Демонический драйв предпринимателей

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Fabian Muniesa. Paranoid Finance. Polity Press, 2024. Contents

Новая книга антрополога Фабиана Муниесы посвящена «параноидальным финансам» — конспирологическим и милленаристским интерпретациям денег, богатства и финансовых институтов, набравшим популярность во время пандемии. Согласно развиваемой в книге гипотезе, категории мейнстримного финансового воображения содержат параноидальное ядро, поэтому изучение его «темной стороны» обещает пролить свет на фундаментальные противоречия современного финансового капитализма.

Вслед за Делёзом и Гваттари, Муниеса рассматривает финансы как семиотический режим, организующий идеи, практики, институты и формы субъективности. Таким режимом является и сам капитализм, ведь превращение того или иного объекта в капитал — это процесс сигнификации, кодирования и декодирования. Важнейшую роль в этом процессе играет международное частное право, благодаря которому материальное или нематериальное богатство приобретает форму капитала и уже в этом качестве получает защиту от политических потрясений, недобросовестных притязаний, а в конечном счете и от самого хода времени. Капиталистический семиозис связывает символическое и материальное: так, юридический «код капитала» приводит в движение целые отрасли, цементирует экономическое неравенство, а также обеспечивает средства к существованию целой армии юристов — уже поэтому его невозможно списать со счетов как всего лишь явление надстройки.

Подобный анализ применим и к финансовым «кодам капитала». Финансы — это не просто «индустрия», но и специфическая картина мира, способ мышления, форма воображения, система верований. Или идеология, если понимать ее как нечто большее, чем инструмент легитимации. Финансы — это нормативный дискурс, обладающий собственными ресурсами оправдания и критики (в том числе самооправдания и самокритики). Его центральной категорией является «стоимость», или «ценность» (value), которую Муниеса предлагает рассматривать в качестве вернакулярной, эмической категории и не использовать как инструмент анализа или критики. В свою очередь, «создание ценности» — «семиотический двигатель» (semiotic engine) финансов — играет роль универсального критерия оценки людей и вещей: чего они стоят и чего достойны зависит от их способности создавать или репрезентировать ценность. Такой взгляд на мир распространен далеко за пределами собственно финансовых профессий — политики и бюрократы, ученые и предприниматели, криптобизнесмены, коучи, домохозяйки и современные художники уверенно владеют способностью «мыслить как инвестор», то есть в терминах ценности и ее создания.

Что именно представляет собой искомая ценность и откуда она берется, при этом до конца не ясно. Финансовый разум осаждают вопросы о природе и происхождении ценности, от которых он не может уклониться, но в то же время не может и ответить на них, не выходя за собственные пределы, то есть не впадая в безумие. Как пишет Муниеса, став мерой всех вещей, ценность становится причиной нарастающей тревоги, справиться с которой удается лишь в иллюзорном пространстве, где космология смыкается с конспирологией. Сон финансового разума рождает чудовищ — экстремистские, фундаменталистские, фантазматические или попросту бредовые интерпретации создания ценности. Paranoid finance — обобщенное обозначение этих идей, которые Муниеса предлагает рассматривать не как искажение стандартной финансовой рациональности, но как ее радикализацию, «культурный синдром, эксплицирующий параноидальный потенциал мейнстримного финансового дискурса». Этому синдрому и посвящена книга.

Семиотическая машина ценности

Предлагаемый в книге анализ отличается от стандартной критики финансов, которая видит в них лишь искажение, ложную репрезентацию «реальной» экономики или «фундаментальной ценности». Эта идея может формулироваться как осуждение спекулятивных операций с позиций долгосрочного инвестора, критика «пузырей» на рынках активов с точки зрения анализа их «справедливой стоимости», разоблачение финансового рынка как механизма присвоения прибавочной стоимости, созданной трудом рабочих, или даже как политическая атака на финансовый капитал и безродных глобалистов с позиций укорененной, «национально-ориентированной» буржуазии. Так или иначе, критика финансов — справа или слева, академическая или политическая — слишком часто оперирует категориями финансового воображения, и прежде всего категорией ценности. Этот критический репертуар в полной мере принадлежит своему объекту — инвесторы и аналитики, деловые журналисты и энтузиасты криптовалют пользуются различением спекулятивной и фундаментальной ценности, стремясь не поддаться соблазнам первой и приумножить последнюю. Более того, проводя различение между реальной, настоящей, истинной ценностью и ее спекулятивным, фиктивным, виртуальным двойником, критики финансов только разгоняют эту семиотическую машину.

