Сергей Мохов. История смерти. Как мы боремся и принимаем. М.: Индивидуум, 2020. Содержание
Антрополог Сергей Мохов, пожалуй, главный в России (во всяком случае, самый медийный) популяризатор death studies. Несколько лет назад, когда словосочетание «русская смерть» еще было в моде, он обратился к этой самой русской (и не только) смерти на академическом уровне. Сначала, кажется, был блог «Небо как кофе», затем появился журнал «Археология русской смерти» (пожалуй, он так и остается единственным в стране внятным более или менее периодическим изданием, где говорят о смерти и серьезно, и доступно), затем, наконец, вышла книга «Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия», уже выдержавшая несколько переизданий.
Нынешняя «История смерти» и немного похожа не нее, и сильно не похожа. Да, тут повторяются некоторые факты из первой книги Мохова, но оптика применяется совсем другая. «Рождение...» было книгой удачной, но довольно, гм, безопасной для автора, скорее грамотным и обреченным на успех историческим трактатом от человека в теме, чем рискованным диалогом с читателем. «История смерти» же и задается весьма острыми вопросами (вольно или невольно ставя читателя перед моральными дилеммами), и проливает свет на некоторые метаморфозы, которые произошли за все эти годы в исследовательской парадигме самого Сергея Мохова (те, кто подписан на его фейсбук, могли в реальном времени отслеживать, как углублялись и конкретизировались направления его исследований — последние пару лет он, насколько можно судить, увлеченно исследует паллиативную помощь, что тоже нашло отражение в «Истории смерти»).
«Спустя несколько дней мы отправились на поминки на деревенское кладбище. К тому времени отец был уже в земле. Вокруг свежей могилы стояла толпа незнакомых мне людей. Мужчины в красивых пиджаках важно пожимали друг другу руки, женщины семейства плакали и тихо причитали. В воздухе едко пахло летним кладбищем: затхлой водой и старыми цветами. Меня подвели к могиле. Я очень боялся повторения своего эмоционального конфуза и показательно заревел. Я давил из себя слезы, истерично орал, брыкался и дергал мать за платье. Незнакомые люди тут же окружили меня и принялись успокаивать и жалеть».
Книга эта куда более личная, чем суховатая «Рождение и смерть...» и, очевидно, рассчитана на куда куда более эмоциональный отклик читателя: мы ведь постоянно сталкиваемся с обрисованными проблемами. У каждого в соцсетях есть друзья, которые на смерть какого-нибудь более или менее медийного персонажа реагируют панибратским «Вася, как ты мог!». Это бесит — почему? На новостных сайтах под любой новостью о катастрофах и трагедиях разворачиваются болезненные дискуссии — правильно ли скорбит тот или иной ее участник. Из-за чего они возникают? В конце концов, каждый из нас сталкивается с болезнями и смертями близких людей — и многообразными реакциями общества на это. Как все эти реакции — и наши в том числе — сложились? Какое восприятие смерти и умирания мы считаем правильным? Насколько оно сформировано культурой, а насколько является «естественным»? Насколько естественно горевать по умершим — а если мы этого не делаем, стоит ли испытывать вину? Да блин, мы же все сами умрем, с этим-то как быть, может быть, ученые подскажут?
«Пользователи социальных сетей с остервенением обсуждают „правильность” публичных реакций на крушение самолета над Черным морем, в котором погибли знаменитая правозащитница доктор Лиза и 65 участников Академического ансамбля песни и пляски Российской армии имени А. В. Александрова. Или на смерть певицы Жанны Фриске. Или на пожар в кемеровском торговом центре „Зимняя вишня”. Появились даже специальные термины, связанные с феноменом горевания, например, grief shaming (позорить кого-то за неправильное выражение чувств)».
Если попытаться кратко сформулировать общую тему книги, то получится примерно так: «это текст о том, как в, условно говоря, западной цивилизации возникали и изменялись представления о смерти, умирании и погребении». Мохов не ограничивается собственно узким вопросом о том, чем для людей является смерть, хотя и эволюция биологических и социологических представлений непосредственно о моменте умирания тут тоже представлена, и здесь до сих пор все не так однозначно, как кажется. Скорее книга задает некое облако связанных тэгов, куда включены и эвтаназия, и музыка о смерти, и погребальная культура эпохи неолиберализма, и судьба уже существующих захоронений с «нашими славными трупами», и современный мортальный акционизм (пользуясь случаем, передаем привет «Партии мертвых»), и цифровое бессмертие, и бессмертие «аналоговое», и вопросы принятия или непринятия собственной конечности, и история хосписов, и медикализация смерти, и культурология горевания, и суицид — и так далее.
Эта объемность и раздробленность темы, безусловно, усложняет задачу автора — сложно свести все к цельному повествованию (в отличие, опять же, от «Рождения и смерти...», все-таки бьющей в одну точку). Получается скорее ряд очерков, одни из которых имеют большую ценность, другие — меньшую.
К примеру, глава о том, как смерть проявляет себя в поп-культуре выглядит произвольным набором сюжетов без какой-то внешней рамки: блэк-метал, зомби и серийные убийцы. Более того, конкретно в этом разделе авторскую оптику понять довольно сложно. Вроде бы Мохов описывает культуру пресловутого позднего капитализма, которая апроприирует буквально все, но тот же блэк-метал в «Истории смерти» оказывается в привилегированном неапроприированном статусе «настоящей протестной музыки»: будто бы эта главка написана изнутри субкультуры — со всеми вытекающими.
В некоторых других главах Мохов тоже иногда будто бы немного идет на поводу у уже сформировавшихся поп-культурых представлений и тропов, словно желая сделать текст более понятным для целевой аудитории, дать ей очевидные маркеры, общие места и ключевые слова. К примеру, в околоакадемическую культуру смерти и бессмертия в России уже определенным образом включены Федоров, Платонов, космисты 20 века и их хилиастические сектантские коллеги: есть очевидная тенденция для пущего эффекта переоценивать их религиозно-мистический вклад в жизнь СССР. Схожим образом дело решено в «Истории смерти», а вопрос реальных взаимоотношений советской космонавтики, Федорова и Циолковского остается за бортом.
«Может показаться, что идеи биокосмизма и бессмертия были распространены лишь в узких кругах и не влияли на остальную советскую культуру. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что одержимость советских идеологов идеей бессмертия вышла далеко за границы художественных практик. Известно, что идеологическими последователями Николая Федорова были основатели отечественной космонавтики — Константин Циолковский и Владимир Вернадский».
При этом большая часть текстов все-таки не оставляют такого впечатления и объединена в единое целое неким гуманистически-мортальным авторским подходом. Сложно, конечно, говорить о том, что научпоп-книга о смерти должна заставить нас пересмотреть наше собственное эмоциональное отношение к ней, или о том, что такого рода литература должна нести терапевтическую функцию. Но в любом случае Мохов разумно и последовательно проговаривает возможные варианты ответов на вопросы, которые мы, возможно, даже и не решились еще себе задать. Его, конечно, и можно назвать «энтузиастом смерти», но этот энтузиазм в данном случае совсем не отталкивает.
«Фактически оказывается, что формула „каждый может выбрать — жить или умереть” относится только к тем, кто в силу личностных качеств, социального и экономического положения способен принимать подобные решения и нести за них ответственность. Иными словами, решение умереть достойно может принять только человек с определенными ценностями, образованием, статусом и взглядами на мир. Анализ данных по ассистированному самоубийству в США за последние 20 лет показал, что почти 85% выбравших эвтаназию — белые американские представители среднего класса, причем большинство из них — мужчины».