Человек человеку дьявол

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Михаил Елизаров. Юдоль. М.: Редакция Елены Шубиной, 2025

Не по себе становится от нового романа Михаила Елизарова с первых же страниц, а то и с заглавия. Что за слово такое — «Юдоль», да еще и с большой буквы? Не всякий даже поймет, от чего оно образовано, пока не заглянет в этимологический словарь, однако интуитивно понятно: ничего хорошего оно простому человеку не сулит. «Юдоль скорби», «юдоль печали» и, разумеется, «из земной юдоли в неведомые боли» — вот первейший ассоциативный ряд, какой возникает у носителя русского языка. «Юдоль — это разомкнутый уроборос Литургической Памяти», — все же поясняет один из героев этого густонаселенного романа.

Счетовод Сапогов на старости лет вверил душу Сатане и занялся некромантией. Здесь сразу стоит оговориться: елизаровский Сатана не тот Сатана, который председательствует в «Международном движении сатанизма», недавно признанном экстремистским. Сатана, которому поклоняются в «Юдоли», — это скорее загримированный бес из фильмов категории B и ниже: пусть и зловредный, но все же существующий исключительно в фантазиях. Да и сам Сапогов неспроста обладает внешностью Джулиана Сэндса из «Чернокнижника». Впрочем, от этого уютнее не становится: и без Отца лжи человек человеку сам по себе дьявол, как в очередной раз убедительно демонстрирует Елизаров.

Итак, простой пенсионер Сапогов вступает на путь служения Сатане и быстро достигает в этом успехов. Его соратниками становятся ведьма Макаровна, юродивые Леша Апокалипсис, Псарь Глеб и Рома с Большой Буквы. Но врагов у него еще больше — едва ли не все некромантское подполье. Тем временем у ведущего программы «Время» рождается внебрачный сын Артур Муртян, у которого вместо лица сплошное родимое пятно, и поэтому он живет в специнтернате для таких же необычных детей: у кого-то из них ослиные уши, у кого-то тюленьи ласты — так что в общество их отпускать нельзя, уверены педагоги. Впрочем, у ребенка великое будущее: скоро из языка исчезнет словосочетание «безымянный палец» — безымянные пальцы будут называть Артурами Муртянами. По Земле прокатывается эпидемия хронического отупения. Божье Ничто пытается женить мальчика Костю на мертвой невесте.

Таковы лишь некоторые сюжеты елизаровского балагана, в котором он вновь поднимает и развивает свои излюбленные темы: причудливые аномалии человеческого тела, мрачные эротические переживания, карлицы, выкалывание глаз карандашами, парки аттракционов, хрупкие пластинки с музыкальными записями. Но прежде всего «Юдоль» продолжает традиции русской сектантской литературы, заложенные Андреем Белым и Пименом Карповым, а затем развитые Юрием Мамлеевым — безусловно важнейшим для Елизарова автором. Юрию Витальевичу, к сожалению, не всегда удавалось в полной мере раскрывать свой причудливый талант: то он уходил в политическую сатиру, то в философствования, то пытался вернуться к трансгрессивным откровениям «Шатунов», то бросался в самый обыкновенный реализм, то писал публицистические агитки — далеко не всегда, мягко говоря, достигая творческих успехов. Конечно, виной тому в том числе личная трагедия эмиграции и проблемы со здоровьем, отнявшие у Мамлеева бездну сил — физических и моральных. У Елизарова будто все наоборот: от большого текста к большому тексту он явно лишь прибавляет.

И все же влияние автора «Шатунов» и на этот роман заметно хотя бы на уровне языка: меж пальцев здесь сочится «инобытийный холодец», а горло «спазмирует, как потусторонний яйцевод» — фирменые мамлеевские полуслучайные, галлюцинаторные, нездешние образы. Как и у Мамлеева, болтливые персонажи Елизарова не могут шага ступить без пространных философских диалогов эзотерического толка. Как и в «Шатунах», в «Юдоли» поставлен жирный знак вопроса по поводу реальности земного бытия. Все эти сходства необходимо держать в уме с одной целью — увидеть, насколько на самом деле Мамлеев и Елизаров различны.

Во-первых, Юрий Витальевич был неисправимым оптимистом, пусть и на свой странный манер: он ни на секунду не сомневался во всеобщем спасении через восстановление русского имперского проекта и разлива по вселенной русского духа, по убеждению Мамлеева обладающего наивысшей ценностью. Елизаров, кажется, напротив, не питает уже никаких иллюзий насчет вывернутого наизнанку мира, в котором представления о добре и зле редуцировались до противостояния между мультяшными Зайцем и Волком — в «Юдоли» он приходит к радикальному пессимизму человека богооставленного:

«Не мы ложное воспоминание Бога! Это Бог — наше ложное воспоминание! Помните фразу про труд, сделавший из обезьяны человека? На самом деле механизм эволюции запустила религиозная мысль, печаль о Создателе, который вспоминает! И эту печаль позже назвали трудом...»

И далее:

«Бог устал и хочет на покой, не лучше ли отпустить его?! Принятие сиротства неизбежно! Но стоит ли скорбеть, если с нами остается Мать-Природа! А Отца все равно никогда не было и мамочка не получала алименты!»

Во-вторых, Мамлеев брезговал массовой культурой, Елизаров же уверенно перенаправляет ее деструктивные силы под свои нужды: плоть «Юдоли» — перемолотые на шизоидный лад цитаты из советских и зарубежных шлягеров, нижайшие уровни городского фольклора, образы из уже упомянутых кинохорроров. Даже причудливые некромантские ритуалы очевидно позаимствованы из афрокарибских культов Макумбы, давно апроприированных книжным и кинематографическим палпом: ведьмаки в «Юдоли» задабривают бесов спиртным и прочими угощениями, которые раскладывают особым образом на перекрестках в кладбищенских окрестностях, — базовая практика Кимбанды, мимоходом упомянутой еще в «Земле». Да и с многочисленными приметами советского детства — шоколадками и конфетами, игрушками и так далее — Елизаров обращается чуть ли не по-стивенкинговски, обильно рассыпая по страницам названия торговых марок.

Наконец, несмотря на внешнюю сумбурность, которой страдали и многие мамлеевские книги, «Юдоль» — вещь удивительно целостная. Уже не один рецензент заметил, что этот большой и сложноустроенный текст скрепляет традиционный для Елизарова мотив неразделенной любви с сопутствующей гаммой взаимоисключающих эмоций. Это справедливо. Однако куда более прочным материалом оказывается другой, с трудом поддающийся описанию и определению. «Юдоль», несмотря на чернейший юмор, масодовские мотивы, брутальные постмодернистские утехи, вся от начала до конца пронизана какой-то неизбывной печалью. Елизаров не выносит никаких приговоров и вообще в последнюю очередь обращается к дидактике, он просто констатирует крах мирового проекта и неизбежное горе, которым сопровождается всякий Апокалипсис — хоть коллективный, хоть личный. В конечном счете «Пламень» Карпова на глазах превращается в «Школу для дураков» Саши Соколова. Зрелище завораживающее и крайне редкое в нынешней интеллектуальной ситуации — не только русской.

Елизаров заметно изменился, не изменив себе. Да, он больше не устраивает культурные скандалы ради культурных скандалов (что, впрочем, зависит от глаз смотрящего), развивая вместо этого свои главные качества и таланты, первейшим из которых является мастерство высокой клоунады, заставляющей смеяться, чтобы через смех показать, почему всякому из нас порой так хочется плакать.