Отсюда ясно, что финансы — это также и разновидность морального дискурса. Идея «создания ценности» предполагает, что создаваемая ценность — нечто большее, чем кратковременная спекулятивная прибыль. Будучи категорией видения и деления (vision and division), «создание ценности» является также и моральным императивом, и в этом качестве мобилизует волю к инвестициям, которые делают возможной практическое осуществление добродетели. Конечно, делать деньги не обязательно означает делать добро, но делать добро, не делая при этом денег, все же крайне затруднительно. Противопоставление финансовой и моральной ценности не имеет особого смысла для большинства людей, которым так или иначе приходится искать и находить компромисс между ними в повседневной жизни. Еще менее она пригодна для критики финансовой идеологии, ядром которой является метафора «создания ценности», связывающая воедино отдачу от инвестиций и добрые дела. Но, если речь идет о добродетели, можно поставить вопрос и о ее противоположности. Как пишет Муниеса, «создание ценности» становится осмысленным лишь в связке со своей противоположностью — симметричным идеалом «разрушения ценности», которое необходимо предотвратить. Как и у открытого общества, у ценности есть враги — злокозненные пришельцы, вторгающиеся извне, или внутренние чужаки, ведущие тайную подрывную деятельность.

Так финансы превращаются в арену противостояния добрых и злых сил, которое описывается с помощью натуралистических метафор болезни и здоровья, а также стереотипных представлений о разносчиках экономических заболеваний, нередко с антисемитским уклоном. Этот метафорический язык не уникален для финансовой идеологии и восходит к истокам современной экономической мысли в западном христианстве. Христианское наследие финансовой идеологии проявляется также в характерном для нее понимании времени как линейной последовательности, приводящей к исполнению обетования — получению долгожданной «отдачи» от инвестиций. Чтобы достичь этого искупительного будущего, необходимо рачительное управление вложенным капиталом в настоящем. На этой концепции времени построен финансовый здравый смысл, ключевыми элементами которого являются временная ценность денег (time value of money) и взаимная обратимость дохода и капитала. Время превращается в медиум капитала, само становится капиталом, а «ценность» обретает смысл в свете отложенного будущего. Но, чтобы чаемое будущее наступило, необходимо обеспечить сохранность капитала во времени. Решению этой задачи служит юридическое кодирование, превращающее богатство в юридический объект (фонд или траст), что обеспечивает защиту прав инвестора на всем протяжении процесса создания ценности. Муниеса указывает на теологическую подоплеку тройственных отношений доверительного управления, связывающих агента, принципала и актив — юридические артефакты обеспечивают непрерывность создания ценности, как если бы это был божественный творческий импульс, который необходимо сохранить и удержать от рассеяния.

Финансовая конспирология

Над ценностью и ее созданием постоянно нависает угроза разрушения демоническими силами или самоподрыва в результате эксцесса веры, слишком рискованной ставки, избыточного оптимизма, за которым следует обманутые ожидания и обесценивание инвестиций. Перспектива всегда возможного, неумолимо приближающегося семиотического коллапса придает смысл идее создания ценности и одновременно делает финансовое воображение уязвимым для конспирологических фантазий, провоцируя «панику ценности» (value panic). Муниеса описывает ее по аналогии с явлением agency panic, параноидальным мотивом популярной культуры — навязчивой тревогой о тайных могущественных силах, контролирующих то, что только кажется автономно принимаемыми решениями. В параноидальных финансах ее место занимает тревога о силах, создающих «ценность» и контролирующих доступ к ней. Так идея ценности оказывается в центре конспирологического дискурса. Это происходит не по ошибке или недоразумению, но в результате радикализации мейнстримного финансового воображения. Будучи доведенной до предела, забота о создании ценности, ее сохранении и приумножении превращается в навязчивое подозрение в отношении реальных или вымышленных сил, этой ценности угрожающих. Источником угрозы выступают враги подлинной ценности — будут ли это глобалистские элиты, дипстейт, международная «номенклатура», леваки, мигранты, получатели социальных пособий, сионисты, еврейское лобби, иностранные агенты, гендерные исследователи, феминистки, Клаус Шваб, Джеффри Эпштейн, Грета Тунберг, Джордж Сорос, бюрократы из ООН, ВОЗ или Бильдербергский клуб. Всех перечисленных объединяет паразитизм и аморализм — они проворачивают свои тайные гешефты, спекулируя на истинной ценности, и одновременно коррумпируют сознание масс, переворачивая исконный ценностный порядок.

