Чешский жасс вместо русского ужаса: книги недели

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Нина Гурьянова. Эстетика анархии. Искусство и идеология раннего русского авангарда. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2025. Перевод с английского А. Рудаковой. Содержание

Центральный тезис книги историка искусства Нины Гурьяновой можно сформулировать так: «короткое десятилетие» русского авангарда 1910–1918 годов — это не трамплин к чему-то зрелому, в частности к конструктивизму, а самостоятельное движение со своими принципами. Из них важнейшие — «свобода художественной совести» и созидание через разрушение.

Книга построена следующим образом. Сначала автор разбирает идейную основу — Бакунина, Толстого, ницшеанцев и разные ответвления футуризма. Затем переходит к анализу кейсов: «Супрематической партии» Малевича, пьесе Хлебникова «Игра в аду и труд в раю», опере Матюшина и Крученых «Победа над солнцем» и экспериментальной футуристической книге как явлению. Завершают издание разделы о социальной позиции раннего авангарда, «политике левой федерации» и столкновении авангарда с революцией, откуда следует вывод: Октябрь — лишь один (хотя и самый радикальный) вариант реализации анархической эстетики, наряду с игрой и личной свободой художника.

Автор предлагает различать две модели авангарда. С одной стороны — интеграционно-революционная, стремящаяся растворить искусство в социальном действии; с другой — автономная, ревниво охраняющая художественную суверенность. Качаясь между этими полюсами, группы 1910-х изобретали себя по принципу «я не играю по вашим правилам». Отсюда смена привычной перспективы. Гурьянова пишет не столько историю стилей, сколько историю жестов. Вместо привычного маршрута от кубофутуризма к конструктивизму читателю предъявляется сеть связей между именами и явлениями.

Что стало с эстетикой анархии в 1920-е, когда на авангард стала наползать Гражданская война, а затем и государственная утопия, автор оставляет за кадром. С одной стороны, это умолчание лишь подтверждает тезис о краткости вспышек авангардного «нет»; с другой — лишает повествование контрапункта, важного для понимания того, как радикальные жесты обрастают институциями или уходят в подполье.

Непросто написанная, насыщенная анализом документов книга вынуждает смотреть на знакомые имена под новым углом — и задаваться вопросом, сколько свободы можно выдержать, прежде чем снова захочется снова изобретать правила. Ну и огромный плюс: исследовательница вписывает русский материал в международный контекст дискуссий о модернистском анархизме и тем самым акцентирует локальный вклад в глобальный разговор о политическом в искусстве.

«Слово „заумь“ звучит парадоксально: как архаизм и неологизм одновременно; с одной стороны, слово новое, несомненно выдуманное, а с другой — смутно знакомое, как бы забытое и заново всплывшее в случайном сне. Этот по-своему традиционалистский подход к конструированию нового „футуристического“ слова на основе „архаического“ корня позволяет увидеть одну из ветвей в генеалогическом древе заумного языка. В одном из своих писем к Крученых 1912 года среди „любопытных задач“ Хлебников упоминает: „Заглядывать в словари славян, черногорцев и др. — собирание русского языка не окончено — и выбрать многие прекрасные слова, именно те, которые прекрасны. Одна из тайн творчества — видеть перед собой тот народ, для которого пишешь, и находить словам место на осях жизни этого народа, крайних точек ширины и вышины“. И снова, уже в другом письме: „Запаситесь словарем чешским, польским, сербским и еще одним каким-нибудь и выбирайте слова, понятные сами по себе, например, чешское слово жасс вместо русского ужас“».

Дмитрий Иванов. Антарктида. История изучения ледяного континента. М.: АСТ, 2025. Содержание

В соответствии с Конвенцией об Антарктике, вступившей в силу 23 июня 1961 года, Антарктида не принадлежит ни одному государству (хотя территориальные притязания некоторых из них на белое безмолвие огромны). Антарктическая всемирность отражает историю открытия и освоения региона, в которых участвовали представители различных стран и культур. Заметную роль среди них играли наши соотечественники. Собственно, в 1820 году в ходе плаваний адмиралов Фаддея Беллинсгаузена и Михаила Лазарева по Южному Ледовитому океану Антарктида и была фактически открыта.

