Сюзанна Шаттенберг. Леонид Брежнев. Величие и трагедия человека и страны. М.: Политическая энциклопедия, 2018. Перевод с немецкого В. А. Брун-Цехового
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию
«Леонид Брежнев. Величие и трагедия человека и страны» — вторая большая книга директора Исследовательского центра Восточной Европы в Бременском университете Сюзанны Шаттенберг, выходящая в России. Впервые имя этого немецкого историка отечественному читателю стало известно в 2011 году, когда издательство «Российская политическая энциклопедия» выпустило книгу Шаттенберг «Инженеры Сталина: Жизнь между техникой и террором в 1930-е годы».
Биография Брежнева была опубликована на немецком всего год назад с подзаголовком «Государственный деятель и актер в тени Сталина», гораздо лучше соответствующим содержанию книги, чем тот, что мы видим в русском издании. «Я считаю, что он вышел из тени Сталина. И я описываю сталинское время в первых главах. Оно важно для понимания фигуры Брежнева. Все, что он пережил во времена Сталина, отзывалось в нем потом, когда он был генеральным секретарем. Я считаю, что он всю жизнь боролся с влиянием тени Сталина и освободился от нее в конце концов», — утверждала Шаттенберг в недавнем интервью радио «Свобода».
Именно актером, полагает автор, Брежнев и мог бы стать, если бы с молодых лет не связал свою биографию с административными органами. Каждая из глав книги Шаттенберг предваряется снимками Брежнева (многие из них ранее широко не публиковались), и на одном из первых сохранившихся фото молодой Леонид Ильич запечатлен вместе с сестрой и братом на фоне театрального занавеса. Восемнадцатилетний Брежнев был участником любительской театральной труппы в Курске и, похоже, даже близко не помышлял о номенклатурных высотах.
«Советские биографы сконструировали из становления Брежнева абсолютно прямой путь к должности генерального секретаря, да и западные биографы видели в нем восторженного сталиниста, решавшего поставленные перед ним задачи с отвагой и большевистским пылом, — пишет Шаттенберг. — Однако создается впечатление, что Брежнев никоим образом не был энтузиастом… Если попытаться непредубежденно взглянуть на Брежнева, то обратят на себя внимание не политическое воодушевление и восхищение большевиками или качества руководителя, а, напротив, борьба за выживание в чистом виде».
Это хорошо замаскированное второе «я» Брежнева и становится внутренним сюжетом новой биографии. Жизнеописание генсека разворачивается через личностный конфликт между актером-любителем и «рыцарем» холодной войны, между тягой к дружескому общению с людьми самого разного социального статуса и не подлежавшим сомнению восемнадцатилетним господством, между склонностью к пикантным анекдотам и преследованием инакомыслящих, между мужественностью молодых лет и физическим распадом начиная с 1975 года.
На первый взгляд, такая подача образа Брежнева не нова. В популярном представлении он действительно оказывается самым близким к народу генсеком с точки зрения человеческих качеств, исповедовавшим принцип «живи сам и дай жить другому». Но всякий, кто будет настаивать именно на таком образе Брежнева, неизбежно столкнется с контраргументами: а как же танки в Праге в 1968 году? карательная психиатрия в отношении диссидентов? ввод войск в Афганистан? превращение коррупции в норму жизни задолго до конца брежневской эпохи? и что делать с ее хрестоматийным определением «застой»? Не слишком ли дорогую цену пришлось заплатить за то, что после череды «вождей» во главе государства оказался обычный человек со всем присущим ему набором слабостей?