Муниеса подчеркивает, что финансовая конспирология возникает не от недостатка «критического мышления», а от его избытка — ее направляет имманентная критическая установка финансовой идеологии, требующая отличать истинную, фундаментальную, реальную ценность от ложной, спекулятивной, виртуальной. Отсюда возникают конспирологические фантазии о порабощении и освобождении через доступ к искупительным валютам (redemptory currencies), восстанавливающим истинную иерархию ценности. Элементы этой фантазии можно обнаружить в рассуждениях энтузиастов Bitcoin или американских консервативных инфлюэнсеров, рекламирующих инвестиции в золото, — и то, и другое преподносится как более надежный способ сохранения стоимости (ценности), чем фиатные валюты, ведь ценность золота не зависит от произвола международных чиновников или национальных государств. Доступ к золоту, цифровому или физическому, освобождает от зависимости от политических и финансовых институтов и открывает дорогу к экономической свободе и персональной автономии, а в пределе — к воплощенному идеалу финансового воображения, миру индивидуальных инвесторов, свободно заключающих контракты на эффективных рынках и организующих свою жизнь в соответствии с ними.

Подобные фантазии неизбежно сопутствуют любому дискурсу о свойствах валюты, будет ли это золото, доллар или крипто — представления об идеальных деньгах всегда идут в связке с социальными утопиями. В более радикальных вариантах эти фантазии сближаются с политическим фундаментализмом, а их диагноз текущего положения дел становится значительно более суровым — вместо неэффективности денежной или банковской системы речь идет об экономическом порабощении, освобождение от которого мыслится по модели «реставрационной революции» (restoration revolution). Неудивительно поэтому, что восстановление истинной иерархии ценности (value) в качестве своего условия или результата нередко предполагает установление истинной иерархии ценностей (values), а властители дум альтернативных правых порой неотличимы от банальных грифтеров. Космологиям ценности, как правило, соответствуют модели социальной структуры, из которых следуют определенные политические выводы — представления о происхождения ценности структурируют политический выбор, «на чью сторону стать и против кого бороться». Достаточно вспомнить антифеодальный пафос трудовой теории стоимости у Смита и Рикардо, считавшего земельную аристократию паразитическим сословием, а земельную ренту «симптомом, но не причиной богатства», или популистское презрение Генри Форда по отношению к финансовому капиталу и крупным корпорациям, которым он противопоставлял механиков, инженеров и фермеров — истинных создателей общественного богатства. В случае параноидальных финансов ранжирование активов с точки зрения их «фундаментальной ценности» органически встраивается в консервативную утопию, где аналогичному ранжированию подлежат также и люди.

Политическая экономия грифтера

Социальные истоки этой идеологии, основанной на специфически американском сочетании милленаризма, конспирологии и либертарианства, восходят к движениям «суверенных граждан», возникших в США в 1960-е и 1970-е годы и переживших новый подъем после финансового кризиса 2008 года. Суверенные граждане представлены широким спектром правых и ультраправых движений, от сект до финансовых пирамид и антигосударственных вооруженных милиций. Их объединяет отвращение к государственной власти и отрицание любой формы налогообложения, критика банковской индустрии (часто с антисемитскими мотивами), сакрализация частной собственности, а также фиксация на североамериканской конституционной традиции. Все это сочетается с элементами христианской религиозности. Принадлежность к такого рода движениям проявляется в характерных формулах отрицания государственной власти и правопорядка — государство находится под контролем мировой элиты и потому больше не может считаться носителем легитимной власти. В книге подробно анализируется менее известный аспект идеологии и практики суверенных граждан — попыткам «взломать» систему, получив доступ к альтернативным формам богатства, в которых соединяются инвестиционный консалтинг, схемы по уходу от налогов и эзотерические фантазии о личной свободе и глобальном заговоре.

