Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
1. Несколько предварительных замечаний и википедия
Как филолог я исповедую один методологический принцип: если у нас есть некоторое обобщение, для меня важно, считает ли тот или иной автор его относящимся к себе или нет, а вовсе не то, что склонен подразумевать под этим я или кто-то другой. Если кто-то называет себя романтиком, он и есть романтик (и наоборот), и мое исследовательское дело — посмотреть, как прихотливо преломляется это понятие в его голове, описать романтизм как совокупность таких представлений, возможно (если возможно), выделить ядро и периферию, установить хронологические рамки и т. д.; сложные проблемы взаимоотношения субъекта и объекта, настоящего, прошлого и будущего, оригинальности и подражательности могут, конечно, быть занимательными и остроумными, но они к делу не относятся. Я никогда не скажу: «Он называет себя романтиком, но на самом деле он...» Точно так же элегический жанр — совокупность того, что авторы элегий считали элегиями; но, разумеется, эти представления развивались не в пустоте, и сама по себе история жанра, кажется, не лишена любопытства.
Посмотрим, что говорит по этому поводу наше все — википедия. Английская, немецкая и французская связывают жанр (в его «новом» виде) с печальным настроением, оплакиванием мертвеца. Испанская говорит о любой утрате. Итальянская вообще, кажется, едва замечает этот жанр за пределами латинского языка. Все эти версии, кроме английской, в качестве иллюстрации содержат великолепную одноименную картину Уильяма Бугро (1899), которая, кажется, представляет собой вариацию на тему элегии Овидия на смерть Тибулла: Элегия и Амур возле могильного памятника оплакивают погребенного. В нашей википедии все менее конкретно и более расплывчато: «Элегия — лирический жанр, содержащий в стихотворной форме эмоциональный результат философского раздумья над сложными проблемами жизни» (это напоминает отрывок из одного произведения, входящего в школьную программу: «„От роду 23 года, роста середнего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось“. — И только, — сказал Кирила Петрович. — Только, — отвечал исправник, складывая бумагу. — Поздравляю, господин исправник. Ай да бумага! по этим приметам не мудрено будет вам отыскать Дубровского»). Впрочем, расплывчатость определения соответствует расплывчатости употребления. Обратимся к истории.
Адольф Уильям Бугро. Элегия. 1899
2. Греческие корни
Изначально элегия — определение чисто формальное. С метрической точки зрения она ограничена элегическим дистихом, с точки зрения размера... Пожалуй, у нее только одно ограничение — короткие стихотворения, написанные тем же дистихом, относятся к эпиграмматическому жанру (и здесь есть переходные формы: десять стихов — это большая эпиграмма или маленькая элегия?). Ф. Шиллер в изящном элегическом дистихе описывает механику элегического дистиха:
Ввысь гекзаметр вздымает струю своего водомета,
Чтоб мелодично затем наземь в пентаметре пасть.
Как отмечает М. фон Альбрехт, цитирующий это место, «элегический размер благоприятствует развитию мысли в параллелизме или антитезе».
Никакой предпочтительной тематики изначально нет: Каллин и Тиртей пишут воинственные стихи, Солон — гражданственные, Мимнерм — любовные (и обсуждает, сколько времени человеку нужно жить и стоит ли жить без любовных наслаждений). Самый объемный корпус, дошедший до нас, — феогнидов; там, в частности, обсуждаются проблемы людоводства (для произведения на свет хорошего человека хорошие родители нужны так же, как и для рождения породистого коня).
От элегии александрийской эпохи до нас не дошло почти ничего. По четвертой книге Проперция мы отчасти можем судить о ней. Это элегия эротическая (не всегда), повествовательная и учено-мифологическая (почти всегда). Эпиграммы имеют много точек соприкосновения с элегиями — вплоть до общих мест (напр., ночная серенада у запертых дверей возлюбленной).
3. Римское продолжение
Рим эпохи Августа знал четырех великих элегиков — Галла, Тибулла, Проперция и Овидия. Первый до нас не дошел, из оставшихся трех Овидий был не только элегиком. Здесь нас ожидает некоторая тематическая консолидация. Элегия, не отказываясь от формального признака, обретает содержательный стержень.
Римская элегия (за исключением нескольких пьес из IV книги Проперция и «Скорбных элегий» Овидия) — по преимуществу элегия любовная. Она обладает своим набором общих мест: она миролюбива (в отличие от эпоса), поэт (каково бы ни было его материальное положение в действительной жизни) обязан изображать себя бедняком, любить скромную сельскую жизнь; вводится servitium amoris — любовное рабство для мужчины. Размер произведения может варьироваться (элегии Проперция, кроме опять-таки сориентированной на александрийскую поэзию IV книги, и элегии Овидия короче, чем стихотворения Тибулла), у Проперция и Овидия больше мифологической учености, чем у Тибулла, и т. д. Овидий проделывает с любовной элегией примерно то же самое, что Гейне — с немецким романтизмом: иронично обыгрывая общие места жанра, он делает невозможным его дальнейшее развитие, «убивает» его.