Леонид Брежнев — курсант Забайкальской бронетанковой школы, 1936 год
Однако понимание личности Брежнева у Шаттенберг существенно глубже. В конечном итоге именно «обычные люди» в эпоху Сталина написали пресловутые четыре миллиона доносов — Брежнев же, как убеждает нас его немецкий биограф, по мере сил противостоял всеобщей истерии и шпиономании. Его политическая карьера началась в 1937 году, когда он стал членом горкома партии в родном Днепродзержинске, но Брежневу удается занять если не уникальную по тем временам позицию вне репрессивного механизма, то во всяком случае не способствовать его дальнейшему размаху. В одном из первых запротоколированных выступлений Брежнев «подробнее и детальнее говорил о городском планировании и парторганизации, чем о требованиях быть более бдительными, учитывать вражескую деятельность… Строго говоря, он сместил главную тему от „вредительства” к развитию города. Более того, Брежнев не только не настаивал на требовании смертной казни для исключенных из партии, что считалось тогда „хорошим тоном”, но и воздержался от „разоблачения” других лиц». Такой же линии Брежнев последовательно придерживался и в последующие сталинские годы, уже когда занимал куда более высокие посты на Украине и в Молдавии: вместо того, чтобы обвинять других, он предпочитал сосредоточиться на деловых вопросах.
Именно в опыте сталинских лет Шаттенберг усматривает происхождение того принципа коллективного руководства, который стал фирменным стилем Брежнева на посту Генерального секретаря ЦК КПСС. Этот принцип автор биографии также рассматривает как театральное действо: следуя концепции «сценария власти» американского историка Ричарда С. Уортмана, Шаттенберг утверждает, что для Брежнева этот сценарий выражался формулой «доверие и попечительство». Отсюда и специфическая «ритуальная реальность» его эпохи с формулировками в духе «и лично товарищ Леонид Ильич Брежнев», бесконечным «обменом мнениями» и неизбежными «бурными аплодисментами, переходящими в овацию». Но, опять же, не все так просто. Концепция «сценария власти», утверждает Шаттенберг, раскрывает аспекты, которые до сих пор большей частью упускались из виду: Брежнев не был слабым лидером, что нередко вменялось ему, — он был более чем только «посредник» между конкурировавшими группами, как в течение длительного времени утверждали политологи. Именно он режиссировал эту инсценировку, а члены Политбюро в собственном «сценарии власти» следовали его сценарию и играли роли, отведенные им самим Брежневым.
Леонид Брежнев в Узбекистане, 1979 год
В этом контексте отнюдь не каламбуром выглядит один из самых известных анекдотов про Брежнева, в котором он отвечает на инсинуации западных «голосов», что лидер СССР, мол, стар: да, я стар — я super star! Впервые в этом образе суперзвезды Брежнев, как полагает Шаттенберг, сполна ощутил себя в начале 1960-х годов, занимая пост Председателя Верховного Совета СССР (формального советского президента). Серия регулярных зарубежных поездок Брежнева — от Марокко и Ганы до Югославии и Финляндии, — по сути, подготовила тот высочайший уровень доверия, которым пользовались СССР и его лидер во всем мире до середины 1970-х годов. «Его непосредственный, сердечный и искрящийся шутками облик действительно завоевал симпатии», — писала о визите Брежнева одна из финских газет. Неутомимость — именно это качество Шаттенберг неизменно отмечает в Брежневе вплоть до последних лет его жизни, когда, по версии немецкого биографа, генсек уже плохо понимал, что происходит за его спиной.
В этом личная заслуга Леонида Ильича
Ряд акцентов книги Сюзанны Шаттенберг — расставленных и неожиданно отсутствующих — наверняка вызовут дискуссию среди специалистов по истории СССР и международных отношений. Например, Шаттенберг настойчиво опровергает расхожее представление о том, что при Брежневе, причем чуть ли не с его подачи, происходила реабилитация Сталина. Немецкий биограф опровергает это утверждение с помощью серии контраргументов. Прежде всего, сам Брежнев неоднократно недвусмысленно выступал против Сталина и его репрессивной политики — здесь автор приводит по обильно цитируемым в книге материалам Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ) засекреченную речь Брежнева (декабрь 1969 года), где генсек говорит о том, что старые методы жесткого администрирования — это «непригодные рецепты». Ограничительные же поправки его курса, полагает Шаттенберг, проистекали не из собственных убеждений Брежнева, а были уступками «ястребам»; контакты с инакомыслящими он предоставил председателям КГБ Семичастному и Андропову — кроме того, при Брежневе арестованных и осужденных за «антисоветскую агитацию» было гораздо меньше, чем при Хрущеве.
