Борис Эйхенбаум. Молодой Толстой. Екатеринбург — М.: Кабинетный ученый, 2019
Книга открывает серию «Как быть писателем», над составлением которой работает историк культуры Сергей Ушакин; название серии позаимствовано из другого текста Бориса Эйхенбаума.
В «Молодом Толстом» теоретик и практик формального метода зарывается в дневники Льва Николаевича, чтобы продемонстрировать, как он посредством работы над словом создает из себя писателя. При этом небольшое и ясное произведение может дать некоторое представление о том, в чем вообще заключается исследовательская ставка Эйхенбаума: не психологический портретизм, не «вульгарный социологизм», но демонстрация того, как литературный быт, контекст, исторические условия делают возможным литературный труд.
«Уже в 1855 году Толстой приходит к „великой, громадной мысли”, осуществлению которой он готов посвятить всю жизнь; „Мысль эта — основание религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле... Действовать сознательно к соединению людей религией — вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня”.
В дневниках молодого Толстого мы видим, таким образом, зародыши всего его будущего творчества. Подготовлены приемы, обдуманы общие основы поэтики. Есть уже почва, на которой будут постепенно вырастать Наполеон и Кутузов, Пьер и Наташа, Анна и Левин, „Крейцерова соната”. Подготовлена уже и „Исповедь”, но теперь ясно что тут — метод искажения и генерализации, а вовсе не действительная душевная жизнь Толстого».
Даниил Хармс глазами современников. Воспоминания. Дневники. Письма / Алексей Дмитренко, Валерий Сажин. СПб.: Вита Нова, 2019
«Приходится констатировать, — говорят редакторы-составители этого увесистого тома, — что впредь появление новых оригинальных воспоминаний о Хармсе, в силу объективных причин, маловероятно». Тем не менее из восьмидесяти текстов, которые сюда вошли, ощутимая доля впервые покидает тьму архивов, некоторые написаны специально для книги, третьи представлены в последней авторской редакции. Под одной обложкой эти мемуары никогда не встречались, и вместе они дают доходчивое представление о том, каким видели Даниила Иванович люди его круга. Издание практически подарочное (пожалуй, это признак того, что на смену исследованию пришла канонизация) — на толстой, хоть и рыхловатой бумаге, с сотнями фотографий, рисунков и прочих визуальных артефактов, часть из которых также ранее не публиковалась.
«Даниил Иванович Хармс был похож на английского дога, очень воспитанного, очень породистого, даже сверхпородистого. Именно дога, потому что он отличался от общей массы людей какой-то своей подчеркнутой независимостью, как дог отличается от собак других пород. Собаки обычно заискивающе заглядывают хозяину в глаза, а по отношению к другим людям злобны. Дог — единственная собака, которая абсолютно независима. Дог почти никогда не лает. (...) Так вот, у Хармса то же самое было со смехом. Он никогда не смеялся. Он только улыбался. Об этом говорят все, кто его знал. Только чуть-чуть улыбался. В одном углу рта трубка, в другой — чуть улыбается. А вообще он всегда был абсолютно серьезен. Даже когда рассказывал что-нибудь смешное. Все лежат от хохота, вся редакция устлана телами смеющихся, а он хоть бы что».
Иэн Макьюэн. Машины как я. М.: Эксмо, 2019. Перевод с английского Д. Шепелева
Действие свежего — оригинал вышел весной — романа британского писателя происходит в альтернативном 1982 году. Британия проиграла войну за Фолкленды, Алан Тьюринг не покончил с собой, а продолжил революционизировать искусственный интеллект, неотличимые от человека андроиды в свободной продаже. С одним из таких репликантов протагонист и его соседка образуют любовный треугольник.
Центральный вопрос, который естественным образом возникает в таком сеттинге: в чем суть бытия человеком, и ответ, который Макьюэн предлагает, тоже предсказуем — в способности ошибаться и все портить. Несмотря на предсказуемость, повествование отличают жуть и изящество, за которые автора и ценят.
«Адам не был секс-игрушкой. Тем не менее он был способен заниматься сексом и обладал слизистыми оболочками, для работы которых ему требовалось потреблять пол-литра воды ежедневно. Глядя на него, сидевшего у стола, я не мог не отметить его густую и темную лобковую растительность и необрезанный член внушительных размеров. Эта высококлассная модель искусственного человека, несомненно, отражала пристрастия своих молодых разработчиков. Адамы и Евы — так было задумано — должны отличаться цветущим видом.
В рекламе его преподносили как компаньона, партнера по интеллектуальным баталиям, друга и личного помощника, который мог мыть посуду, заправлять постель и „думать”. Каждый миг своего существования он записывал все, что слышал и видел, и мог использовать эти данные. Однако ему не разрешалось водить автомобиль, плавать и принимать душ или находиться под дождем без зонта, а также работать с цепной пилой без присмотра.(...) Жизненный цикл Адама составлял двадцать лет. У него была аккуратная фигура, угловатые плечи, смуглая кожа и густые темные волосы, зачесанные назад; узкое лицо с чуть крючковатым носом, как бы намекавшим на острый ум, задумчивые глаза под тяжелыми веками и плотно сжатые губы, цвет которых менялся на наших глазах от трупного изжелта-белого до насыщенного телесного, а уголки рта словно чуть расслаблялись. Миранда сказала, что он напоминает ей „портового грузчика с Босфора”».