Но у Овидия много элегических дистихов, и, кроме «Любовных элегий», есть в том числе дидактические и эпические поэмы. И главное его дополнение, не расширяющее содержательные границы жанра, поскольку это было невозможно, но способное придать ему иной акцент, — «Скорбные элегии». Впрочем, как представляется, это была нереализованная возможность, и «скорбь» позднейшей элегии не восходит к этому позднему сборнику Овидия, а является продолжением любовной тоски.
Филипп Парро. Элегия. 1868. Музей изящных искусств в Бордо (предоставлено автором)
4. Промежуточный этап. Ренессанс
Возьмем один ренессансный пример. Якопо Саннадзаро пишет элегии так, что по языку их не отличишь от подлинных эпохи Августа. Возможно, это сделали бы программы типа «Дельты»; автор этих строк на такое сам по себе не способен. Но и тематически ренессансная элегия не слишком отличается от античной. У Проперция нет возможности и/или желания покупать для возлюбленной дорогую одежду или косметику; он ратует за естественную красоту и пишет:
Жизнь моя, что пользы, когда ты выступаешь с пышным убором волос,
когда твое тело нежно овевает Косская ткань,
когда ты умащаешь локоны мирром с берегов Оронта
и превращаешь себя в выставку заморских даров,
когда портишь природную прелесть покупными украшениями
и не даешь себе сиять собственным блеском, какая ты есть?
Поверь, тебе не нужно никаких ухищрений:
обнаженный Амур не любит искусственности в красоте.
Смотри, какие цветы стелет под ноги прекрасная земля,
плющ разрастается лучше сам по себе,
краше поднимется земляничное дерево в уединенных пещерах,
а быстрая вода умеет течь по непроложенным путям.
Никто не приносит пеструю гальку — красу берегов,
и пернатые нежно поют, не обучившись этому искусству.
Феба, дочь Левкиппа, не украшениями зажгла любовь Кастора,
не украшениями ее сестра Гилаира победила Поллукса;
не иначе поступала и дочь Эвена, за которую некогда
спорили Идас и Феб на отцовских берегах,
и не поддельным блеском увлекла Фригийского мужа
Гипподамия, увезенная на чужеземной колеснице, —
их лица с румянцем, как на Апеллесовых картинах,
не были обязаны своей прелестью драгоценным каменьям.
У Саннадзаро нет возможности и/или желания покупать для друга дорогие самоцветы, и их вполне заменяет гранатовый плод («пунийское яблоко», от имени которого и написано стихотворение):
Смотри — какой тонкой кожурой мы скрываем самоцветы.
Все, что дают берега Красного моря, даем тебе и мы.
Хочешь ли пурпурных гиацинтов с розовым блеском,
или ты предпочитаешь аметист, ненавистный Вакху,
или те камни, которые подражают горящим угольям,
или хризолит с рассеянным светом.
Грубая толпа превозносит бессмысленные богатства
и не помнит, каких бедствий они стали причиной.
Богатства вызвали жестокие войны и приносили гибель людям:
до того земля процветала в вечном мире…
Отметим, что латиноязычным элегическим поэтом был и Джон Мильтон.
5. Франция, конец XVIII — начало XIX в.
Одной из проблем французской литературы Нового времени было совпадение местных соответствий античным размерам: и эпический гекзаметр, и элегический дистих, и употребляемый для разговорной части пьес ямбический триметр «сошлись» в александрийском стихе. Кстати, это же повторила и ориентированная на Францию Россия (для XVIII в. были значимы любовные элегии Сумарокова).
