Чтение карты на ощупь

Рецензия на том переписки Ольги Книппер и Марии Чеховой

О. Л. Книппер, М. П. Чехова. Переписка 1899–1927. Том 1. М.: Новое литературное обозрение, 2016. Подготовка текста, составление, комментарии З. П. Удальцова; предисловие И. Н. Соловьевой

Переписка сестры Чехова с его невестой началась сразу после знакомства писателя и актрисы на репетиции — в начале весны 1899-го, чтобы продлиться до 1957 года, охватив практически все важнейшие периоды жизни России в ХХ веке.

Семейное счастье Ольги Леонардовны с Антоном Павловичем было недолгим: обвенчались они 25 мая 1901 года (и почти сразу же уехали в свадебное путешествие пить кумыс — из деревни Аксеново Уфимской губернии пишутся самые счастливые и безмятежные письма), а уже летом 1904-го великого писателя не стало.

Постарайтесь примерить эту ситуацию на себя. Считай, всего-то чуть больше трех лет полноценной семейной жизни и затем бесконечно долгое послевкусие, жизнь будто бы вообще после всего, когда самое важное уже произошло и остались только детали.

То, что сиюминутно кажется роковым и безвозвратным, рассеивается без следа, тогда как случайные черты не стираются, но становятся базой биографии — покупая в Ялте земельный надел для лечения братовых легких, его родные выбирали судьбу на десятилетия вперед.

Человек предполагает, а Бог располагает. Будучи рядом с Чеховым, Книппер серьезно заболевает, и, судя по описаниям в письмах новой родственнице Марии, почти постоянно живущей в Крыму, носятся с ней как со смертельной больной. В том числе, конечно же, и муж, жить которому осталось всего ничего.

«От болей и нервного состояния поднялась рвота адская, и боли, и рвота чередовались без передышки всю ночь от 9½ веч. до 7 ч. утра. Говорят, что при родах так не орут, как я орала. Боли не стихали, несмотря на морфий и микстуру. След. ночь я провела спокойно, а вчерашнюю опять всё время рвало, хотя нечем было рвать, и это было мучительно. Сегодня спала опять хорошо. Лежу я в большой комнате, Ант. спит в спальной…» (06.06.1902, из Москвы в Ялту)

Если не знать канвы, то начинает казаться — тут именно Книппер не жилец. В октябре 1924-го она пишет Марии Павловне: «Я живу тихо и вообще как-то не знаю, как взяться за жизнь — за последнюю главу…» Однако скрипучее дерево может скрипеть и спустя 30 лет.

Переписка двух женщин (сначала молодых, затем зрелых, после — дам без возраста, сумевших, скажем прямо, заглянуть за 90) переполнена жалобами на здоровье. Их здесь примерно столько же, сколько сетований на быт и сложности, связанные то с приморским климатом (письма 1927-го, которыми заканчивается первый том, описывают знаменитое ялтинское землетрясение, растянувшееся на пару месяцев), то с «революционной ситуацией» или же годами «военного коммунизма». Несмотря на которые, и Ольга Леонардовна, и Мария Павловна смогли сохранить не только себя (во всех, не только физическом, смыслах), но и собственную недвижимость.

Обе ненавидели большевиков больше чем кого бы то ни было. И тем не менее Ольга Леонардовна водила дружбу «на самых верхах», а Мария Павловна большую часть жизни директорствовала в ялтинском доме-музее великого брата, приглядывая еще и за дачкой Книппер в Гурзуфе. Нужно ведь следить за постоянной сменой жильцов, регулярностью их выплат, а также за сохранностью строений, грозящих оползнями.

Логика жизни, что называется, берет свое. Не уставая насмехаться над планами и причитаниями. Драма, растянутая на несколько самодостаточных (и закончившихся, полностью исчерпавших себя) исторических периодов. Включающих две мировые войны, крах одной империи и рождение, вызревание и расцвет другой — со всеми сопутствующими этому болезнями роста: сбоями быта, гражданскими войнами, разрухой, голодом и последовательными репрессиями.

