Анатолий Валюженич. Феномен Лили Брик. Биобиблиографический роман. Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2017
Лиля Юрьевна Брик — человек известный. Написано о ней немало. Автор новой книги ставит перед собой скромные задачи: «Не только неподготовленные читатели, но и некоторые авторы многочисленных публикаций, посвященных Л. Ю. Брик, порой недостаточно хорошо знают все перипетии ее жизненного пути и тем не менее берутся за их описание. Я постараюсь… предоставить фактический материал для облегчения исследований бриковедов».
Что ж, в том, что касается библиографии, Валюженича не в чем упрекнуть. Когда же заходит речь о биографической канве, строгий нейтральный тон местами сменяется наивной апологетикой, относящейся не только к самой героине.
Вот — комкор Виталий Маркович Примаков, занявший в «браке втроем» место Маяковского немедленно после его самоубийства: «В. М. Примаков не был заурядным солдафоном — писал стихи, рассказы, увлекательные очерки, как о фронтовых бурях, так и о зарубежных поездках. И ему явно льстило, что он занял место в доме и „семье” знаменитого поэта». Как-то это обидно для военных людей. Можно ли сказать, что Тухачевский, Якир, Уборевич (арестованные, кстати, по показаниям Примакова и погибшие вместе с ним) были «заурядными солдафонами»? Развивая тему: когда Маяковский был объявлен «лучшим и талантливейшим поэтом нашей, советской эпохи» и Брики активно подключились к увековечиванию его памяти, свою часть работы исполнил и Виталий Маркович: «Госиздатом выпущен сборник стихов Маяковского военной тематики „Оборонные стихи” с предисловием В. Примакова „Поэт революционной обороны”».
Это довольно забавно, а вот что не забавно. 12 июня 1937 года Примакова и других участников «дела Тухачевского» расстреливают. А в сентябре, «в бархатный сезон Брики как всегда поехали в Крым — Осип Максимович с Е. Г. Соколовой в Кокетебель, Лиля Юрьевна с „литсекретарем” В. А. Катаняновым в Ялту». У Евгении Гавриловны Соколовой-Жемчужной, наряду с Бриком, был еще и официальный муж, с которым она не разводилась. Но не сложность этого брачно-семейного созвездия шокирует, а взаимозаменяемость элементов. Один застрелился, другого расстреляли — ну так что же, бархатному сезону пропадать? Вакансии заполняются мгновенно, а покойников помнят, если надо, и забывают, если прикажут.
Лиля Брик. Санкт-Петербург, 1916 год
Фото: Д. Ауксман
Звучит жестоко. Но Лиля Юрьевна была женщиной сильной и не сентиментальной. Бурная любовная жизнь была фасадом, за ним — жесткий жизненный расчет, запутанные, не до конца понятные и неровные отношения с властями. В иные годы ее били по рукам за излишнюю самоуверенность и неправильное освещение жизни классика. Под конец дошло до явно антибриковских (и скрыто антисемитских) статей в «Огоньке» — «Трагедия поэта» и «Любовь поэта». Им посвящена отдельная глава. Но если бы Валюженич, вместо запоздалой апологии явно любимой им героини, привел в книге и эти статьи, и весь корпус сопутствующих их появлению дискуссий, он бы именно дал материал исследователям.
Отдельная тема — отношения Брик с младшими поэтами. Здесь есть потрясающие детали (носовой платок Маяковского, подаренный отправляющемуся на фронт — и сразу же гибнущему — Михаилу Кульчицкому). Очень жаль, что мало сказано о дружбе Брик с Виктором Соснорой — он был из тех, кто безоговорочно восхищался этой женщиной и с большой нежностью вспоминал о ней.
Патрик Барбье. Полина Виардо. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. Перевод Н. Кисловой
Биография Полины Виардо резко отличается от биографий героинь трех других книг. И книга о ней — совершенно иная. Во-первых, судьба разрешила ей прожить почти всю жизнь в благополучном XIX столетии и умереть за четыре года до наступления «настоящего» ХХ века. Там, где у других тень Освенцима и Гулага, гибель близких, пьянство и наркотики, у нее — карьера певицы, семья, любовь, дружба. Во-вторых — и это главное, — Полина Виардо была фигурой на сцене (в прямом и переносном смысле слова), творцом, а не тенью.
Современникам она была известна не меньше (если не больше), чем ее друг Иван Тургенев. Отсутствие звукозаписи в XIX веке привело к тому, что ее собственно профессиональная слава померкла. Много ли мы помним певцов и певиц прошлых столетий? Например, Розита Шнайдер, упомянутая в книге Барбье, любовница бразильского императора, — кто ее знает? Итальянку Бозио мы помним благодаря строчке русского поэта. А Фаринелли — кто из неспециалистов говорил бы о нем, если бы не культовый фильм?