«Конечно, — резюмирует Шаттенберг, — это не снимает с Брежнева ответственности за то, что происходило в период его правления и о чем он прекрасно знал, но удивляет, как мало интереса он проявлял в отношении отступников, с какой очевидной неохотой он вообще занимался подобным и всю „грязную работу” полностью передал КГБ. Следовательно, советский лидер по меньшей мере не был сторонником жесткой линии, каким его считали, но в большинстве случаев он соглашался с тем, что ему предлагал Андропов или Политбюро».
Еще один ключевой для любого историка брежневской эпохи сюжет — Пражская весна и ее последствия для последующей траектории советского режима. Переговоры Политбюро и лично Брежнева с руководством Чехословакии, предшествовавшие вводу советских войск в Прагу, описаны очень подробно, но общая интерпретация этих событий далека от привычных ламентаций по поводу раздавленного танками «социализма с человеческим лицом». Как утверждает Шаттенберг, после подавления Пражской весны Запад окончательно признал Брежнева серьезным внешнеполитическим игроком и сильным противником: «Это предоставило советскому лидеру огромное преимущество, заключавшееся в том, что ему, в отличие от его предшественника Хрущева, не приходилось добиваться признания за границей и опасаться пренебрежительного отношения к себе».
Именно поэтому Пражская весна (и в целом «мировая революция» 1968 года, которая СССР фактически миновала), по мнению Шаттенберг, не стала для советского режима точкой невозврата — напротив, кульминация внешнеполитической «доктрины Брежнева» была впереди, и ее сворачивание, по мнению автора, во многом обусловлено случайными совпадениями. Скоропостижная смерть президента Франции Жоржа Помпиду, отставка канцлера ФРГ Вилли Брандта и уотергейтский скандал, стоивший должности президенту США Ричарду Никсону, — эти три события 1974 года, полагает Шаттенберг, фактически оставили Брежнева без ключевых союзников на Западе и стали для него началом конца.
Леонид Брежнев на параде победы
Как утверждает Шаттенберг, невозможно точно указать, когда Брежнев утратил контроль над приемом транквилизаторов, но к концу 1974 года, когда он прибыл в Париж с первым визитом после вступления в должность президента Франции Валери Жискар д’Эстена, его зависимость от таблеток стала фактически необратимой: «Он принимал, наряду со снотворным, радедорм, успокоительные ативан и седуксен, а также транквилизатор эуноктин, вызывающий сильную зависимость. Формировался порочный круг: чем больше таблеток он принимал, тем труднее было ему в течение дня оставаться бодрым и активным, тем больше снотворного требовалось ему вечерами, чтобы заснуть. Это, конечно, только умозрительное рассуждение, но, рядом с имеющимся, возник и второй заколдованный круг: Брежнев, столь тщеславный, придававший большое значение своему внешнему виду, боролся с чувством стыда, возникавшим из-за борьбы с физической немощью, посредством новых таблеток, погружавших его в мягкое забытье».
Тем временем Советский Союз тоже основательно подсел на сильнодействующий препарат — западносибирскую нефть, за счет которой страна могла постоянно откладывать проведение экономических реформ. Однако знаменитый нефтяной кризис 1973 года, который на несколько лет обеспечил СССР приток нефтедолларов, фактически остается за рамками книги Шаттенберг. Сворачивание реформ, начатых вскоре после прихода Брежнева к власти, немецкий биограф в значительной степени объясняет конкуренцией между генсеком и премьером Алексеем Косыгиным, с именем которого эти реформы и ассоциировались. Сам Брежнев, полагает Шаттенберг, этих реформ в принципе хотел, но в конечном счете торпедировал и дискредитировал их, так как они усиливали его соперника и могли дать ему властные преференции. Закреплением победы Брежнева стало принятие новой Конституции СССР 1977 года, которому предшествовало новое наделение Брежнева званием Председателя Президиума Верховного Совета СССР — где-где, а в аппаратной борьбе он не терял навыков и под транквилизаторами. «Сам не пойму, но, видать, народ так хочет, народ…» — якобы сказал по этому поводу Брежнев, сидя на заседании рядом с отправленным в отставку Председателем Президиума Подгорным.