Вся эта жизнь на вулкане (еще мягко сказано) создает внешние отбивки, превращая «судьбу семьи в судьбу страны» (точнее, наоборот); однако есть ведь еще и самое главное измерение — личное, приватное. Человеческое существование течет поверх всех превратностей судьбы, не только общественных, но и частных, — как выживали-то? И как выжили в этих исторических толщах, которые со временем слеживаются, занимают в учебнике все меньше и меньше объема, все сильней и сильней скрадывающего амплитуды общественных складок?

Чтение этой переписки как раз и показывает, что, оглядываясь назад, мы способны приблизить к своему пониманию период не длиннее последнего полувека. Плюс-минус еще пара десятков лет, особенно когда, как это случилось на нашем веку, есть важный водораздел эпох вроде Великой Отечественной. Чтобы понять его во всей сложности сплетения причин и следствий, постепенно выпадающих из контекста, растворяющихся в историческом нигде, — и, таким образом, принять. Прочувствовать.

Симптоматично, что Лев Толстой выбрал для главного русского романа дистанцию именно в 50 лет, так как далее все становится со временем совсем уже «гладким». Вот и Гарольд Блум, размышляя в «Западном каноне» о пьесах Беккета, формулирует схожую мысль: «Дело, возможно, в том, что мир сорокалетней давности, по ту сторону шестидесятых, уже кажется погруженным в бездну времен где-то на век…»

Обращаясь теперь, например, к истории Московского художественного театра, прежде всего, вспоминаешь о «великих стариках» и их мемориальных досках, украшающих дома в центре столицы, тогда как почти все они — из тех, кто на слуху — лишь последыши и последние участники великих деяний, у истоков которых вместе с «отцами-основателями» стояла в том числе и Ольга Леонардовна.

Я о том, что Книппер оказалась уникальным мостом из совсем уже мифогенного прошлого, совпавшего, ну например с истоками Серебряного века, в почти досягаемое для нас послевоенное и даже послесталинское существование. Между тем как жена Чехова происходит из еще более ранних времен — «до всего» того, что сложилось в основания советской цивилизации, казавшихся нам, заставшим ее на самом излете, незыблемым и уже не раскладываемым на составляющие.

Однако, внедряясь в переписку, видишь, как железобетонная данность начинает распадаться на части. Примерно так, как по мере приближения к линии горизонта пейзаж разваливается на детали. Ольге всегда есть что рассказать о делах в театре — репетициях, премьерах, гастролях, ссорах Станиславского с Немировичем.
На Марии висит еще более хлопотное хозяйство: дом, после революции преобразованный в музей (из-за чего буквально каждый день приходится строчить в Москву по несколько (!) отчетов — бюрократической лихорадкой молодая советская власть болела с первых дней существования), дача в Гурзуфе, сад-огород, постоянные достройки построек да ремонты.

Обе бездетные, Ольга Леонардовна и Мария Павловна — женщины незаурядные, мощные, многосторонние. Несмотря на интеллектуальность занятий и богемность, хозяйственные, домовитые. Им внятно всё: и красота декадентских конструкций в искусстве, и варка варенья, которым, пережидая зиму, можно накормить не только семью, но и хороших знакомых. Мгновенный переход от горних высей к презренной прозе домашнего хозяйствования порой занимает всего пару слов.

«Краски мне не привози, вряд ли я буду писать. Привези носовых платков получше…» (08.06.1905, из Ялты в Норвегию)

Даже изматывающие гастроли по Европе и Америке (особенно в революционные годы; позволившие самосохраниться не только МХТ, но и всей его труппе) или Малороссии («Как меня принимали в Харькове», —подмигивает одна родственница великого драматурга другой) и съемки в кино продиктованы сугубым прагматизмом. Возможностью подзаработать или попросту выбраться к морю.