Что это такое жизнь оперной дивы в XIX веке? «Если приходится давать пятьдесят концертов подряд в десяти городах (она называет это „каторжной работой”), невозможно, по ее признанию, ежедневно отдавать себя полностью; она понимает, что голос слишком часто ее подводит, и почти готова опустить руки, а публика всегда восхищается, что бы ни случилось». Переезды из города в город, из страны в страну — в экипажах, по многу часов и дней. Но зато, конечно, великий князь Константин Николаевич принимает у себя из лиц недворянского происхождения только супругов Виардо. И австрийская императрица, с фрейлиной и чернокожим лакеем, остановится, чтобы поприветствовать.
При этом Виардо еще и композитор. (Недооцененный, ибо композиция считалась мужским делом? Или все же не самый крупный?) И «одна из первых, кто открывает заново старинную музыку, что следует признать ее важнейшей заслугой». Все так. Но в памяти культуры она запомнилась в первую очередь другим. «Волей судьбы она оказывалась там, где скрещивались пути людей, пути народов. Собирая в своем доме интеллектуалов и художников, поддерживая общение и переписку с представителями европейской элиты, отстаивая французский, итальянский, немецкий и русский репертуар, она проявляла открытость ума и неутолимую жажду знаний, редкие для певиц той эпохи».
Собеседников у Полины много — от Жорж Санд до Чайковского. Но помнят ее как участницу тройственного союза: с мужем, литератором Луи Виардо, и с И. С. Тургеневым. Отношения с последним были по большей части платоническими — но в какой-то момент, видимо, не совсем: «Восторженный период длится до июля 1849 года, и еще 26 июня он делает загадочную помету в записной книжке: „Первый раз с П.”. После краткого пребывания в Куртавнеле он шлет письмо благодарности за оказанное гостеприимство; госпожа Виардо, будучи в преклонных летах, исключит из публикации и эти несколько строк по-немецки: „Сегодня я был весь день словно в каком-то волшебном сне... Все прошлое, все, все, что случилось, представляется моей душе так неодолимо, так непосредственно. Я принадлежу телом и душой моей дорогой повелительнице”».
Тридцать четыре года спустя, после множества схождений и расхождений, Полина будет разрываться между двумя умирающими у нее на руках пожилыми мужчинами. А в промежутке будет всякое, в том числе сложные отношения с двумя подросшими барышнями, которых певица воспитывает. Одна — ее собственная дочь, вторая — дочь Тургенева, которой она пытается (не очень успешно) заменить мать. Про деньги читать не менее интересно, чем про любовь: то Виардо содержат Тургенева, то Тургенев помогает им… Первое происходило чаще, но и второе бывало. При этом — никаких обид.
Книга Барбье написана в возвышенно-риторическом галльском стиле (про людей XIX века еще можно так писать!), но без излишеств. Конечно, другой писатель написал бы иначе — острее, язвительней, разоблачительней, — но, может быть, стилю и духу героини (хоть и испанки, а не француженки по крови) соответствует именно такое описание. Пусть в конце концов любимая женщина Тургенева предстанет перед нами героиней Тургенева же (ну или Флобера), а не Диккенса или Достоевского. Перевод хороший. И, кстати, в описании русских реалий практически ни одной ошибки.
Ханна Ротшильд. Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов. М.: «Фантом Пресс», 2014. Перевод Л. Сумм
Здесь мы сразу же погружаемся в совершенно особый мир — еврейской финансовой аристократии. Впрочем, по образу жизни не особо отличающейся от христианских аристократов. (Религиозные обряды иные, но разве эти люди религиозны?) Завязка вполне романная. Девочка узнает о родственнице, которой стыдятся, существование которой скрывают. Постепенно ее образ обрастает сногсшибательными легендами.
«Ее прозвали „Баронессой джаза”. Она живет с чернокожим пианистом. Во время войны летала на бомбардировщике „ланкастер”. Тот наркоман, что прославился игрой на саксофоне, — Чарли Паркер — умер в ее апартаментах. У нее пятеро детей и триста шесть кошек. Семья порвала с ней (вовсе нет, запротестовал кто-то). Ей посвящено двадцать песен (поднимай выше, двадцать четыре). Она носилась по Пятой авеню наперегонки с Майлзом Дэвисом. Про наркотики слыхали? Она села в тюрьму вместо него. Вместо кого? Телониуса Монка. История подлинной великой любви».