Елена Гальцева. Творчество Андре Бретона как энциклопедия сюрреализма. М.: Издательство ИМЛИ РАН, 2019
Как ни удивительно, это первая российская монография, посвященная основателю сюрреалистического движения, что, впрочем, автор склонна трактовать как курьез, а не закономерность. Название говорит не только о том, что работы Бретона — эдакий шкаф, где можно обнаружить любые элементы сюрреалистических теорий и практик. Исследователь подает Бретоновский сюрреализм как энциклопедический проект, как продолжение начинаний Дидро и д’Аламбера, нацеленное на суммирование культуры, а также специфическое обобщение и распространение знаний. Интересную, хотя лоскутную и реферативную, работу можно рекомендовать всем, кто хочет лучше разобраться в самом «долгоиграющем» авангардном течении XX века, которое сохраняет влиятельность по сей день.
«Отношение сюрреализма к оккультным наукам (так называемой Высокой науке) — особый вопрос, многократно поднимавшийся исследователями и так не получивший однозначного ответа. Напомним, что в 1929 г. во „Втором манифесте сюрреализма” Бретон призывал к „глубокой, истинной оккультации сюрреализма” (occultation profonde, véritable du surréalisme). Знаменитое выражение Рембо „алхимия слова” трактуется здесь буквально и переносит читателя к Николя Фламелю, Корнелиусу Агриппе, Гермесу Трисмегисту, Якобу Беме, Эммануилу Сведенборгу, Элиафасу Леви и т. д., а также к современникам Бретона — загадочному Фульканелли, автору „Философских обителей” и „Тайны соборов”, и Полю Шуанару, французскому математику и астроному, сделавшему попытку на основании теории вероятности построить математически точную астрологию. (...) Основная проблема, с которой сталкиваются интерпретаторы творчества Бретона, это трактовка механизмов совмещения эзотерики с антиклерикализмом, атеизмом и материалистическим мировоззрением. К этому добавляется и вопрос о „чудесном” — концепции заявленной в первом „Манифесте сюрреализма” и постоянно возвращающейся в творчестве Бретона, в том числе в его поздней статье „Чудесное против мистериального”: при всей своей расплывчатости, эта категория соотносится с примитивистскими тенденциями, с интересом к первобытным культурам и этнологии, дополняя европейскую историю оккультных наук, к которой обращается Бретон».
Борис Миронов. Российская модернизация и революция. СПб.: Издательство «Дмитрий Буланин», 2019
Борису Миронову принадлежит термин «клиотерапия»; имеется в виду, что историки могут быть «социальными врачами», которые избавляют пациентов (российских граждан) от «различных комплексов», проявляющихся в отношении к своей истории как катастрофической и «ненормальной».
Одной из таких «ненормальностей», с которой работает автор, является революция, которая, казалось бы, парадоксальным образом прервала вполне успешную — Миронов это аргументирует массой статистики — царскую модернизацию. Парадокс автор снимает достаточно оригинальным образом, обращаясь к «когнитивным практикам» русских крестьян и рабочих, введенных во искушение вождями революции. С довольно спорным трудом следует быть знакомым в силу исследовательской добросовестности безусловно влиятельного автора и огромного количества привлеченных данных.
«Интересно и важно отметить, что крестьяне в XVII — начале XX в. не воспринимали мир в прямой перспективе. Е. А. Андреева-Бальмонт (1867–1950), переводчица, жена поэта К. Д. Бальмонта, родственница известных московских издателей Сабашниковых, происходила из богатой купеческой семьи и отличалась редкой образованностью. Во второй половине 1880-х гг. она работала библиотекарем в московских воскресных школах для работниц, недавно пришедших из деревни, и заметила много „странного” в их восприятиях: ученицы не узнавали на картинках элементы знакомого мира, не различали оттенков красок. „Наши ученицы, все взрослые не понимали, что изображено на самых простых картинках в книге. Например, стоит мальчик на углу улицы под уличным фонарем, около него собака. В такой картинке, казалось, не было незнакомого — наши ученицы, особенно молоденькие, родились и выросли в Москве и каждый день на улице могли видеть мальчика с собакой, но ни одна из них не могла рассказать, что изображено на такой картинке. „Видите мальчика? Собаку” — спрашивала я их. Они вертели картинку в руках и молчали. „Вот собака”, — показывала я пальцем на нее. Тогда кто-нибудь восклицал с удивлением: „Никак и впрямь песик, на скажи, пожалуйста, песик и есть...” И книга шла по рукам, и собаку на картинке узнавали”».
Денис Захаров. Комментарий к роману Трумена Капоте «Услышанные молитвы». СПб.: Найди лесоруба, 2019
«Услышанные молитвы» — незаконченный и не публиковавшийся при жизни Капоте роман об американской богеме, который он считал своим главным произведением. Главы, которые увидели свет, пока писатель был жив, стоили ему репутации, его сочли предателем; и действительно, не зная всех взаимосвязей этого странного текста, несложно принять его за грубый фарс. Исследователь творчества Капоте вносит ясность в авторский замысел, проясняет контекст и автобиографическую подоплеку «Молитв». При этом сам «Комментарий к роману» читается как детективный роман о разочаровании и тщете писательских амбиций.
«Капоте собрал „избалованных монстров” в одном произведении, чтобы показать оборотную сторону медали. Он писал о людях, чья глянцевая жизнь выглядела празднично, в действительности все они были похожи на капризных детей, запертых в гостиничных номерах с шикарных обслуживанием. Запертых по собственной воле!
Так не пора ли обрести свободу и перестать врать себе?
С этим вопросом Капоте и вышел на авансцену американской литературы. Он полагал, что его гениальный ход оценят по достоинству, и пресса воздаст хвалу прозорливости автора, заговорившего о приближении эпохи „общества потребления”, но получилось с точностью наоборот. Фрагменты романа прочли слишком буквально. Его сплетни не стали большой литературой, а в тексте не увидели ничего кроме попытки отомстить обидчикам и зло поквитаться с друзьями. Слишком мелко для писателя такого масштаба».