«Сниматься предлагают в Севастополе 5 дней по 50 р. в день, привезут, отвезут и дают хорошую комнату. Роль и сценарий глупые, малоинтересные. Думаю согласиться и сделать канализацию. Поторгуюсь. Целую и жду. Оля» (19.07.1926, из Гурзуфа в Ялту)

Они, действительно, весьма часто цитируют чеховские пьесы, в которых одна играла, а другая переписывала и издавала всю оставшуюся жизнь, наряду с письмами и переводами на другие языки, — с чего и сама жила, содержа в приемлемости «дачку», и многочисленному окружению своему, которое всегда табунилось на югах, даже и не в сезон, жить давала.

Из-за этого формального одиночества у Марии Павловны (как и у Ольги Леонардовны, точно так же живущей с постоянными приживалами) будто бы не существовало. Внешне всё казалось исключительно благопристойным, давало поводы к зависти чужих, но и провоцировало на нечастые душераздирающие пассажи в письмах. Откровенных высказываний, впрочем, не так много — влияние мужа и брата заключается, кроме всего, в повышенной сдержанности.

Но часики-то постоянно тикают. Не устают. Письма мелькают верстовыми столбами, а я смотрю на даты посланий и лишний раз укрепляюсь в ощущении, что всё — суета сует и всяческая суета: таскаешь, натаскиваешь соломку в одно место, а прилетает же, прилетит, в совершенно иное. Из-за почти тайного венчания Чехова с актриской (никого не поставили в известность, заранее спланировав побег под Уфу), Мария устраивает Ольге эпистолярный скандал.

И обе они, постоянно ссылаясь на своих матерей (каждая из них, официально будучи одинокой, живет со своей мамочкой, все сильнее и сильнее дряхлеющей на протяжении первого тома переписки, пока из жизни не уходит сначала мать Антона и Маши, а затем и Ольги), тратят чудовищное количество сил, отапливая улицу, чтобы укрепиться в своей субъективной правоте. Которая теряет актуальность уже послезавтра, на очередном повороте судьбы.

Семья-то уже давным-давно считала, что Антон Павлович, основной кормилец, на всю оставшуюся принадлежит лишь им. Из-за чего молодуху, как и положено по традиции, поначалу принимают в штыки. Интригуют против нее, выказывают ей, словно бы обманом завладевшей их главным сокровищем, свое «фе». Из-за интеллигентности это самое «фе» менее ядовитым не становится, даже когда ярость уходит в подтекст.

«Дорогая моя милая Машечка, ничего не могу писать толком, прости. Взволнована, дел по горло. Сегодня мы венчаемся и уезжаем в Уфимскую губ. в Аксеново на кумыс. Антон чувствует себя хорошо, мил и мягок. В церкви будут только Володя с д. Сашей (по желанию Антона) и еще 2 студента свидетеля. С мамой вчера была трагедия и объяснение из-за всего этого. Ночей не сплю, голова трещит, ничего не понимаю. Мне ужасно грустно и больно, Маша, что тебя нет со мной в эти дни, я бы иначе себя чувствовала. Я ведь совсем одна, и не с кем слова обо всем сказать…» (25.05. 1901, из Москвы в Ялту)

Почта (за исключением нескольких революционных лет) работает почти идеально. Разрыв между адресатами всего пара дней. Впрочем, Ольга пишет в несколько раз чаще Маши.

«Ну, милая моя Олечка, тебе только одной удалось окрутить моего брата! Уж как крепился, не поддавался человек, но судьба пришла — и кончено! Тебя конем трудно было объехать! Только вчера, получивши от тебя письмо, я несколько поуспокоилась, ведь с 18 мая ты ровно ничего мне не писала. Неожиданная телеграмма, конечно, встревожила нас, особенно мать. Она всё металась из стороны в сторону, плакала сильно. Теперь она уже успокоилась и даже, кажется, начинает желать повидаться с тобой поскорей и примирилась с тем, что ее Антоша женат…» (30.05.1901, из Ялты в Москву)

Как же на самом деле корреспондентки относились друг другу науке неведомо. Инна Соловьева, историк МХТ и автор предисловия к двухтомнику, замечает: «Любили ли друг друга прожившие бок о бок М. П. и О. Л. — это в конце концов не наше с вами дело. А наше с вами дело понять, как можно изо дня в день, из года в год, десятилетия вести себя друг с другом так, как положено вести себя родным и любящим. (…) Иначе сказать: действуйте так, как если бы вы любили. Читая эту переписку в ее полноте, вычитываешь этот подсказ. Не попробовать ли вести себя так, как если бы мы любили. И как если бы были благородны».