Став взрослой, девочка отправляется на поиски такой интересной тетушки — и встречается с ней в гарлемском джаз-клубе, где кроме них нет ни одного белого человека. У дверей в клуб, расположенный среди нищего района, полного «наркоманских лежбищ», припаркован огромный Бентли. Тетушка (она уже стара) вскоре умирает, девушка берется за ее биографию. Написать ее оказывается не так просто: многие родственники отказываются отвечать на вопросы. «Я получила два очень неприятных письма с угрозами». И все-таки история перед нами…
История такая. Лорд Уолтер Ротшильд, старый холостяк, равнодушный к бизнесу и политике, занимается только тем, что тратит деньги на свою уникальную зоологическую коллекцию. Его брат Чарльз, ведущий семейные дела, в сорок с небольшим сходит с ума и перерезает себе горло в ванной. У Чарльза остается сын Виктор (есть кому унаследовать капиталы и титул) и три дочери. Мариам предпочитает светскому безделью науку. Либерти наследует психическую болезнь отца. А Панноника, или Ника, живет как положено: брак, дети, светская жизнь…
«Она была членом космополитической элиты, состоящей из олигархов. Членов царствующих династий, интеллектуалов, политиков и плейбоев… Но в один прекрасный день 1951-го как гром с ясного неба: Ника все бросила, уехала в Нью-Йорк и променяла высшее общество на компанию странствующих чернокожих музыкантов».
При этом богатство осталось с ней. Она водится с беспутными джазистами, живя в шикарном отеле «Стенхоуп» с видом на Метрополитен, куда, к возмущению администрации, через парадный ход водит «черномазых» приятелей (она так богата, что ей можно даже это). На равных дружит с Теллониусом Монком — «деревенским ниггером», употребляющим «коктейль из спиртного, бензедерина, марихуаны, героина, кислоты и некоторых лекарственных средств». Причем речь не о любовной страсти (это-то было бы понятно!), а именно о дружбе — абсолютно платонической и самоотверженной. Она жертвует собой, принимая обвинения за найденные в машине наркотики и садясь в тюрьму. В оправдание Монка можно сказать, что десятилетием раньше он в аналогичной ситуации тоже взял на себя вину и пожертвовал несколькими годами творчества. Она впускает к себе в номер больного, умирающего, не имеющего пристанища Паркера (который как раз не был ее близким другом) — и по полной огребает за свою доброту: «Ее жизнь превратилась в ад. Чернокожие копы останавливали ее, придираясь, ведь она — белая шлюха, уморившая Чарли Паркера. Белые копы видели в ней белую женщину, которая путается с черными». В общем, что говорить. Трудно быть ангелом черного джаза, если ты — белая аристократка.
Ханна Ротшильд написала хорошую книгу. В ней ровно столько личной причастности, сколько надо. Она намекает на объяснения, но не навязывает их. Бунт против отвратительного семейного лицемерия? Еврейская травма? «Возможно ли, что благодаря семейному и личному опыту Ника острее ощущала несправедливость, выпавшую на долю ее новых друзей?». Некоторые вещи автору приходится проговаривать сквозь зубы. Можно рассказать о том, как ее дедушку (брата Ники) отказались в конце 1930-х обслужить в «арийском» ресторане. (Лорда Виктора Ротшильда! Внука лорда Натана Ротшильда, которого принимала у себя королева Виктория — и лично заботилась, чтобы в блюдах не было свинины!). Говорить о том, как тот же Виктор Ротшильд в 1938 году выступал за ограничение еврейской иммиграции в Англию — труднее. Но Ханна Ротшильд говорит.
Выросшая среди евреев, которые жили так, будто с их народом ничего не происходит (когда уже дымили печи Освенцима), Ника ушла к тем, кому от своей идентичности, от своего цвета кожи никак не спрятаться? Может быть. А может быть, просто эксцентричная богатая женщина любила джаз. И кошек…
Ингеборг Приор. Завещание Софи. От Ганновера до Сибири. Трагическая история Софи Лисицкой-Кюпперс и ее похищенных картин. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2016. Перевод Е. Леенсон, Д. Андреева
А это совсем другой роман — гораздо более печальный. Слово «трагедия» кажется слишком сильным: во всяком случае, главная героиня дожила до старости и умерла своей смертью. Что — с учетом истории и географии — не само собой разумеется. Не трагедия — драма. Но с плохим концом и без катарсиса…
Успешная, богатая ганноверская семья Шнайдеров. Совсем не Ротшильды, конечно, — другой весовой категории. Христиане, но с какими-то, будто даже не очень давними, еврейскими корнями. Когда именно Шнайдеры крестились, из книги Приор не очень понятно: уже отца героини зовут Кристиан, он протестант, а мать — католичка, это тоже порождает некоторые проблемы. Счастливый брак с искусствоведом Паулем Эрихом Кюпперсом, распорядителем фонда Кестнера.