Одним из характерных примеров такого смешения является NESARA. Загадочная аббревиатура расшифровывается как Национальный закон об экономической безопасности и восстановлении (National Economic Security and Recovery Act) и отсылает к пакету фискальных и монетарных реформ, сформулированных в 1990-е годы американским инженером Харви Барнардом. Целью этого законопроекта было достижение «всеобщего процветания»; чтобы этого добиться, Барнард предлагал вернуться к биметаллизму, упразднить Федеральную резервную систему, отменить подоходный налог и сложный процент на обеспеченные кредиты. Хотя эти предложения никогда не были представлены на рассмотрение Конгресса, в 2000-е годы они приобрели культовый статус, оказавшись в центре популярной теории заговора, последователи которой активны по всему миру. Сторонники GESARA верят, что за событиями мировой политики и экономики стоит тайная война между Альянсом сил, продвигающим реформы, и Кабала коррумпированных защитников старого финансового порядка. Проект экономической реформы приобрел духовный или даже профетический элемент, связанный с обещанием восстановить космическое равновесие — подлинную, справедливую, неискаженную иерархию ценности людей и вещей, а буква N в аббревиатуре сменилась на G, отражая глобальный масштаб чаемой трансформации.

Движения суверенных граждан часто полагаются на вернакулярные концепции права и доморощенную псевдоюридическую терминологию, которая подражает профессиональному языку юристов в попытке присвоить его перформативную силу — попытке, неизбежный провал которой подпитывает подозрения в отношении «глубинного государства». Вернакулярное юридическое знание используется, чтобы оспорить необходимость соблюдения законов государства путем выведения себя за пределы его юрисдикции. Важную роль здесь играют этимологические фантазии: выступая в суде, суверенные граждане отказываются подтвердить, что понимают обращенные к ним реплики, используя глагол understand, ведь его буквальный смысл — это «стоять под» (stand under), то есть признавать полномочия суда. Аналогично, использование прописных букв в официальных документах (капитализация) эквивалентна «декапитации», в соответствии с понятием capitis deminutio в римском праве, означающем утрату дееспособности и лишение свободы. Псевдоюридический аргумент заключается в том, что имя ДЖОН СМИТ, написанное заглавными буквами, как в судебных документах или свидетельстве о рождении, связано отношениями референции не с физическим лицом по имени Джон Смит, а с юридической фикцией, несуществующим объектом. Следовательно, реальный Джон Смит из плоти и крови не связан никакими обязательствами, вытекающими из судебных решений, принятыми в отношении его фиктивного тезки, или обязанностями гражданина — например, платить налоги. В случае российского движения «живых людей-суверенов» эта логика приводит к парадоксальному сближению с ностальгическими или фундаменталистскими движениями, стремящимися реставрировать СССР в версии 2.0 или отрицающими его распад. Формальный повод для этого сближения вполне соответствует общему градусу комизма и абсурда — в советских документах используются строчные буквы.

Однако речь идет не просто о юридической тактике, которая в иных обстоятельствах даже подкупала бы своим простодушием. Многие суверенные граждане верят, что свидетельства о рождении государственного образца на самом деле являются своего рода ценными бумагами, репрезентирующими некую фундаментальную, прирожденную ценность индивида. На этом строится теория заговора, содержание которой не оставит равнодушным человека, знакомого с постсоветской конспирологией или творчеством Николая Гоголя. Согласно этой теории, национальные государства на самом деле являются частными корпорациями и используют своих граждан как «залог», чтобы получить доступ к деньгам в глобальной финансовой системе. Регистрируя рождение ребенка в государственном учреждении, родители позволяют анонимным бюрократам превратить имя новорожденного в юридическую фикцию «персоны», записав его прописными буквами. Тайный смысл этой процедуры заключается в отказе индивида от притязаний на собственную ценность (value), данную от рождения, которую теперь сможет монетизировать государство. Вернуть эту ценность себе — например, в денежном эквиваленте — можно путем сложных юридических манипуляций, необходимых для аннулирования залога и декларации индивидуального суверенитета. В практической плоскости подобные попытки выглядят как бумажный терроризм, сектантство или мошеннические схемы — либо как все это вместе взятое.

Юридический фетишизм

Другая характерная черта движений суверенных граждан — фиксация на контрактах, которыми их представители считают любые человеческие отношения, включая свои собственные отношения с государством, которые поэтому можно добровольно прекратить. Действуя, как будто они живут в мире воплощенной либертарианской утопии, суверенные граждане обречены на постоянное разочарование от столкновения с реальностью. Однако сама идея универсализации контрактных отношений вовсе не является чем-то неслыханным или безумным — она присутствует в мейнстримном финансовом воображении, от учебников по экономике, описывающих любые организации как «пучок контрактов», до вполне респектабельных оппозиционных лозунгов вроде «государство — это наемный менеджер», от которых, впрочем, совсем недалеко до безумных теорий о том, что, например, РФ — это частная корпорация и британская криптоколония.