Окромя явлений счастья, никаких явлений нет
Тем не менее повышенное и совершенно понятное внимание к, так сказать, субъективной стороне биографии Брежнева — в книге, конечно же, подробно описано не только его пристрастие к таблеткам, но и увлечение охотой, автомобилями, женщинами и прочими радостями жизни — не уводит Сюзанну Шаттенберг от политэкономических реалий позднего СССР. Спокойная жизнь для плодотворной работы — так формулирует автор биографии идеологию внутренней политики Брежнева: «Его опыт — голод 1920-х, бедствия коллективизации в начале 1930-х годов, ужасы Большого террора и Великой Отечественной войны до времени его деятельности в Запорожье, Днепропетровске, Молдавии и Казахстане — породил у него настоятельное желание избавить народ от нищеты. Колхозники и пенсионеры должны были иметь средства к жизни, рабочие и инженеры должны были быть в состоянии что-то купить на свою зарплату, а семьи должны были позволить себе маленькую квартиру и автомобиль. Мечта, предложенная Брежневым советскому народу, оказывалась вполне мелкобуржуазной, но той, осуществления которой измученная страна через 20 лет после окончания войны жаждала всем сердцем».
Но если на первых порах, отмечает Шаттенберг, Брежнев обосновывал народное благосостояние как стимул, побуждающий трудящихся работать больше и лучше, то уже в 1970 году он поменял местами причину и следствие и объявил подобающий жизненный уровень предпосылкой улучшения производительности труда. Результаты такого разворота не замедлили сказаться: темпы экономического роста в стране в 1970-х годов неуклонно снижались и вернуться к высокой послевоенной динамике в рамках существующей системы было попросту невозможно. Сам же Брежнев, как утверждает немецкий биограф, интерпретировал происходящее с точки зрения сталинской формулировки «кадры решают все» — именно в этом он так и не преодолел сталинскую эпоху.
Отсюда и морально устаревшая риторика. «Надо мобилизовать партию, кадры, весь народ, поднять трудовой энтузиазм масс и инициативу с мест. Надо развернуть в полную силу социалистическое соревнование, ориентируя трудовые коллективы на выполнение задания пятилетнего плана», — призывал Брежнев в 1977 году в духе лозунгов 1930-х, возможно, вполне искренне удивляясь, почему эти призывы больше не работают. Казалось, пишет Шаттенберг, в его речах на пленумах ЦК звучит: «Вы ведь и не знаете, как вам хорошо живется и как вам хорошо со мной». Автор биографии описывает эпизод времен позднего Брежнева, когда он побывал на родной Днепропетровщине и рассказывал местным руководителям, как в молодые годы ему удавалось выдавать для страны куда большие урожаи, чем им. Но над номенклатурой 1970-х уже не висел дамоклов меч репрессий, а в трудящихся массах, вкусивших брежневское благосостояние, энтузиазм первых пятилеток быстро сменился циничной апатией, на фоне которой неутомимая и, как полагает Шаттенберг, во многом искренняя риторика Брежнева не могла порождать ничего, кроме очередных анекдотов.
Вопрос о том, почему советские лидеры не демонтировали социализм начиная еще с победы во Второй мировой, сегодня является главным для многих западных историков СССР. Отсюда и по-прежнему дискуссионный вопрос о том, чем был советский социализм — самодостаточной системой или «тупиковой ветвью эволюции» в рамках глобальной капиталистической системы, неспособной обеспечить должную динамику догоняющего развития без чрезвычайных обстоятельств типа войны со всеобщей мобилизацией. Шаттенберг склоняется ко второму варианту ответа. Для Брежнева, полагает она, речь не шла о том, что советская экономика в принципе плохо работает, ведь СССР был страной номер два в мире, а в некоторых отраслях в количественном отношении даже номер один. Существовал только вопрос правильного планирования, при котором полностью могли проявить себя преимущества социалистического способа производства: надо только ликвидировать параллельные административные институты, использовать хорошие управленческие кадры и предлагать действенные стимулы для рабочих, и тогда недостатки будут устранены.
