Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Кэтрин Мэнсфилд. Алоэ. М.: Носорог, 2024. Перевод с английского Рины Борисовой
Сегодня уже кажется очевидным, что Кэтрин Мэнсфилд описывала оказавшийся столь болезненным и востребованным опыт упадка и разрушения империи. В ее случае это Новая Зеландия, даже не приграничье, а самый край колониальных владений Великобритании, до которой доходят отголоски о смерти королевы Виктории.
Кажется, это и есть главное событие, вокруг которого строится не только повествование в «Алоэ», но и действие многих других произведений новозеландской писательницы. Сюжет так и не выросшего во что-то большое текста по-чеховски прост: семья Бернеллов переезжает из одного места в другое, прощается со старым домом, пытается наладить жизнь в новом.
Начну с переезда — не такого уж и далекого, всего на шесть миль, но выступающего тут метонимией заморского путешествия, о котором могут только грезить небогатые жители Новой Зеландии. Во время переезда выясняется, что места в телеге хватит не всем, и две младшие дочери вынуждены дожидаться другой повозки, чтобы отправиться на ней к новому месту жительства. Этот мотив кажется очень важным, словно существует тревожная возможность, что в конце пути девочки, успев повзрослеть, не узна́ют своих родителей. Переезд, таким образом, отсылает читателя к эмиграции, подсознательной мечте многих новозеландцев начала XX века. А значит, перед нами мотив, связанный не только с взрослением, но и чем-то гораздо более глубоким — расколом в семье. Образ Виктории, с которого я начал этот небольшой текст, здесь вновь приходит на ум: для своих подданных королева представала матриархом, главной скрепой семейных ценностей. Получается, что ее смерть тянет за собой и упадок этих ценностей. Кстати, по странной иронии истории, две самые известные английские монархини, воплощавшие противоположные семейные идеалы, навсегда связали свои имена и с разными литературными эпохами: королева-дева Елизавета символизирует английское Возрождение, а королева-мать Виктория хоть и служила источником вдохновения для поздних романтиков, но, по сути, ознаменовала закат классической поэтики, став предтечей новой школы — модернизма.
Впрочем, возвращаясь к сюжету «Алоэ», через какое-то время семья как будто счастливо воссоединяется и жизнь входит вроде бы в привычную колею. Но, разумеется, эта нормальность кажущаяся. Переезд был только вершиной айсберга семейных и социальных противоречий, главный конфликт остается неразрешенным.
Расстояние между старым и новым домом обретает странную и ироническую значимость: отец семейства размышляет, как он теперь будет возвращаться со службы в коляске и сможет ли по-прежнему приглашать к себе друзей по клубу. Пусть в крохотной Новой Зеландии любые расстояния вроде бы и не велики, пространственное отчуждение начинает совершать свою медленную, но верную работу.
Оказавшись на новом месте, герои Мэнсфилд предаются странным размышлениям, воспоминаниям и мечтам, так что кажется, будто перед нами выстраивается целый ряд возможных, но не прожитых ими жизней. В новом доме каждому члену семьи отведено свое особое пространство, в каждом из них оно странным образом пробуждает потоки сознания. На поверхность всплывают глубинные комплексы и конфликты. Проблема, связанная с тем, как обжиться на новом месте, становится экзистенциальной. Надо ли пытаться сохранить все так, как было в старом доме? Или попробовать начать жизнь с чистого листа? Казалось бы, вещи способны сохранить прошлое гораздо лучше, чем люди, — для этого их надо расставить в правильном, так и хочется сказать магическом, порядке. Вот только в каком именно, никто точно не знает.
На новом месте начинает работать очень важная для Кэтрин Мэнсфилд дихотомия: дом — природа. Будучи уроженкой Новой Зеландии, она чувствовала свою бо́льшую «природность» по сравнению с представителями «высокой» европейской культурой. Но важнее, что в ее родной стране природа действительно была — и, к счастью, остается — практически не затронутой человеком. Исключение составляют зоны, как бы пограничные между «природой» и «культурой», — участки земельных владений, иногда даже толком не огороженные. На них и происходит встреча человека с таинственными природными силами. Вызывающий у нас грустную иронию опыт юных натуралистов здесь предстает своей другой и, кажется, темной стороной. Попытка познакомиться с природой поближе чревата для героев романа открытием хтонической сущности земли, знакомством со смертью, тревогой перед лицом того, над чем человек далеко еще не властен. Сложно уйти от впечатления, что, работая над «Алоэ», Кэтрин Мэнсфилд боролась одновременно с дискурсом романтизации природы, скаутским нарративом и воспеванием попыток одомашнить природные силы.