Картина мира суверенных граждан сформирована крайне эклектичной идейной средой, где эзотерика и альтернативная медицина пересекаются с финансовым селф-хелпом и правым популизмом. Это мировоззрение базируется на парадоксальном сочетании убежденности в искусственном, сконструированном характере правовых институтов и формального уважения к букве закона, основанного на вере в возможность присвоить его власть, разгадав скрытый смысл юридических терминов. Адепты параноидальных финансов одержимы перформативной силой юридической казуистики, а их стремление получить доступ к тайному знанию о функционировании коммерческого права и банковской системы — и через это знание к чудесным техникам списания долгов и бесконечному богатству — эксплуатируют всевозможные грифтеры, промоутеры и мошенники. Если учесть, что финансовые «товары» суть не что иное, как юридические артефакты, в этой одержимости можно увидеть новую форму товарного фетишизма, адаптированную к эпохе финансового капитала. Параноидальные финансы являются искаженным, но по сути правильным отражением произвольности финансового права.

Тем не менее финансовое воображение, параноидальное или мейнстримное, не может занять последовательно конструктивистскую позицию в отношении ценности, рассматривая ее как набор изобретенных людьми конвенций. Здесь адепты параноидальных финансов совпадают с представителями мейнстрима: и те и другие считают, что по ту сторону человеческих законов лежит естественный закон создания и циркуляции ценности.

«Нельзя создать стоимость из ничего, утверждает финансист. Но это же скажет и адепт параноидальных финансов. „Посевной капитал“ (если выражаться на языке индустрии венчурного капитала), который необходим для создания стоимости, — это, конечно, реальные деньги. Но они также представляют собой внутреннюю ценность венчурного капиталиста, провидческое вдохновение „бизнес-ангела“ (еще одна отраслевая метафора) — внутренний инстинкт, который следует культивировать, ценить и вознаграждать соответствующим образом. В каком-то смысле параноидальные финансы представляют собой радикальную демократизацию венчурного воображения: каждый человек в нем предстает одновременно как ангел-инвестор, и как актив, под залог которого осуществляется инвестиция».

Между параноидальным и мейнстримным финансовым воображением нет разрыва, первое является радикализацией второго — бредовой реконструкцией проблем и парадоксов, «зашитых» в самом понятии ценности. Собственно, так называемый мейнстрим, охватывающий всю совокупность легитимных и респектабельных высказываний о финансах и инвестициях, от курсов финансовой грамотности до академических аудиторий, от криптоферм до экономических форумов, точно также заворожен метафизикой ценности, то и дело сбиваясь на проповедь против ее темных двойников. Поэтому он не просто неспособен противостоять параноидальным фантазиям, но и является питательной средой для их развития и распространения. Неснятые противоречия, заложенные в саму идею создания ценности, создают феномен параноидальных финансов, показывая невозможность окончательной рационализации капитализма, которой опасался Макс Вебер. Финансовая конспирология — это несводимый остаток иррациональности, явление того же рода, что и теологические ухищрения товарной формы (Маркс), демонический драйв предпринимателей (Шумпетер) или «дух жизнерадостности» инвесторов (Кейнс).

Фантазия суверенитета

Анализируя конспирологические фантазии о всеобщей переоценке ценности и ценностей, Муниеса приходит к выводу, что за ними стоит обещание радикальной свободы — свободы суверенного индивида-инвестора, максимизирующего собственную ценность без ограничений со стороны государственного регулирования, монополий или финансовых институтов. Речь идет об освобождении от существующего социально-экономического порядка: от бремени обязательного труда, необходимости платить налоги и мириться с иерархическими отношениями на рабочем месте. Освобождение, которого можно добиться, превратив себя в рантье — например, освоив криптотрейдинг или найдя наконец заветный способ заработать в интернете. Эти и другие финансовые «техники себя» позволяют достичь состояния радикальной личной свободы и суверенитета через формирование оптики инвестора, который смотрит на мир как на совокупность потенциальных или реальных активов. Но не этому ли обучают курсы финансовой грамотности, не говоря уже о специализированном финансовом или бизнес-образовании? Легитимные источники финансовой экспертизы не обещают тотального освобождения — именно это и позволяет им претендовать на респектабельность, которой лишены грифтеры и информационные мошенники с YouTube, — но различие здесь, скорее, в масштабе, а не в содержании амбиций.