Истории изучения шестого континента российскими и советскими экспедициями посвящена эта книга. Автор ведет размеренный рассказ, начиная с исследований Фаддея Фаддеевича и Михаила Петровича и завершая третьей экспедицией Евгения Толстикова, которая в 1958 году достигла Южного полюса недоступности. Основанная участниками станция эксплуатируется до сих пор, хотя число побывавших на ней людей меньше, чем тех, кто побывал в космосе. Такие временные рамки несколько удивляют: а дальше? Дальше как в инеистом тумане.

Впрочем, и сама книга будто бы выпала к нам из машины времени — оттуда, где после 1958 года изменилось немногое. Обстоятельный и лишенный острых углов тон повествования, сам характер иллюстраций и их верстка, а также выбор шрифтов и цветовой гаммы вызовут эффект узнавания у всех, кто рос на научно-популярных книгах 1980-х, — приятный или нет, зависит от личного опыта.

«Быть может, когда-нибудь человечество осознает, что свои усилия надо тратить не на войны и конфликты и что правила, по которым люди живут и работают в Антарктиде, неплохо бы распространить на весь мир».

Неплохо бы, конечно, но вряд ли.

Антуан Компаньон. Демон теории. Литература и здравый смысл. СПб.: Подписные издания, 2025. Перевод с французского С. Зенкина. Содержание

Переиздание замечательной книги Антуана Компаньона «Демон теории. Литература и здравый смысл», впервые вышедшей на русском в 2001 году, а на французском — в 1998-м, наводит нас на некоторые меланхолические рассуждения о том, что произошло за подотчетный период. Если автор писал этот подводящий итоги труд, когда во Франции давно уже все закончилось (бум литературной теории пришелся на 1960–1970-е), то Сергей Николаевич Зенкин переводил его тогда, когда в России еще активно наверстывали упущенное и очень многим казалось, что книги Барта, Деррида, Кристевой, Женнета, Тодорова и иже с ними полны живейшей революционной мысли. Действительно, радикальные идеи вроде пресловутой смерти автора будоражили воображение, и казалось, что благодаря теоретическому инструментарию ни одна идеология не уйдет неразоблаченной, а впереди нас ждут всевозможные победы и свершения. Но, как мы знаем теперь, критический проект литературной теории, по сути, провалился: почти все, что было в нем рационального, вдохновляющего, творческого, куда-то испарилось, остались только всеобщая подозрительность и критическая критика, способствующая разве что социальным манипуляциям, приобретающим со временем все более уродливые формы. В золотые годы литературная теория бросала вызов устоявшимся конвенциям, частенько перегибая, как это хорошо показывает Компаньон, палку, в то время как истина всегда оставалась где-то между этими интеллектуальными нападками на грани хулиганства и здравого смысла, однако сегодня мы живем в мире, кажется, окончательно побежденного здравого смысла, и не этого ли ты хотел, Жорж Данден, так почему же тогда никто не радуется? Собственно литература, которой вроде как и занималась теория, тоже не то чтобы процветает, и ответ на вопрос «что такое литература?», которым в первую очередь задавались литературные теоретики и который в первой главе разбирает Компаньон, сегодня более-менее очевиден: это автофикшн, то есть по большому счету ничего. Впрочем, автор книги предлагает одну фигуру, описывающую литературную теорию и придающую ей сугубо человеческое, а не рептилоидное измерение: это ирония, своего рода деятельная отстраненность, в лучах которой многое кажется не таким отвратительным, каким является на самом деле.

«В этом смысле она [теория литературы] опять-таки не является чем-то новым. Еще Лансон, основатель литературной истории во Франции на рубеже XIX-ХХ веков, писал об Эрнесте Ренане и Эмиле Фаге, своих предшественниках в литературной критике (Фаге преподавал в Сорбонне одновременно с ним, но Лансон считал его устаревшим), что у них нет „литературной теории“ (Lanson, p. 1107 et 1189). Этой учтивой формулой он хотел сказать, что их критика импрессионистична и безосновательна, что они сами не понимают, чем занимаются, что им недостает строгости, научности, метода. Сам же Лансон считал, что у него есть теория, — это доказывает, что литературная история и теория не являются несовместимыми».