Сравним двух элегических поэтов — Андре Шенье и Эвариста Парни. Когда Шенье призывает маны Каллимаха и Филета — крупнейших александрийских поэтов в области жанра — допустить его в свою священную рощу, он переводит Проперция, лишь немного переформулировав предмет своего честолюбия: Проперций притязает на греческое наследие от имени Рима, а Шенье — от имени Франции. В поэтическом наследии Андре Шенье элегии занимают видное место (это не типично для XVIII в.). Их три книги (не считая девяти пьес из сборника «Античных стихотворений»), и две из них — 29 и 24 пьесы — написаны александрийским стихом (некоторые не дописаны), а третья, посвященная Фанни, сбрасывает с себя это метрическое иго (она короче — там восемь пьес). Тематика заявлена следующая: для первой книги — размышления и путешествия, вторая (как и третья) отведена любовной тематике. В общем и целом перед нами — с некоторыми оговорками — воскрешение (или скорее продолжение) античной традиции в ее римском варианте. Приведем элегический фрагмент:
Чарующий призыв и обольщенье страсти
Над юностью моей иметь не будет власти,
Ни над моим стихом: я вовсе не из тех,
Кто сделал из него пособие утех,
Кто вывел сладкий бред для зрителей на сцену
И толпам показал нагой свою Камену:
Нет; юный римлянин, в сенате, на войне
И словом, и мечом служил бы я стране,
А если б Цезарь смог разбить на поле бранном
Войска республики и стал ее тираном, —
Последний в Утике, без страха и стыда,
Быть может, побежден, но сломлен — никогда,
Свободы верный сын, я у ее могилы
Кинжалом доблестным себе разрезал жилы,
И мудрые жрецы, наверно, до сих пор
Вели бы обо мне благочестивый спор,
Стараясь доказать в пространном разсужденье,
Что доблести мои — по сути, преступленье,
Что подло гибнуть так и волею Творца
Мне уготованы мученья без конца.
Как видим, здесь античная тематика и условно «элегическая» форма содержат вполне современные мысли. Но сам автор относит этот отрывок к элегическому жанру.
Приведем одну краткую элегию Эвариста Парни (из сборника «Эротические стихотворения»).
Кто любит — счастьем опьянен;
Вкусив пленительную сладость,
Он очарован, обольщен;
Но кто любил — тем жизнь не в радость.
Увы! любовь была ценой
Для горькой истины одной:
Что клятвы в ней даются ложно,
Обманет страсть — придет пора,
Что и невинность — лишь игра,
А счастье лишь в мечтах возможно.
Как видим, здесь противоположный подход: с содержательной точки зрения это элегия, поскольку речь идет о несчастной любви, а с формальной — нет.
Между тем, пока французы предаются своим интеллектуальным и эротическим удовольствиям, северные болота и туманы восстают против яркого средиземноморского солнца. Именно тогда на англо-германской почве возникает концепция элегии, которая отражена в википедии. Впрочем, Гете пишет «Римские элегии» античным метром (условно античным, конечно). Опция возвращения к истокам сохраняется всегда.
6. Россия, XIX век
Читателю, вероятно, будет любопытно взять сборник кого-нибудь из великих — Пушкина, Баратынского, Батюшкова — и посмотреть, по каким критериям они относили (или не относили, или то относили, то не относили) к элегиям свои стихотворения. Ограничимся двумя примерами.
Поэт В. И. Красов пишет элегию следующего содержания:
Когда душа скорбит, а сердце без желаний
И грустно юноша глядит на шумный свет, —
Вся жизнь, весь рай его в стране воспоминаний,
И для него грядущего уж нет.
При громкой радости торжественного пира
Лишь он один без песен, без кумира
И, гордый, пред толпой страдания таит;
С презреньем смотрит он на радость, на волненья,
Но в память прошлых дней любви и упоенья
Слеза тяжелая неслышимо бежит!
С метрической точки зрения это стихотворение не соответствует критериям жанра, с содержательной — соответствует вполне; это печальные воспоминания о протекшей любви. Красов протягивает руку Парни.
Возьмем элегию его младшего современника Н. А. Некрасова. Ее все помнят, это школьная программа. Она длинная, ограничимся отрывком.
Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть ее должна,
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы ее могли состарить годы!
Процвел бы божий мир!.. Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет Муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время как она ликует и поет,
К народу возбуждать вниманье сильных мира —
Чему достойнее служить могла бы лира?..
Здесь соблюдена элегическая форма, а содержание... Оно совершенно не подходит для элегии в новом вкусе (в этом отношении жанровое самоопределение поэта не лишено иронии), но Солон мог бы если не написать такое, то что-нибудь в этом роде почувствовать... И даже античная атрибутика в ассортименте банальных рифм (Муза — союза, мира — лира). Некрасову дальше до Шенье, чем Красову до Парни, но основания их притязаний на «элегичность» родственны.
7. Попытка определения
Попытаемся, наконец, определить элегический жанр. Элегия обладает двумя признаками: 1) особой формой (это элегический дистих или какая-либо его производная на национальной почве); 2) содержательным ядром (любовная поэзия с оттенком печали в менее радикальном романском варианте и траурно-печальная поэзия в германском), причем элегия может выбирать только один из этих признаков. Если выбран формальный признак, желательно, чтобы содержание сохраняло какие-то точки пересечения с ядром. Ну и разумеется, элегией не является то, что содержит явные и яркие признаки другого жанра (напр., стихотворного послания). Это слабый, двойственный и внутренне противоречивый жанр. Потому границы между ним и его соседями остаются зыбкими.