По сюжету, встать на путь знакомства с природой — а значит, и инициации, символической потери невинности — предстоит детям. Главным событием в этом путешествии становится встреча со смертью, опять же, как будто прирученной: на глазах у девочек обезглавливают утку, птицу наполовину домашнюю, наполовину дикую. Метафорический параллелизм достигает здесь своего апогея, так как дети играют в кухню и готовят свой игрушечный обед на древнем камне, словно — сами о том не подозревая — совершают подношение неведомому богу.
Точку — вернее, многоточие — в этой истории о трансгрессии ставит встреча с алоэ. Дети как будто не понимают, что им делать с огромным и диким растением, как его воспринимать, а перед читателем разворачивается широкое пространство для его символизации. Рискну предложить одну возможную интерпретацию: перед нами своеобразный живой идол природы. Именно нерукотворность растения создает дистанцию, мешающую к нему прикоснуться, — и озадачивает встречающихся с ним людей. Понятно, что в этом странном пограничье между краем цивилизации — клонящейся к упадку империи — и хтоническими силами нет места христианству. Наверное, не стоит видеть в этом «доказательство» атеизма писательницы, просто такой «нормальной» религии, как христианство, не остается места в треснувшем мире.
Пожалуй, в этом контексте о религии — и религиозности — стоит сказать еще несколько слов. В викторианскую эпоху христианство было одним из столпов общества, то есть брало на себя функцию поддержания социальных связей. Но современность конца XIX — начала XX века неумолимо изгоняла христианство из умов — хотя бы за счет популярности научных достижений и ницшеанства. Религия природы, о которой говорилось выше, не смогла прийти на смену. Получается, что место для христианства — каким оно виделось с имперской окраины — оставалось только там, где сохранялся прежний социальный порядок. Прогресс же в области бесконтрольного развития «ума и нравов» оборачивался тем, что человек подпадал под власть хтонических сил.
Кэтрин Мэнсфилд — авторка эпохи модернизма, и для ее текста то, как он устроен, столь же важно, как то, о чем в нем рассказывается. Каждый герой «Алоэ» в какой-то момент повествования проваливается в свой собственный внутренний монолог, по некоторым признакам — в частности, из-за прихотливой ассоциативности — близкий к потоку сознания. Впрочем, тот факт, что мы можем заглянуть в душу каждому персонажу, не означает деконструкции его психологии, не дает нам представления о том, что он «на самом деле» чувствует и хочет. Мэнсфилд работает на самой грани «серой зоны» текста, и кажется, что в этом она предвосхитила психоаналитическое письмо в литературе.
Нельзя не отметить еще одно открытие в повествовательной технике «Алоэ»: внутренние монологи делают как бы излишними диалоги между персонажами — разумеется, если только автор не хочет показать разницу между тем, что герой думает и что говорит. Впрочем, поток сознания все равно предполагает диалогичность, просто таким образом автор теперь говорит с читателем. Заслуга подобной «демократизации» англоязычной новеллы также принадлежит Мэнсфилд.
Современные исследователи часто видят в прозе Кэтрин Мэнсфилд провозвестие фемписьма. Такая точка зрения находит подтверждение и в биографии писательницы — женщины с окраины империи, имевшей, в том числе, и гомосексуальные отношения. Однако в «Алоэ» в первую очередь интересна несколько другая оптика: а именно фактический тупик, к которому приходит мужской мир викторианской эпохи. Мало того, что в семье, описанной в романе, фигурирует всего один герой-мужчина, так еще именно он оказывается самым неспособным к коммуникации. Одновременно о нем как о единственном мужчине в семье тоскует в своих ностальгических видениях младшая сестра его жены. Матриархат семьи Бернеллов с его тремя женскими поколениями основан не только на постепенно уходящем в прошлое культе королевы Виктории, он еще и отражает этнографические — хотя и не совсем верные — представления о коренных народах Новой Зеландии. Но важно и другое, историческое обоснование феминизма: в «Алоэ» героев-мужчин нет в том числе еще и потому, что они пали на Первой мировой войне — участь, постигшая брата Мэнсфилд. Кстати, первый набросок романа, рассказ «Прелюдия», был написан в 1918 году. Здесь намечается еще одна линия раскола, так как женщины уже хотят и могут сделать больше, чем им «положено», но еще не научились этому — впрочем, вспомним и о том, что Новая Зеландия стала первой в мире страной, где женщины, еще в конце XIX века, получили избирательные права.
В творчестве Кэтрин Мэнсфилд алоэ стало метафорой работы над текстом: дерево растет очень медленно, вот и роман о нем так и не был дописан. Но теперь домыслить его продолжение может и русскоязычный читатель — благодаря переводу Рины Борисовой под редакцией Валерия Нугатова, прекрасному и бережному.