Сергей Канунников. Хочу машину! Личный автомобиль в советской повседневности (1917–1991). М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание

Один из самых известных русофилов, норвежский философ-традиционалист Луи Каше, как известно, всем автомобилям предпочитает «Ниву». Свои симпатии к нашему автопрому он объясняет тем, что на постсоветском пространстве производятся единственные в мире машины, любую неисправность в которых можно устранить самостоятельно, не обращаясь в ближайший сервисный центр транснациональных корпораций.

В России же мало кто ценит наследие советской автомобилестроительной промышленности: передают из поколения в поколение обидные анекдоты про «запорожец», стереотипные представления о «копейке» и «пирожке», городские легенды про черную «Волгу», на которой ездит Сатана в поисках комсомольских душ.

Многоопытный автомобильный журналист Сергей Канунников не только знает, но и любит историю советского автопрома, которой делится с читателями в этой книге. На страницах «Хочу машину!» рассказывается не только о сугубо технических вопросах: Канунникову важно продемонстрировать сложное социальное измерение личного авто как предела желаний среднестатистического гражданина. Здесь же показан и мощный культурный срез — например, изображение автолюбительства в кинематографе разных лет.

Есть в этой книге и поистине захватывающие страницы, например посвященные целой субкультуре строителей и владельцев самодельных автомобилей, которым даже выдавали государственные регистрационные номера. Чего стоит одна только «Панголина» инженера Кулыгина, будто приехавшая из сериала «Рыцарь дорог», который тогда только-только появился на капиталистических экранах.

«Домашних умельцев интересовал далеко не только тип кузова. Многие внедряли на своих машинах разнообразные устройства, которыми не баловала потребителей советская автомобильная промышленность. Именно в самодельных машинах конца 1970-х — начала 1980-х годов впервые в СССР появились подъемные двери типа „крыло чайки“, убирающиеся фары с электроприводом, как на купе умельца Генриха Матевосяна, электростеклоподъемники, удобные анатомические сиденья. А отец и сын Строгины сделали на своем автомобиле пневматическую подвеску с возможностью менять дорожный просвет. На серийных советских моделях таких устройств не было и в помине».

Сесиль Берли. Перо в ее руке. Женские письма — женские судьбы в XVIII веке. М.: КоЛибри, 2025. Перевод с французского Оксаны Михайловой. Содержание

Что объединяет хозяйку салона Мари дю Деффан, маркизу де Помпадур, императрицу Екатерину II, писательницу Жюли де Леспинас, эрцгерцогиню Изабеллу Пармскую, королеву Марию-Терезию Австрийскую, революционерку Манон Ролан, супругу Людовика XVI Марию-Антуанетту и мадам де Сталь?

Во-первых, все они были женщинами. Во-вторых, женщинами влиятельными. В-третьих, они жили в бурном XVIII веке. В-четвертых, оставили после себя обширную корреспонденцию, зафиксировавшую дух эпохи во всей ее многогранности. И наконец, все они стали героинями книги французского историка Сесиль Берли.

Вещь получилась для чтения пригодная и даже приятная, но все же временами вызывает досаду выборкой героинь по случайному признаку. Хотелось бы чего-то такого же, но с более широким сословным охватом, а то под конец одни и те же драмы и рефлексии начинают изрядно утомлять и конфликт между высшей аристократией и просвещенной буржуазией уже не кажется таким острым и исторически значимым. Что все-таки скорее недостаток для труда, написанного историком, цель которого не примирять или сталкивать лбами, а прояснять далекое прошлое в его извечной сложности.

«Писать — большая страсть и даже физическая потребность этой женщины, которая совершенно не стесняется своей обостренной чувственности. Она пишет на белой бумаге с золотым краем. Когда она старается, почерк у нее красивый и разборчивый, но когда спешит, то слова превращаются в неразборчивые каракули. Самодержавная правительница пишет так много, что все привыкли к пятнам от чернил на ее пальцах. Про нее говорят, что она „марает бумагу“, что она пишет скверно и слишком много. Екатерина II, которую на Западе чаще называют „Великой“, гордится своей ученостью, дружит с философами-просветителями и даже имеет некоторые литературные притязания. Эта женщина — „синий чулок“, опередивший свое время».