После «Дня опричника» и «Теллурии» новый роман Сорокина поневоле открываешь с тем же чувством, что статью политолога Соловья или анонимный телеграм-канал про кремлевские тайны. Максимально далекий от пророческих устремлений русской литературы, Сорокин к середине 10-х годов приобрел статус провидца в самом прикладном футурологическом смысле — гротескные подробности его антиутопий имеют свойство воплощаться с пугающей достоверностью. К радости или печали, по этой части «Манарага» не предлагает ничего принципиально нового: автор не покидает мира «Теллурии» с его зооморфами, умными гаджетами и неофеодальной раздробленностью, но находит внутри него неосвоенное пространство, узко сегментированный параллельный мир.
Этот мир уже, возможно, знаком читателю по первым аннотациям и рецензиям на «Манарагу», его описание действительно можно уложить в один абзац. В высших слоях общества распространилась мода готовить еду на открытом огне, в котором сжигаются уникальные книги, похищенные из музеев и библиотек. Обслуживает эту прихоть транснациональное сообщество поваров, действующее в условиях глубокой конспирации: практика поджаривания стейков на прижизненных изданиях Достоевского столь же престижна, сколь и незаконна. Главный герой и повествователь — повар по имени Геза, специализирующийся на русской классике; действие «Манараги» держится не столько на описании его похождений, сколько на его стершейся до глянцевого блеска рационально-менеджерской речи.
Мы уже знаем, что мир «Теллурии» насквозь литературен, это сбывшийся «достоевский-трип»: каждый из миров, в ней описанных, отличается не только типом общественного (или метафизического) устройства, но и языком, который его формирует, будь то постнабоковские дневниковые записи или соцреалистическая производственная хроника. Этот принцип действует и в «Манараге» — здесь встречаются зооморфы-ницшеанцы и начитавшиеся Толстого помещики, здесь говорят о книгах, торгуют книгами и постоянно их жгут; собственно, сам процесс приготовления стейков на раритетном издании — это высвобождение невидимой литературной субстанции, которая видоизменяет и пищу, и реальность вокруг: заказавшие ужин на Булгакове тут же устраивают свару в духе свиты Воланда, выписавшие для гриля «Роман с кокаином» бросаются занюхивать дорожки. Единственный, кто сопротивляется этому радиоактивному излучению, — повар Геза: функциональная, намеренно внелитературная речь позволяет ему дрейфовать между языковыми мирами. Но даже тех, кто не прокоптился на книжных углях, ухватит невидимая рука рынка, и в жизни Гезы что-то пойдет не так.
Сорокин говорит в интервью, что хотел «написать веселую приключенческую книгу о нашем безумном мире», и «Манараге» не откажешь в легкости — действие скользит, как иконки на экране смартфона, — но веселья здесь мало. В тексте то и дело возникают отсветы, блики из мира «451 по Фаренгейту» — на заднем плане пробегают железные псы, не допущенное к элитному книжно-гастрономическому потреблению население смотрит сериалы в трехмерной проекции, — однако в каком-то смысле мир «Манараги» еще безысходнее: здесь не осталось хранителей литературы, которые заучивали бы тексты наизусть, а сжиганием бумажных страниц занимаются не специально обученные силы правопорядка, но представители «высших слоев», видящие в этом часть своего «лайфстайла». «Манарага» — в конечном счете — невеселая медитация о судьбе культуры: то, что пело и боролось, сияло и рвалось, создавало и разрушало миры, сводится в сорокинской постсовременности к предмету, вещи, превращается в товар, смысл которого не очень понятен даже конечному потребителю, — возможно, на таком бруске бумаги можно изжарить морепродукты. В этом визионерстве многое кажется подозрительно знакомым — так закрытая каста книжных поваров напоминает мир контемпорари арта, международное сообщество кураторов и галеристов, которые тоже в некотором роде торгуют дымком, неуловимым ощущением уникальности (оригинальности? современности? креативности?), исходящим от заурядных или непонятных постороннему взгляду предметов. Сорокин не раз сравнивал русскую литературу с мамонтом, который вытаптывает жизненное пространство, и мир «Манараги» все еще состоит из атомов, входивших в состав этого ископаемого, — но они все больше рассеиваются в пространстве, оставляя за собой неуловимый след, голограмму. И сказать, что виною тому в буквальном смысле рынок, капитализм, было бы слишком плоско, — тут действует еще более неумолимая сила эволюции, судьба.
Впрочем, и экономика свое возьмет — в мире «Манараги», как сказали бы в раннеельцинские времена, нет альтернативы курсу реформ: ближе к финалу на рынок хлынут мегатонны фальшака, а закрытая конспиративная структура трансформируется в сеть фаст-фуда. И появляющийся на последних страницах внутричерепной чип, позволяющий пережить эту трагическую коллизию как источник эйфории, бесконечного счастья, еще недавно выглядел бы научно-фантастическим атрибутом, чем-то в духе «Футурологического конгресса» Лема, но сегодня это лишь одно из многих предсказаний писателя, которые имеют свойство сбываться.