «Меланхолия»). Там в аллегорической форме представлен, как нам кажется, именно этот феномен: ожидание и катастрофическое столкновение с планетой Меланхолия.
Что до Платонова, то он довольно рано (еще в середине 1920-х) разочаруется в жизнеспособности проекта по освобождению людей, зверей и трав от toská. А в 1930-е от «снятия» сексуальности в наивном смысле фактического уничтожения (что как раз не есть гегелевское «снятие», поддерживающее и поднимающее отрицаемое на более высокий уровень) он перейдет к менее радикальной идее «устранения жизненных тягот, заставляющих женщин функционировать как товар и машину для родов».
Славой Жижек считает Андрея Платонова одним из главнейших писателей XX века — вместе с Францем Кафкой и Сэмюэлем Беккетом.
Погружение в сингулярность
Уже с позиции обывательской логики очевидно, что мы свободны в своих мыслях настолько, насколько они далеки от реальности — в том смысле, что они не влияют на условно «внешнее» (хотя тут есть, о чем подискутировать). Если же наша внутренняя жизнь напрямую (через мозг) подключена к сети и, соответственно, прозрачна для других обитателей нейронета, то она уже никакая не «наша».
Жижек говорит о «неслыханных ранее режимах социального контроля», которыми чреват «цифровой коммунизм»:
«Если мы можем непосредственно регулировать процессы в реальности с помощью наших мыслей — например, я просто думаю, что моя кофеварка должна приготовить латте макиато, и это случается, — причинно-следственная связь работает и в обратном направлении. Те, кто управляет цифровой машиной, „читающей мои мысли”, могут управлять и моим сознанием».
И это своеобразная ответка Гегелю от Фихте, прошедшая через века. В своей новой книге Жижек пишет, что Фихте часто называют предвестником современного тоталитарного государства, поскольку он ратовал за общественное житие, где «все идет по струнке, полиция замечает [каждое] необычное движение и сразу же проявляет внимание к нему».
Гегель осуждал Фихте как помешанного на контроле, но теперь, говорит Жижек, Фихте взял реванш, поскольку сегодняшняя «несвобода ощущается как свобода», а цифровая сеть задает новый смысл старому лозунгу «личное — это политическое».
Сбывается то, о чем Гегель даже думать не мог, ведь для него не существовало «царство духа» (что бы под этим ни подразумевалось) без человеческой культуры и языка — среды существования.
Илон Маск говорит, что технологии Neuralink сделают «язык устаревшим всего за пять лет». С позиции же психоанализа без языка нет человеческого субъекта. Бессознательное структурировано как язык, в «символическую купель» которого рождается всякий — иного просто не дано. Поэтому у животных и нет бессознательного, хотя система знаков для условной «коммуникации» у многих видов есть. Однако функция сообщительности — не единственное (и вовсе не первое) предназначение человеческого языка.
Переводчик лакановских семинаров Александр Черноглазов изобрел термин «словенин», русский аналог неологизма Лакана parlêtre — спайка франц. parlêr (говорить) и être (быть). Все мы «субъекты говорящие» — в этом смысле у всех нас одна родина и одна судьба.
А поскольку наше появление («рождение») в Символическое происходит благодаря удалению от Реального, наше погружение в сингулярность можно назвать равносильным отмене нашего «рождения».
«То, что фактически находится под угрозой со стороны подключенного мозга, — это наше обычное переживание себя как свободных людей, имеющих прямой доступ к нашей внутренней жизни. Это лишение того, что в нашей повседневности мы считаем основным продуктом нашей личности», — пишет Жижек.
В сингулярности от нас, конечно же, что-то останется: например, чистое cogito «первого мыслителя-антигуманиста» Декарта, которое «следует отличать от того, что мы называем „личностью” и „богатством внутренней жизни”». Но было бы ошибкой думать, что мы останемся прежними, войдя в сингулярность, — Жижек подчеркивает это и перефразирует комика Граучо Маркса:
«Они говорят о появлении чего-то Нового и действуют так, будто представляют что-то Новое. Но это не должно вводить вас в заблуждение: они говорят о чем-то действительно Новом».