В какой-то момент ловишься на том, что читаешь будто бы эпический роман, построенный на сложном сплетении лейтмотивов. Две вполне понятные героини, достаточно общие для всех и не нуждающиеся в дополнительных вводных контексты — истории России, МХТ, Антона Чехова, интеллектуальных мод…

…а еще стабильность обстоятельств (если, конечно, вычесть из канвы этого романа пару разрушительных революционных лет и многолетние разъезды Московского художественного по заграницам, случившиеся сразу после октябрьского переворота): лето обе родственницы проводили в Крыму, затем Ольга Леонардовна возвращалась в Москву, из-за чего переписка ускорялась. После разлуки и нового всплеска родственности часто писали сразу из поезда, «с дороги».

А затем, осенью, и Мария Павловна подтягивалась в столицы, собирать братовы гонорары, решать музейные и жилищные дела, ходить на спектакли. В первые десятилетия ялтинской жизни она старалась вернуться на юг к Рождеству, позже отъезжала в Крым, уже по весне. И так, по кругу, из года в год, точно специально для того, чтобы у нас возникала возможность сравнивать «годовые кольца» сюжета и наслаждаться повторениями в их неповторимом развитии.

И даже финал первого тома, обрывающегося землетрясением и его последствиями, — сочинился вполне драматургически точной точкой: на взъеме. Да-да, это весьма и весьма жирный материал — можно роман написать или же на пару сезонов сериал вырастить: помимо «простого» чтения и чувства причастности к истории страны, переписка эта дает всем веер потенциальных возможностей восприятия.
Проще всего, конечно, сконструировать из нее биографическую постановку, с чредой внутренних взрывов и каскадом ложных финалов, дабы драматизм нарастал постепенно и как бы исподволь. Никуда особо не рассасываясь, ничем внешне не разрешаясь.

С одной стороны — сплошные исключения выдающихся личностей: сестра великого писателя, сама незаурядный публикатор, мемуарист и «музейный деятель», не говоря уже об одной из самых известных актрис российского театра первой половины ХХ века, но, с другой, на фоне глобальных исторических потрясений — своими реакциями— они выглядят вполне всечеловеками, напоминая любого из нас.

В быту и среди «своих» сложно демонстрировать величие. Хороший вкус позволять не будет. Актриса играет смирение и покорность судьбе, родная сестра и не скрывает свои нелюдимость и высокомерие, столь сильно измотана отчетностью, что уже не до лепки из себя чего-то возвышенного.

Тут на обычные письма-то времени не хватает, из-за чего на одно письмо из Ялты приходится три (а то и больше) московских. И это тоже интересная тема, так как у Книппер в МХТ — со всей его столичной тусовкой, светской жизнью, сторонними людьми, энергетическими тратами и соблазнами — вообще-то, времени меньше в разы. Но очень уж темперамент мощный. Не случайно, совсем не случайно, что это именно она Антона Павловича когда-то в прошлой жизни охомутала.

Нормальный такой символический театр. Они и выглядят, если что, законченными чеховскими персонажами: сестра, забросившая художественные амбиции, чтобы безвылазно «сидеть на хозяйстве»,  — это же предугаданная Антоном Павловичем «вечная Сонечка» из «Дяди Вани»; вариантов для Книппер еще меньше — разумеется, это Раневская, а вся Россия, даже под большевиками, — наш нескончаемый вишневый сад.