«Никто более не хотел подчиняться всемогущему главе города Генриху Трамму, которого еще называли „кайзером Ганновера” и который привык сам решать, что является искусством, а что не является. При этом он был уверен, что искусство умерло с уходом таких знаменитых немецких импрессионистов, как Коринт, Слефогт и Либерман… Общество Кестнера было образовано… для того, чтобы открыть дорогу Нольде, Рольсу и многим, многим художникам».
Русский читатель глотает имена неизвестных ему немецких художников, и лишь специалист задастся вопросом: что перед нами — странный ляп автора или ошибка переводчика? Дело в том, что и Либерман, и Слегофт, и Коринт никуда и не думали (накануне, во время и после Первой мировой) уходить: они работали параллельно с экспрессионистами и дадаистами, как Репин, Коровин и Сомов, — одновременно с Кандинским и Малевичем. В других местах явно не на высоте переводчики. Вот какие песни пели, если верить им, в компании Кюпперсов:
Нам бы напиться вина,
С женой друга отведать огня,
В жижи купаться зловонной,
Да и вообще быть свободным.
Ну не умеешь переводить стихи — так попроси специалиста, не позорься.
Ну а потом… Смерть Кюпперса от испанки. «Золотые» 1920-е с их чумным блеском. Обилие русских эмигрантов, полуэмигрантов и просто гостей. Бурная деятельность Софии — коллекционера и мецената (на руках у нее двое сыновей). Роман, а затем брак с русско-еврейским авангардистом из Витебска Эль Лисицким. Переезд в Москву: сперва без сыновей, потом с ними. Старший в итоге возвращается в Германию, младший остается с матерью и отчимом. Как написаны эти страницы? Когда речь идет о ситуации в Германии, о наступлении нацизма, о том, почему переезд в СССР и смена гражданства не выглядели так уж страшно, — очень убедительно. Когда во время монтажа выставки как о бытовом факте узнаешь, что одного из помощников убили на улице по политическим мотивам, — хочется бежать хоть на край света. Но есть отдельные неясности: например, философ Теодор Лессинг, 1872 г. р., хвастался, что слышал Шопенгауэра, — он лгал или автор путает?
А когда героиня попадает в СССР — тут, конечно, начинается развесистая клюква: «Софи и не догадывалась, что в СССР все свозили в столицу, по-другому здесь и быть не могло. Всего в паре километров от Москвы картина была совершенно иной. Но она еще так мало знала о бескрайних просторах России, о людях, влачащих свою жизнь в страшной нищете». (На дворе 1927 год, еще идет НЭП!)
Надо ли было переводчикам исправлять (хотя бы в комментариях) подобные ляпы? По крайней мере, уточнить возраст Есенина в момент смерти (тридцать, а не тридцать пять). Или утверждение, что в Комсомольске-на-Амуре климат мягче, чем в Новосибирске (средняя температура в январе в Новосибирске –17, в Комсомольске — –24). Это было бы гораздо полезнее, чем педантично указывать в сноске дату расстрела наркома Ежова.
Но до Сибири еще надо добраться. Эль Лисицкому невероятно повезло: он умер в пятьдесят естественной смертью. К его вдове и пасынкам судьба не могла быть доброй по определению. Вернувшийся на родину Курт попадает в нацистский концлагерь, где проводит семь лет — до 1945 года. Выходит больным, умирает рано. Его брата Ханса, как этнического немца, в 1941-м в СССР призывают в трудовые тыловые части, где он гибнет от заражения крови: обменял сапоги на хлеб, наступил босой ногой на ржавый гвоздь. Саму Софи с младшим сыном Йеном (от Лисицкого) под конец войны отправляют в «спецпоселение» в Новосибирск. Угол в бараке, физический труд для пропитания… Тем временем в Германии кюпперсовскую коллекцию конфискуют нацисты, она исчезает. (Плоды деятельности фонда Кестнера легко увидеть в Ганноверском художественном музее — прекрасная коллекция модернистов). И ни единой жалобы: «Я немка и плачу за грехи моей родины». Страшно? Нет, самое страшное впереди. В конце жизни она хочет вернуться в Германию. Нужно только одно — официальное приглашение от брата, самого близкого из живых родственников. Без этого не дадут выездную визу. Брату объясняют: помощи от него никакой не потребуется, деньги у Софи есть (она продала немецким коллекционерам часть оставшихся у нее работ Лисицкого), сын о ней позаботится, нужна только бумага… Брат отказывается: «Пусть эта коммунистка остается там, где она сейчас».
О ссоре Йена Лисицкого со своим сыном Сергеем Ингеборг Приор патетически произносит: «О, эти русские человеческие трагедии! Ничего не поменялось с тех пор, как их описывал в своих произведениях Достоевский». Что тогда можно сказать про Софи и ее брата? «О, эти немецкие человеческие трагедии! Ничего не поменялось с тех пор, как их описывал в своих произведениях…» (Кто? Томас Манн? Шиллер?)