«Было трагедией, что Брежнев, хотя, наверное, в меньшей степени, чем Косыгин, осознавал нарастающее расстройство народного хозяйства и необходимость второй промышленной революции. Но хотя он любил выступать в качестве обвинителя нерадивых министров, он не мог отказаться от политики, поддерживающей только его клиентов, и от централизованного планирования экономики. Вместо структурных реформ он ограничивался моральными апелляциями… Экономический застой являлся прямым последствием политики стабильности в кадрах, с одной стороны, и первенства идеологии — с другой», — резюмирует Шаттенберг.
От сформировавшейся при Брежневе привычки советского человека к «удовлетворению все возрастающих потребностей» до печально известной формулировки горбачевских времен «вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем» оставался только один шаг — при неизменности экономической политики у государства всего лишь должны были кончиться деньги, что вскоре и произошло. Брежнев, как показывает Шаттенберг, до самого конца оставался сторонником расширения социального государства, но платой за это оказался знаменитый андроповский диагноз всей системе: «Мы не знаем страны, в которой живем».
Пожалуй, в этом и заключается главная личная драма Брежнева: провозгласив своей целью рост благосостояния советских людей и действительно многое для этого сделав, он запустил в обществе такие процессы, которые делали демонтаж советской системы вопросом довольно скорого будущего — помимо какой бы то ни было геополитики и конспирологии. Возможно, сам Брежнев это хорошо понимал, но его как минимум две попытки уйти в отставку, упомянутые Шаттенберг, оказались структурно невозможными в той самой системе коллективного руководства, которую он сам же и выстроил, — в вожделенном каждым актером амплуа суперзвезды пришлось оставаться до последнего, причем все в большей степени без пресловутого личного вклада. «Насколько хорошо работала система, обнаружилось на декабрьском пленуме 1977 года, на котором Брежнев отсутствовал, согласно „строгому указанию своих врачей”, и было принято предложение Суслова поступать так, словно он входит в число участников пленума. Речь Брежнева была распределена, прочитана в порядке „самостоятельной работы”, затем обсуждена, как обычно, а на следующий день последовали дифирамбы в газетах. С апреля 1979 года Брежнев всего лишь открывал пленумы, ведение которых передавал затем Суслову… Даже демонстрации 1 мая и парады 7 ноября, когда-то четырехчасовые, были сокращены на полтора часа, чтобы уменьшить нагрузку Брежнева, который сам больше не мог подняться по лестнице на трибуну Мавзолея».
Впрочем, в книге Шаттенберг нет готового ответа на принципиальный вопрос о том, способствовал ли Брежнев в большей степени стабильности или же краху Советского Союза, — на него, утверждает автор биографии, в зависимости от точки зрения можно отвечать очень по-разному и в конечном счете всегда крайне гипотетически. С одной стороны, она цитирует мемуары одного из сотрудников аппарата Брежнева: «В начале 80-х годов казалось, жизнь в стране остановилась, замерла, пропали события, одни юбилеи и кончины… Фактически все это напоминало имитацию реальной общественной и политической жизни, ее эрзац». Однако, как полагает автор, система продолжала функционировать, и, если бы Горбачев не покончил с такой ситуацией, она, может быть, продолжалась бы и дольше. Единственным действием, несомненно приведшим к делегитимации господства партии и тем самым способствовавшим гибели Советского Союза, Шаттенберг считает вторжение в Афганистан: поступив так, Брежнев нарушил свое важнейшее обещание — гарантировать людям жизнь в условиях мира. Об этом, полагает немецкий историк, стоит сказать тем, кто охотно показывает Брежнева воином сверхдержавы: его величайшей ошибкой с самыми роковыми последствиями была именно война в Афганистане, даже если приходится оставить без ответа вопрос о том, насколько это решение было личным и самостоятельным.