Достигнув личного и финансового суверенитета, его необходимо защитить от посягательств со стороны современного секулярного демократического государства, в идеале — путем выхода из под его юрисдикции. Фантазия о суверенитете тоже способна принять параноидальную форму, создавая такие причудливые образования, как движения рейхсбюргеров или «Граждан СССР» (признано российскими властями экстремистской организацией), отказывающиеся признавать легитимность, соответственно, ФРГ и РФ, считая их частными корпорациями — в отличие от Германской империи и Советского Союза, поскольку ни та ни другой не были официально упразднены. И снова, так ли бредово звучат эти идеи, если поставить их в один ряд с родственными по духу сецессионистскими проектами создания свободных экономических зон, где будет процветать нерегулируемый капитализм, не сдерживаемый демократическими институтами или практикой получения «золотых паспортов», делающей мечту о добровольной смене юрисдикции реальной, но только для сверхбогатых? С этой точки зрения Питер Тиль, предлагающий Калифорнии отделиться от США, секта свидетелей СССР или, скажем, движение НОД оказываются куда ближе друг к другу, чем они сами готовы признать.

Можно привести массу других примеров, иллюстрирующих аргумент книги: параноидальные финансы — это радикализация мейнстримного финансового воображения, зацикленного на создании ценности. Эту связь можно наблюдать в эсхатологической завороженности «будущим», одновременно революционным и апокалиптическим, которую транслируют лидеры Кремниевой долины. Создание ценности превращается в орудие провидения, позволяющее осуществить мессианский прорыв из обреченного настоящего в трансгуманистическое, мультипланетарное будущее, свободное от ограничений человеческого существования. Как пишет Муниеса, если всерьез прислушаться к рассуждениям CEO и венчурных капиталистов, толкующих о закате цивилизации, смысле жизни и будущем человечества, окажется, что они мало чем отличаются от дискуссий суверенных граждан или твиттерских пикейных жилетов.

По ту сторону создания ценности

Параноидальные финансы представляют собой имманентную критику самой финансовой рациональности, ее радикальной, буквальной интерпретацией. Муниеса следует за Мойше Постоном, утверждая, что необходимо перейти от критики с точки зрения ценности, зависимой от категорий своего объекта, к критике самой ценности — как нормативного идеала, политического фетиша, раздваивающейся метафоры, бесконечно воспроизводящей различение между фундаментальной и спекулятивной ценностью. Настоящим врагом являются не враги ценности, а она сама.

Изучение маргинальных, бредовых, экзотических финансовых идеологий позволяет не только увидеть неожиданные параллели между американскими и постсоветскими ультраправыми конспирологами, но и указывают на противоречия политико-экономического мейнстрима, наиболее ярко проявляющиеся в вопросе о государстве. Смесь подозрения и пиетета, который суверенные граждане испытывают по отношению к юриспруденции, отражает амбивалентное отношение к государству в финансовом мейнстриме. Государство гарантирует права собственности, делая возможным создание ценности, но одновременно и препятствует этому процессу, пытаясь его регулировать; создаваемые им правила скрупулезно соблюдаются усилиями легионов юристов, работающих в финансовой индустрии, одновременно пытающихся найти способ их обойти.

Эти же правила образуют контекст, в котором укоренены бюрократические организации, чьи иерархические отношения и составляют «финансовый рынок», на деле не слишком похожий на свободное сообщество инвесторов, совместно определяющих фундаментальную ценность всего и вся. Государство — это предельно искусственное образование, набор «бюрократических, правовых и политических компромиссов», но именно они делают возможным существование чего-то хотя бы отдаленно похожего на суверенитет, а также предоставляют индивидам «право иметь права». Именно это право пытаются присвоить себе лидеры финансового мейнстрима, рассуждающие об ограничениях представительной демократии и необходимости создания частных юрисдикций — и у них явно больше шансов на успех, чем у суверенных граждан. В конце концов, полной реализацией фантазии о суверенитете является абсолютная монархия.